– А теперь расскажи мне, как дела дома, – произнес Филип, явно решивший сопровождать девушек.
Обычно он наведывался в Хэйтерсбэнк в воскресенье во второй половине дня, и Сильвия знала, чего следует ожидать, с того самого момента, как заметила его на церковном дворе.
– Отец всю неделю мучился ревматизмом; но сейчас ему гораздо лучше, большое спасибо. – Сказав это, она обратилась к Молли: – У твоего кузена есть доктор, который за ним присмотрит?
– Ага, разумеется! – ответила та торопливо; на самом деле она понятия об этом не имела, однако решила считать, что у ее кузена было все, что полагается инвалиду и герою. – Он неплохо обеспечен и может позволить себе все, что нужно, – продолжила она. – Его отец был фермером в Нортумберленде и оставил ему деньги, а сам Чарли – главный гарпунер, каких еще свет не видывал, потому получает жалованье, какое попросит, и вдобавок долю с каждого кита, которого загарпунит.
– Полагаю, что, как бы там ни было, теперь ему придется на некоторое время исчезнуть с нашего побережья, – сказал Филип.
– С чего бы это? – спросила Молли.
Филип никогда ей особо не нравился, а теперь, когда он собирался каким бы то ни было образом унизить ее кузена, девушка готова была вступить в битву.
– Ну, люди говорят, что он открыл огонь и убил моряков с военного судна, а коль так, ему придется пойти под суд, если он попадется.
– Каких только небылиц ни выдумают люди! – воскликнула Молли. – Бьюсь об заклад, Чарли не убивал никого, кроме китов, а если даже и убил, то за дело, ведь люди с военного корабля хотели выкрасть его и остальных и лишили жизни бедного Дарли, с похорон которого мы возвращаемся. Думаю, если кто-нибудь сейчас перепрыгнет через канаву и набросится на нас с Сильвией, ты, квакер, будешь просто стоять столбом.
– Но на стороне вербовщиков закон, и они лишь выполняли приказ.
– Тендер ушел, словно им стыдно за содеянное, – сказала Сильвия. – И флага на «Рандивусе» больше нет. Здесь еще долго никого не завербуют.
– Да, – подхватила Молли. – Отец говорит, что рекрутеры перегнули палку, действуя слишком уж нахраписто; народ не привык к тому, чтобы хватали бедных парней, возвращающихся с Гренландского моря. У людей вскипает кровь, они готовы драться с рекрутерами на улицах – и да, убивать их, если те пустят в ход огнестрельное оружие, подобно команде «Авроры».
– Женщины так любят кровопролитие, – сказал Филип. – Кто бы мог подумать, что вы только что рыдали над могилой человека, умершего насильственной смертью? Я-то полагал, что вы видели достаточно, чтобы понять, какое горе причиняет вражда. У тех парней с «Авроры», которых, как говорят, подстрелил Кинрейд, возможно, тоже были отцы и матери, ждущие их возвращения домой.
– Не думаю, что он их убил, – произнесла Сильвия. – Он кажется таким добрым.
Но Молли не понравилась такая половинчатость.
– А вот я скажу, что Чарли убил их наповал; он не из тех, кто бросает дело незаконченным. И знаете что? Поделом им!
– А это, случайно, не Эстер, которая служит в магазине у Фостеров? – спросила Сильвия тихо, заметив молодую женщину, которая внезапно появилась впереди, выступив из перелаза каменной стены.
– Да, – подтвердил Филип. – Где ты была, Эстер? – поинтересовался он, когда они подошли поближе.
Слегка покраснев, Эстер ответила в своей неторопливой, спокойной манере:
– Я сидела с Бетси Дарли – она прикована к постели. Ей было одиноко, пока остальные были на похоронах.
Молодая женщина уже собиралась уйти, однако Сильвия, по-прежнему охваченная живым сочувствием к родным убитого и желавшая обо всем ее расспросить, положила руку Эстер на предплечье, удерживая ее. Слегка отступив и покраснев еще сильнее, та, говоря по-прежнему тихо, ответила на все вопросы.
Даже в нашу просвещенную эпоху в сельской местности мало кто задумывается о мотивации людей и анализирует их поступки, а лет шестьдесят-семьдесят назад такое случалось еще реже. Я не хочу сказать, что вдумчивые люди не читали книг вроде «Самопознания» Мейсона и «Серьезного воззвания» Ло[22] или что последователи Уэсли не практиковали совместные чтения Библии, призванные наставлять слушателей. Однако в целом можно утверждать, что в те времена немногие понимали, кто они, если сравнить их с числом наших современников, осознающих свои добродетели, личные качества, недостатки и слабости и склонных сравнивать себя с другими – не из фарисейства или высокомерия, но руководствуясь живым осознанием своих особенностей, которое в большей степени, чем что бы то ни было, лишает человека свежести и оригинальности.
