Теплым октябрьским днем 1796 года две девушки, выйдя из своих сельских домов, отправились в Монксхэйвен, чтобы продать масло и яйца, ведь обе они были дочерьми фермеров; впрочем, жизненные обстоятельства их были различными: Молли Корни происходила из многодетной семьи и с малых лет привыкла к лишениям; Сильвия Робсон была единственным ребенком, так что даже чужие люди относились к ней с большей теплотой, чем к Мэри[4] – ее пожилые родители. Продав свой товар, девушки собирались отправиться за покупками: в те дни торговки продавали масло и яйца, первую половину дня сидя у подножия старого разбитого креста, после чего, если им не удавалось распродать все, что у них было, с неохотой отправлялись в магазины, чтобы сбыть остатки по сниженной цене. Впрочем, хорошие хозяйки часто наведывались к Масляному кресту, где, нюхая и ругая интересовавший их товар, вступали в бесконечные словесные баталии в зачастую безуспешных попытках сбить цену. В прошлом веке, если женщина не торговалась на рынке, о ней могли подумать, что она просто не знает, как вести хозяйство; фермерские жены и дочери тоже считали это в порядке вещей; они отпускали шуточки собственного сочинения в адрес клиенток, которые, узнав, где продаются хорошее масло и свежие яйца, приходили туда раз за разом, вновь и вновь ругая товар и вновь и вновь его покупая. В те дни такое занятие было для них чем-то сродни отдыху.
Чтобы не забыть о покупках, которые ей предстояло сделать, Молли завязала по узелку на своем платке в розовую крапинку: ничем не примечательные, однако необходимые товары на всю неделю; забудь она хотя бы об одном из них, ей бы влетело от матери по первое число. Из-за этих узелков платок Молли стал похож на девятихвостую плеть, именовавшуюся на флоте «кошкой»; впрочем, ни одна из покупок не предназначалась для какого-либо конкретного члена многочисленной семьи Корни. Они могли позволить себе тратить деньги лишь на общие нужды, и об ином никто особо не задумывался.
У Сильвии все было иначе. Ей предстояло впервые выбрать себе плащ, а не получить старый, четырежды перекрашенный материнский, который уже успели поносить две старшие сестры (впрочем, Молли была бы рада даже такому). Новехонький шерстяной плащ. Ее собственный. Причем родители не ограничили ее в цене покупки, так что Сильвии оставалось лишь выслушивать советы восхищенной Молли – советы дружеские, хоть и не лишенные затаенной зависти к более удачливой подруге. Разговор то и дело уходил в сторону, однако Сильвия вновь и вновь возвращалась к рассуждениям о преимуществах серого и алого цветов. Первую половину пути девушки проделали босиком, неся башмаки и чулки в руках, однако, приблизившись к Монксхэйвену, остановились и свернули на тропинку, спускавшуюся от главной дороги к реке Ди. В том месте были огромные камни, у которых вода бурлила, образовывая глубокие заводи. Сев на прибрежную траву, Молли принялась мыть ноги, а вот более живая (или, быть может, просто более веселая благодаря мыслям о плаще) Сильвия, поставив корзину на каменистый участок берега, перепрыгнула на валун, выступавший из-под воды почти посередине реки. Оказавшись на камне, девушка с поистине детским восторгом принялась бить ногами по быстрой холодной воде, окуная в нее маленькие розовые пальчики.
– Давай-ка потише, Сильвия. Ты меня с ног до головы забрызгаешь, а мой папаня, в отличие от твоего, навряд ли сподобится подарить мне новый плащ.
На мгновение Сильвия замерла, пусть и не слишком устыдившись. Вытащив ноги из воды, она, словно желая избежать соблазна, отодвинулась подальше от Молли, усевшись на той стороне валуна, где поток был помельче из-за усеивавших дно камней. Однако стоило девушке отвлечься от игры, как мысли ее тут же вернулись к главному – к плащу. Еще минуту назад оживленная, полная игривости и озорства, Сильвия теперь сидела на камне в неподвижной задумчивости, скрестив ноги подобно маленькой султанше.
Молли вымыла ноги и неспешно натягивала чулки, как вдруг до нее донесся внезапный вздох; обернувшись к ней, Сильвия произнесла:
– Дался же матушке этот серый цвет!
– Да ладно тебе, Сильвия; когда мы поднялись на пригорок, она всего-то попросила тебя дважды подумать, прежде чем покупать алый плащ.