Впрочем, вернемся к тем, кого мы оставили стоять на пешей тропе, протянувшейся по холмам вдоль дороги, что вела к Хэйтерсбэнку. Сильвия думала о том, как добра была Эстер, согласившаяся посидеть с бедной, прикованной к постели сестрой Дарли, и при этом не испытывала ни малейших угрызений совести из-за того, как в сравнении с этим выглядело ее собственное поведение – поведение девицы, которая пошла в церковь из тщеславия и осталась на похоронах из любопытства и жажды новых впечатлений. Современная девушка осудила бы себя за это, лишившись тем самым простого очищающего удовольствия от восхищения чужим поступком.
Эстер продолжила путь, зашагав по склону холма к расположенному внизу городу. Остальные медленно двинулись в противоположном направлении. Какое-то время они шли в молчании, однако затем тишину нарушила Сильвия:
– Какая же она хорошая!
– Да, это правда, – с теплотой в голосе отозвался ожидавший подобной реакции Филип. – И никто, кроме нас, живущих с ней под одной крышей, об этом не знает.
– Ее мать ведь старая квакерша, не так ли? – поинтересовалась Молли.
– Элис Роуз входит в общество Друзей, если ты об этом, – ответил Филип.
– Да-да, некоторые люди особенные. А Уильям Коулсон – квакер… то есть один из Друзей?
– Да; все они – очень хорошие люди.
– Батюшки! Поверить не могу, что ты беседуешь с грешницами вроде нас с Сильвией, регулярно встречаясь с такими примерами добродетели, – сказала Молли, до сих пор не простившая Филипа за то, что он усомнился в способности Кинрейда убить. – Не правда ли, Сильвия?
Но Сильвия была слишком напряжена для того, чтобы подтрунивать. Быть может, она и пришла в церковь с гораздо более легкомысленным намерением, чем участие в общей молитве, думая лишь о своем плаще, однако, спускаясь по длинной лестнице и взирая на извечное море и древние холмы, являвшие собой разительный контраст со скоротечностью человеческого существования, девушка чувствовала, что на нее внезапно обрушилось осознание реальности жизни и смерти. Ее переполняло торжественное чувство, и она гадала о том, куда отправляются души после смерти, с чувством, к которому примешивался детский страх, что ее душе там места может не хватить. Сильвия представить себе не могла, как людям вновь удается веселиться после похорон. Потому она ответила подруге серьезно и слегка невпопад:
– Интересно, была бы и я такой же хорошей, если бы входила в общество Друзей?
– Просто отдай мне свой плащ, когда станешь квакершей; им нельзя носить красное, так что тебе он будет ни к чему.
– Думаю, ты и так хороша, – произнес Филип мягко – но со сдержанной нежностью, чтобы не смутить девушку.
Были ли тому виной слова Молли или же на Сильвию повлиял тон ее кузена, однако она притихла; впрочем, ни у одного из ее спутников настроение не соответствовало ее собственному, так что причиной молчания Сильвии, скорее всего, стали они оба.
– Люди говорят, Уильям Коулсон заглядывается на Эстер Роуз, – произнесла Молли, выведывавшая в Монксхэйвене свежие сплетни.
Эта фраза прозвучала как утверждение, однако тон был вопросительным, и Филип ответил:
– Да, думаю, она очень ему нравится; но Уильям такой тихоня, что на его счет никогда нельзя быть в чем-то уверенным. Однако, полагаю, Джон и Джеремайя были бы рады их браку.
Наконец они дошли до очередного перелаза; он уже несколько минут стоял перед мысленным взором Филипа, однако молодой человек был единственным из троицы, осознававшим, что он настолько близко; перелаз вел к Мшистому Уступу, в то время как дорога уходила через поля вниз, к Хэйтерсбэнку. Здесь Филипу и Сильвии предстояло расстаться с Молли и продолжить путь вдвоем – чудесная прогулка, которую молодой человек всегда старался сделать как можно продолжительнее. Сегодня ему очень хотелось продемонстрировать кузине свое сочувствие в меру собственного понимания того, что творилось у нее в голове; но как разобраться в хитросплетении многочисленных мыслей, роившихся в этом невидимом вместилище? В решимости изо всех сил стараться быть хорошей и всегда думать о смерти, дабы то, что сейчас казалось невозможным, стало явью – «чтоб смерти приход не страшней был, чем сон после долгих забот»[23]; в нежелании, чтобы Филип провожал ее до дома; в попытках понять, действительно ли главный гарпунер убил человека (мысль об этом заставляла Сильвию содрогаться и в то же время наполняла каким-то отвратительным восторгом, из-за которого она в воображении вновь и вновь возвращалась к высокой изможденной фигуре Чарли Кинрейда, пытаясь вспомнить его лицо); в ненависти и желании отомстить вербовщикам, желании столь сильном, что оно вступало в прискорбное противоречие с намерением быть хорошей. Все эти мысли, вопросы и фантазии вертелись в мозгу Сильвии подобно вихрю и в конце концов заставили ее нарушить молчание.
– Сколько миль отсюда до Гренландского моря? Я имею в виду, сколько туда плыть?
– Не знаю. Дней десять… Две недели… Может, больше. Я спрошу.
– О! Отец мне все расскажет. Он бывал там много раз.
– Послушай, Сильви! Тетушка сказала, что этой зимой я должен научить тебя писать и считать. Я могу приступить к этому прямо сейчас. Будем заниматься по вечерам, пару раз в неделю. С наступлением ноября магазин будет рано закрываться.
Сильвии не нравилось учиться, и ей не хотелось, чтобы Филип был ее наставником, поэтому она ответила сухо:
– На это уйдет немало свечей; матери это не понравится, а я не могу выводить буквы в темноте.
– Об этом не волнуйся. Я могу приносить с собой свечу, которая все равно горела бы в моей комнате в доме Элис Роуз.
Поняв, что предлог не сработал, Сильвия стала искать другой.
– У меня так сводит руку от письма, что на следующий день я не могу шить, а отцу очень нужны рубахи.
– Сильвия, я буду учить тебя географии и рассказывать всякие интересные истории о странах, изображенных на карте.
– А на карте есть арктические моря? – спросила девушка уже с бо́льшим интересом.
– Да! И Арктика, и тропики, и экватор, и небесный экватор; мы с тобой совершим настоящее кругосветное путешествие; один вечер мы будем заниматься письмом и счетом, другой – географией.
Филип говорил с вдохновением, а вот Сильвию вновь охватило безразличие.
– Я не школярка; как по мне, то я такая тупица, что учить меня – пустая трата времени. Вот Бетси Корни, младшая сестренка Молли и третья дочь в семье, стоит твоих усилий. Никогда не видела девчонки, которую было бы так сложно оторвать от книг.
Если бы Филипа не оставило хладнокровие, он притворился бы, что его заинтересовало предложение сменить ученицу, после чего Сильвия, возможно, пожалела бы о сказанном. Однако молодой человек был слишком оскорблен и забыл о хитрости.
– Тетушка просила подучить тебя, а не соседскую девчонку.
– Что ж, надо так надо; но я бы скорее предпочла, чтобы меня выпороли – и дело с концом, – ответила Сильвия весьма невежливо.
Мгновение спустя она пожалела о своем гневном ответе и подумала, что, если она вдруг умрет этой ночью, ей бы не хотелось почить, будучи со всеми в ссоре. Мысль о внезапной смерти не оставляла ее с самых похорон. Поэтому Сильвия инстинктивно выбрала наилучший способ преодолеть намечавшуюся враждебность и взяла за руку Филипа, шагавшего рядом с ней с угрюмым видом. Впрочем, девушка слегка испугалась, почувствовав, как крепко он сжал эту руку и что ей не удастся ее высвободить, не подняв «шума», как Сильвия мысленно это называла. Они шли, держась за руки, до самой двери фермы Хэйтерсбэнк – обстоятельство, которое не могла не отметить Белл Робсон, сидевшая на подоконнике с раскрытой Библией на коленях. Женщина читала вслух сама себе, однако к тому времени было уже слишком темно, чтобы можно было продолжать, а потому она стала всматриваться в сгущавшиеся сумерки; при виде дочери и Филипа, шагавших к дому, на ее лице появилось удовлетворение.
– Об этом-то я и молилась день и ночь, – сказала себе Белл.
Впрочем, когда она зажгла свечу, чтобы встретить Сильвию и племянника, выражение ее лица нельзя было назвать слишком уж радостным.