– Ай! Матушка говорит мало, но веско. Батюшка у нас разговорчивый, прямо как я, а вот из нее слова лишнего не вытянешь. Так что если уж она говорит, то всегда по делу. Вдобавок, – произнесла Сильвия удрученным тоном, – матушка велела мне спросить совета у кузена Филипа. Не люблю слушать советы мужчин в таких делах!
– Ну, если мы будем и дальше здесь рассиживаться, то до Монксхэйвена сегодня так и не доберемся и не успеем ни яйца продать, ни плащ купить. Солнышко скоро начнет клониться к закату. Идем, девонька, идем.
– Но если я натяну чулки и обуюсь, а потом прыгну обратно на мокрые камни, мне нельзя будет показаться на людях, – захныкала Сильвия с забавным детским смущением.
Поднявшись, она твердо стояла босыми ногами на покатом валуне; ее изящная фигурка выглядела так, словно девушка собирается сделать прыжок.
– Знаешь, ты ведь можешь перескочить босиком, а потом снова вымыть ноги – вот и все; тебе с самого начала нужно было сделать так же, как я и как на моем месте сделал бы любой здравомыслящий человек. Экая ты несмышленая!
Тут же перепрыгнув на берег, Сильвия прервала тираду Молли взмахом руки:
– Не надо меня поучать. Я не люблю проповедей. У меня будет новый плащ, девонька, и лекции мне не нужны. Смышленость можешь оставить себе, а мне хватит и плаща.
Уж не знаю, сочла ли Молли такой обмен равноценным.
На девушках были облегающие чулки, собственноручно связанные каждой из них из популярного в тех краях синего гаруса, и закрытые черные кожаные башмаки на высоких каблуках с блестящими стальными пряжками. Обувшись, подруги двигались уже не так легко и свободно, однако походка их по-прежнему была пружиниста и полна энергии, свойственной ранней юности: полагаю, ни одной из них тогда не исполнилось еще и двадцати лет; Сильвии на тот момент, вероятно, и вовсе было не больше семнадцати.
Пробравшись по крутой травянистой тропинке сквозь подлесок и заросли цеплявшейся за клетчатые юбки ежевики, девушки оказались на главной дороге, где, как у них это называлось, «привели себя в порядок»: сняли черные войлочные чепцы, вновь заплели растрепавшиеся волосы, как следует отряхнулись от дорожной пыли; каждая расправила свою маленькую шаль (или, если хотите, большой шейный платок), покрывавшую плечи, заколотую на шее и заправленную за передник; затем, вновь надев чепцы, подруги взяли корзины и приготовились чинно войти в город.
Еще один поворот – и взглядам девушек открылись островерхие красные крыши домов, сгрудившихся почти у подножия холма, по которому они шли. Яркое осеннее солнце придавало черепице оттенок пламени, а вот окутывавшие узкие улочки тени становились еще гуще. Расположившаяся в устье реки тесная гавань была переполнена всевозможными маленькими судами – причудливый лес из мачт, а за гаванью раскинулось море – залитая солнцем сапфировая гладь, лишь изредка нарушаемая рябью и протянувшаяся на многие лье к горизонту, где она сливалась с нежной лазурью небосвода. Гладь эта была усеяна десятками рыбацких лодок под белыми парусами, которые казались неподвижными, если вы не определяли их положение с помощью какого-нибудь ориентира; и все же, несмотря на внешнюю неподвижность, тишину и отдаленность, осознание того, что на борту каждой из этих лодок были люди, забрасывавшие сети на огромную глубину, делало их вид странно завораживающим. У речной отмели стояло судно побольше. Совсем недавно поселившаяся в этих краях Сильвия смотрела на него с таким же безмолвным интересом, как и на остальные; а вот Молли, едва завидев его, громко воскликнула:
– Это китобоец! Китобоец, вернувшийся из Гренландского моря! Первый за сезон! Благослови его Бог!
Развернувшись, она восторженно сжала руки Сильвии. Та залилась румянцем, и ее глаза понимающе сверкнули.
– Неужто правда? – спросила девушка.
У нее тоже перехватило дыхание; Сильвия не умела отличить один корабль от другого, однако ей было известно, что китобойцы вызывают у всех самый оживленный интерес.
– Три часа! А прилива не будет до пяти! – сказала Молли. – Если мы поспешим, то успеем продать яйца и доберемся до причала еще до того, как корабль войдет в порт. Пошевеливайся, девонька!