– Где отец? – спросила Сильвия, обводя комнату взглядом в поисках Дэниела.
– Он ходил в кирк-мурсайдскую церковь, чтобы, как он говорит, мир повидать, а потом отправился пасти скот: ему уже лучше, а значит, настал черед Кестера отдохнуть.
– Я сказал Сильвии, – произнес Филип, чей разум все еще был полон мыслей о его чудесном плане, а рука по-прежнему ощущала прикосновение кузины, – что буду ее наставником и стану приходить по вечерам дважды в неделю, чтобы учить ее письму и счету.
– И географии, – вставила девушка.
«Коль уж мне предстоит изучать то, что меня совершенно не интересует, – добавила она мысленно, – то я выучу и то, что мне хочется знать – о Гренландском море и о том, как далеко оно отсюда».
В тот самый вечер трое похожих друг на друга людей сидели в маленькой аккуратной комнатке, окна которой выходили в закрытый дворик дома, расположенного с холмистой стороны монксхэйвенской Хай-стрит – мать, ее единственная дочь и молча обожавший эту дочь юноша, который нравился Элис Роуз, однако не самой Эстер.
Вернувшись домой, Эстер постояла пару минут на маленьких ступенях, таких же белоснежных, как и все это безупречно чистое здание. Дом этот был расположен так, что его пришлось выстроить странно угловатым и асимметричным, дабы внутрь проникало достаточно света; он находился в отдаленном и темном уголке города, что могло бы послужить оправданием неопрятности. Однако маленькие оконные стекла ромбовидной формы были кристально прозрачными, и росшая на подоконнике и источавшая сладкий аромат герань достигла поистине огромных размеров, хоть и цвела нечасто. Листья ее наполнили воздух благоуханием, едва Эстер собралась с силами для того, чтобы открыть дверь. Быть может, причина этого заключалась в том, что молодой квакер Уильям Коулсон раздавил один из этих листьев в пальцах, ожидая следующих слов Элис, которые должен был записать. Женщина, выглядевшая так, словно ей, несмотря на старость, оставалось прожить на этом свете еще немало, торжественно диктовала свою последнюю волю и завещание.
Элис думала об этом уже много месяцев, ведь стоявшая в доме мебель была не единственным, что она собиралась оставить после себя. У своих кузенов, Джона и Джеремайи Фостеров, женщина хранила некоторую сумму, и именно они предложили ей составить завещание. Элис попросила Уильяма Коулсона записать ее волю, и тот согласился, пусть и ощущая некоторый страх и тревогу из-за того, что он, как ему казалось, делал нечто, что было прерогативой юриста – а за составление завещания без лицензии, по его сведениям, можно было попасть под суд так же, как и за торговлю вином и прочими спиртными напитками без оформленного должным образом разрешения. Однако, когда Уильям предложил Элис нанять юриста, та ответила, что это обойдется ей в пять фунтов стерлингов и что он прекрасно сможет сделать то же самое, если будет внимательно слушать ее слова.
Итак, Уильям по ее указанию купил в субботу лист отличной веленевой бумаги с черными краями и пару хороших перьев; дожидаясь, когда Элис начнет диктовать, он, погруженный в собственные серьезные размышления, почти неосознанно вывел вверху листа изысканный росчерк, которому научился в школе и который там называли «орлом».
– Что это ты делаешь? – спросила Элис, внезапно заметив движения его руки.
Уильям молча показал ей свой каллиграфический изыск.
– Такое украшение сделает завещание недействительным, – сказала она. – Увидев такие загогулины вверху листа, люди могут подумать, что я была не в своем уме. Пиши: «Сей росчерк был сделан мной, Уильямом Коулсоном, и не имеет никакого отношения к Элис Роуз, диктующей завещание в здравом уме и трезвой памяти».
– Не думаю, что это необходимо, – ответил Уильям, записав, впрочем, ее слова.
– Ты написал, что я пребываю в здравом уме и трезвой памяти? Теперь поставь знак Троицы и напиши: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».
– Разве так положено начинать завещание? – спросил слегка ошеломленный Уильям.
– Мой отец, отец моего отца и мой муж начинали свои завещания именно так, а потому и я не собираюсь менять что-либо в этом отношении, ведь все они были людьми верующими, пусть мой муж и был епископальных убеждений.
– Готово, – сказал Уильям.
– А дату ты уже поставил? – спросила Элис.
– Нет.
– Тогда укажи третий день девятого месяца. Готово?
Коулсон кивнул.