Они почти сбежали по длинному крутому склону. Почти, потому что, если бы подруги помчались во весь опор, бо́льшая часть аккуратно уложенных яиц разбилась бы. Оказавшись внизу, девушки вышли на длинную узкую улицу, петлявшую вдоль реки. Им ужасно не хотелось идти на рынок, располагавшийся на пересечении Бридж-стрит и Хай-стрит. Там стоял старый каменный крест, давным-давно установленный монахами; потрескавшийся и разбитый, он уже не воспринимался как священный символ и был известен в городе лишь как Масляный крест, у которого по средам собирались торговки и городской глашатай возвещал о продаже домов, потерях и находках, неизменно начиная свою речь возгласом «О да! О да! О да!» и заканчивая ее фразой «Боже, храни короля и лорда этого имения!», сопровождавшейся очень бодрым «аминь», после чего глашатай удалялся, сняв ливрею, чьи цвета выдавали в нем слугу Барнеби, семейства, обладавшего в Монксхэйвене помещичьими правами.
Разумеется, оживленный перекресток у Масляного креста был любимым местом торговцев, и в такой славный рыночный день, когда хорошие хозяйки начинали запасаться одеялами и фланелью, по ходу дела вспоминая и о прочих потребностях, в лавках была куча покупателей. Однако сегодня там было даже более пустынно, чем в обычные дни. На низких трехногих табуретах, сдаваемых за пенни в час торговкам, не успевшим занять место на ступенях, также никто не сидел; некоторые из табуретов были перевернуты, так, словно люди в спешке покинули перекресток.
Молли смекнула все с первого взгляда, хоть у нее и не было времени объяснять свои действия Сильвии, и стрелой метнулась в магазин на углу.
– Китобои возвращаются! У отмели стоит корабль!
Ее слова прозвучали как утверждение, однако во взволнованном голосе Молли слышался вопрос.
– Ага! – отозвался хромоногий старик, чинивший рыболовные сети за грубым сосновым прилавком. – Рано возвращаются, и, как я слыхал, с хорошими вестями от остальных. В былые деньки я бы сам махал им шляпой с причала, но теперь Господу угодно, чтобы я сидел дома и чинил чужие вещички. Видала, девуля, сколько они мне принесли корзин и прочего добра, перед тем как побежать на берег? Оставь и ты свои яйца и сбегай поглазей, а то вдруг тебя в старости паралич разобьет и ты будешь горевать о том, что упустила в юности? А, ладно! Кому нужны мои нравоучения? Надо бы найти хромого вроде меня и читать проповеди ему. Не священник я, чай, чтобы меня все слушали.
Старик осторожно отставил корзины в сторону, ни на мгновение не прекращая болтовню, обращенную большей частью к себе самому. Затем, вздохнув пару раз, он взял себя в руки и, напевая под нос, вернулся к унылой работе.
К тому времени Молли и Сильвия уже бежали по причалу. Они неслись со всех ног, не обращая внимания на колотье в боку, – мчались вдоль берега реки, туда, где собирались люди. До гавани от Масляного креста было недалеко, и через пять минут запыхавшиеся девушки уже стояли в месте, откуда можно было видеть море, не углубляясь в толпу; впрочем, толпа продолжала увеличиваться, и вскоре вновь прибывшие окружили и их. Все взгляды были устремлены на корабль, покачивавшийся на якоре прямо у отмели, менее чем в четверти мили от причала. Акцизный чиновник только что поднялся на борт, чтобы получить у капитана отчет о грузе и осмотреть его. Люди, отвезшие его туда на лодке, уже гребли обратно к берегу с новостями; лодка причалила чуть поодаль от толпы, и собравшиеся все как один ринулись к ней, желая услышать рассказ. Вцепившись в руку более взрослой и опытной Молли, Сильвия с открытым ртом слушала ответы, которые ее подруге давал угрюмый старый моряк, оказавшийся рядом с ними.
– «Решимость», монксхэйвенский корабль! – отозвался он с таким возмущением, словно ответ был очевиден даже гусю.
– Славная «Решимость»! Воистину благословенный корабль! – раздалось у локтя Мэри щебетание какой-то старушки. – Она привезла домой моего единственного сыночка – он велел молодому лодочнику сообщить мне, что с ним все в порядке. «Передай Пегги Кристисон, – сказал он (меня зовут Маргарет[5] Кристисон). – Передай Пегги Кристисон, что ее сын Езекия жив и здоров». Слава тебе, Господи! А я-то, вдова, уж и не чаяла вновь увидеть своего мальчика!
Казалось, в тот полный радости час все разделяли чувства друг друга.