– «Я, Элис Роуз, оставляю свою мебель (то есть мои кровать и комод, ведь твои кровать и прочие пожитки принадлежат тебе, а не мне), скамью, кастрюли, кухонный стол, обеденный стол, чайник и всю прочую мебель своей законной и единственной дочери, Эстер Роуз». Думаю, будет правильным оставить все это ей, не так ли, Уильям?
– Я тоже так думаю, – отозвался молодой человек, продолжая записывать.
– А ты получишь скалку и доску для теста, ведь ты так любишь пудинги и пироги. Когда меня не станет, они пригодятся твоей жене; надеюсь, она будет варить пудинги достаточно долго, ведь именно в этом заключается секрет моих пудингов, а ты в них довольно разборчив.
– Я не думал о женитьбе, – произнес Уильям.
– Ты женишься, – сказала Элис. – Ты любишь горячую сытную еду, а об этом будет заботиться лишь жена, чтобы тебя порадовать.
– Я знаю девушку, которая бы меня порадовала, – вздохнул Уильям. – Вот только я сам ей не в радость.
Элис пристально взглянула на него сквозь пенсне, которое надела, чтобы лучше думалось о том, как распорядиться своим имуществом.
– Ты имеешь в виду нашу Эстер, – сказала она прямо.
Уильям слегка вздрогнул, однако поднял глаза и встретился с женщиной взглядом.
– Я ей безразличен, – произнес он удрученно.
– Подожди немного, мой мальчик, – ответила Элис с теплотой в голосе. – Девушки не всегда знают, чего хотят на самом деле. Я была бы очень рада вашему браку, а поскольку Господь до сих пор был ко мне очень добр, думаю, Он сделает так, чтобы брак этот стал явью. Но ты не показывай Эстер, как сильно в нее влюблен. Иногда я думаю, что она устает от твоих взглядов и отношения в целом. Будь мужчиной; веди себя так, словно у тебя полно забот поважнее, и она начнет думать о тебе больше. А теперь очини перо и продолжай с новой строки. «Я завещаю…» Ты поставил «завещаю» в начале?
– Нет, – отозвался Уильям, просматривая текст. – Вы не сказали мне написать «завещаю»!
– Тогда завещание не будет иметь силы; моя мебель отправится в Лондон и окажется в распоряжении суда, а Эстер ничего не получит.
– Я могу это дописать, – сказал Уильям.
– Тогда напиши почетче и подчеркни, дабы показать, что эти мои слова особенно важны. Готово? Теперь начинай с новой строки. «Завещаю свою книгу проповедей в переплете из хорошей телячьей кожи, что лежит на третьей полке углового шкафа справа от очага, Филипу Хепберну». Как мне кажется, он любит чтение так же, как ты – воздушные, хорошо сваренные пудинги, и мне бы хотелось, чтобы у каждого из вас осталось что-нибудь в память обо мне. Записал? Хорошо; теперь насчет моих кузенов Джона и Джеремайи. Их мирские богатства велики, но им понравится мой дар, если мне только удастся придумать, что бы им подарить. Послушай! Это, часом, не шаги нашей Эстер? Быстро спрячь бумагу! Не хочу, чтобы она огорчилась, узнав, чем я тут занимаюсь. Продолжим в следующий первый день[24]; отдохнем недельку – авось я и придумаю что-нибудь такое, что порадует Джона и Джеремайю.
Эстер, как уже было упомянуто, подождала пару минут, прежде чем открыть дверь. Когда она вошла, в комнате уже не было никаких признаков того, что в ней что-то писали, – лишь Уилл Коулсон, красный как рак, сидел, вдыхая аромат растертого в пальцах листочка герани.
Эстер вошла быстро, с видом деланой жизнерадостности, которую она придала своему лицу, для чего ей и пришлось немного задержаться. Впрочем, жизнерадостность эта тут же исчезла, а вместе с ней исчез и легкий румянец, игравший на щеках Эстер, – чего не могла не заметить ее мать, уловившая на лице дочери выражение глубокой тревоги.
– Я оставила чайник в очаге, – сказала Элис. – Хотя чай уже, наверное, утратил вкус, ведь с тех пор, как я заварила его, прошел целый час. Бедная девочка, судя по твоему виду, тебе не помешает чашка хорошего чая. Нелегко было сидеть с Бетси Дарли, да? Как она переносит свое горе?
– Очень тяжело, – ответила Эстер.
Она сняла чепец, сложила и разгладила свой плащ, после чего отнесла то и другое к огромному дубовому сундуку (или «ларю», как называли его у них в доме), дабы спрятать до следующего воскресенья.
Стоило Эстер открыть сундук, как комнату наполнил сладкий аромат сушеной лаванды и розовых листьев. Уильям спешно шагнул к ней, чтобы поддержать тяжелую крышку. Подняв голову, Эстер устремила на него безмятежный взгляд и поблагодарила за помощь. Затем, взяв низкий табурет, села у очага спиной к окну.
Очаг был столь же безупречно белым, как и крыльцо; черной была лишь отполированная до блеска решетка; медные детали вроде ручки заслонки ослепительно сияли. Мать Эстер поставила маленький глиняный чайник с горячим чаем на стол, сервированный на четверых, где уже стояли чашки и блюдца, а также большая тарелка с хлебом и маслом. Усевшись за стол, все трое склонили головы и помолчали пару минут.
Когда молитва закончилась и все готовы были начать чаепитие, Элис произнесла, словно бы невзначай, однако ее сердце сжималось от сочувствия к своему ребенку:
– Полагаю, если бы Филип собирался прийти на чай, он был бы уже здесь.
Уильям бросил на Эстер быстрый взгляд; ее мать тактично отвернулась. Однако Эстер ответила довольно спокойно:
– Вероятно, он у своей тетушки на ферме Хэйтерсбэнк. Я встретила его на вершине уступа вместе с его кузиной и Молли Корни.
– Он часто там бывает, – заметил Уильям.
– Да, – согласилась Эстер. – Он и его тетушка родом из Карлайла[25], так что они, должно быть, предпочитают держаться вместе в чужом краю.
– Я видел его на похоронах Дарли, – сказал Уильям.
– Там была куча народу, – ответила Элис. – Почти как во время выборов; я как раз возвращалась с чтения, когда они поднимались по церковным ступеням. Я встретила моряка, который, как говорят, прибегнул к насилию и совершил убийство; он выглядел как призрак, хоть и не мне судить, были ли тому причиной телесные раны или же осознание собственных грехов. А к тому времени, как я вернулась сюда и села за Библию, люди уже возвращались; их топот доносился не меньше четверти часа.
– Говорят, Кинрейда ранили выстрелами в бок, – произнесла Эстер.
– Это уж точно не тот Чарли Кинрейд, которого я знавал в Ньюкасле, – произнес Уильям Коулсон с живым любопытством, внезапно зазвучавшим в его голосе.
– Не знаю, – отозвалась Эстер. – Все зовут его просто Кинрейд, а Бетси Дарли утверждает, что он самый смелый гарпунер из тех, кто когда-либо плавал по Гренландскому морю. Но этот человек точно бывал в Ньюкасле: помню, она говорила мне, что они с ее бедным братом встретились именно там.
– Как ты с ним познакомился? – спросила Элис.
– Если это тот самый Чарли, то я его на дух не переношу, – ответил Уильям. – Он встречался с моей бедной сестрой, которой уже два года как нет на этом свете, а затем бросил ее ради другой девушки. Это разбило ей сердце.
– Вряд ли он когда-нибудь снова совершит что-либо подобное, – сказала Элис. – Господь предупредил его. Не знаю, призовет ли Он его к себе, однако, как по мне, ему недолго осталось жить на этом свете.
– Тогда он встретится с моей сестрой, – произнес Уильям торжественно. – И, надеюсь, Господь даст ему понять, что он убил мою сестру так же, как и моряков, которых застрелил; и коль за убийство там причитается зубовный скрежет, думаю, Чарли свое получит. Скверный он человек.
– Бетси говорит, что такого друга, как он, у ее брата никогда не было; а ей самой он просил передать, что навестит ее, как только вновь сможет выходить на улицу.
Однако Уильям лишь покачал головой и повторил свои последние слова:
– Скверный он человек, скверный.
Когда Филип тем воскресным вечером вернулся домой, он застал лишь Элис. Спать в этом доме обычно ложились в девять; впрочем, было всего десять минут десятого, однако Элис встретила его с суровым, недовольным видом.
– Ты опоздал, парень, – сказала она коротко.
– Прошу прощения; от дома моего дяди путь неблизкий, да и часы, полагаю, у нас разные, – ответил Филип, доставая свои и сверяя их с диском луны, по которому определяла время Элис.
– Я ничего не знаю о твоем дяде; ты опоздал. Бери свечу и уходи.
Если Элис и ответила что-то на его пожелание доброй ночи, Филип этого не услышал.