– Прошу прощеньица, но, если бы вы чуток подвинулись, я бы подняла своего малыша, чтобы он увидел папкин корабль, а мой господин, быть может, увидел его. В прошлый вторник нашему сыну исполнилось четыре месяца, а отец еще ни разу его не видал. У малыша уже и первый зубик прорезался, и второй вот-вот появится, благослови его Боже!
Перед Молли и Сильвией стояли двое богатых монксхэйвенцев, и когда они по просьбе молодой матери подвинулись, девушкам удалось услышать кое-что из произнесенного ими: эти судовладельцы обсуждали сказанное лодочниками.
– Хейнс говорит, что они отправят на берег судовой манифест минут через двадцать, как только Фишберн осмотрит бочки. Говорит, что только восемь китов.
– Пока не увидим манифест, точно сказать нельзя, – ответил другой.
– Боюсь, он прав. А вот со «Счастливого случая» новости хорошие. Он сейчас у мыса Сент-Эббс-Хед[6] и везет пятнадцать китов.
– Узнаем, сколько в этом правды, когда он приплывет.
– Приплывет он к завтрашнему приливу.
– Это корабль моего кузена, – сказала Молли Сильвии. – Он – главный гарпунер на «Счастливом случае».
Какой-то старик коснулся ее плеча.
– Покорно прошу простить мои манеры, миссис, но я слеп как крот; мой паренек на борту того судна у отмели, а моя старуха не встает с постели. Как думаете, долго ли им еще плыть до гавани? Если недолго, я схожу домой и сообщу обо всем своей женушке, а то как бы она чего не подумала, зная, что он так близко. Могу ли я вас спросить, виднеется ли еще из-под воды Сгорбленный Негр?
Встав на цыпочки, Молли стала высматривать носивший это имя черный риф, но Сильвия, наклонившись и глядя сквозь движущуюся толпу, заметила его первым и сообщила об этом слепому старику.
– Кто у котелка стоит, у того он не кипит, – произнес тот. – Сегодня этот камень все никак не хотел уходить под воду. Как бы там ни было, а я успею сходить домой и побранить свою женушку за то, что она волновалась, ведь уверен, что так и было, хоть я и говорил ей не тревожиться, успокоиться и расслабиться.
– Нам тоже пора, – сказала Молли, когда толпа расступилась, чтобы пропустить шедшего наощупь старика. – Нам все еще нужно продать яйца и масло и купить плащ.
– Да уж, пора! – произнесла Сильвия с заметным сожалением в голосе.
Всю дорогу до Монксхэйвена ее мысли занимала покупка плаща, однако у этой девушки была впечатлительная душа, быстро проникающаяся общим настроем, и теперь, пусть Сильвия и не знала никого из команды «Решимости», ей хотелось увидеть корабль входящим в гавань так же сильно, как и тем из собравшихся, у кого на борту этого судна были близкие. Развернувшись, девушка с неохотой последовала за рассудительной Молли, зашагавшей по причалу к Масляному кресту.
В городе было очень красиво, но все слишком привыкли к этой картине, чтобы ее замечать. Солнце опустилось уже достаточно низко, превратив туман, клубившийся вдалеке над рекой, в золотую дымку. С обеих сторон Ди один за другим тянулись поросшие вереском холмы; те, что поближе, были красновато-коричневыми с бледно-зелеными вкраплениями; более отдаленные казались серыми и тусклыми на фоне яркого осеннего неба. Дома с крышами из волнистой красной черепицы в беспорядке сгрудились на одном берегу, в то время как новый пригород, выстроенный в более упорядоченной, но менее живописной манере, стоял на другом. Вода в реке продолжала прибывать из-за начавшегося прилива, и вскоре она уже начала окатывать причал у самых ног собравшейся толпы; огромные морские волны становились все ближе. Пристань была устлана придававшей ей неопрятный вид блестящей рыбьей чешуей, поскольку улов чистили прямо под открытым небом, а правил, касавшихся уборки отходов, в городе не существовало.
Свежий соленый бриз продолжал гнать приливные волны по синему морю, расстилавшемуся за отмелью. За спинами уходивших с причала девушек на воде покачивался корабль с белыми парусами; казалось, он был живым существом, которому всей душой хотелось сняться с якоря.
Можно себе представить, с каким нетерпением в тот миг бились сердца членов его команды и сколь невыносимой была задержка для ждавших на берегу, если вспомнить, что моряки шесть долгих месяцев летнего сезона не получали ни единой весточки от тех, кого любили, ведь от жадных взглядов возлюбленных, друзей, жен и матерей их отделяли опасные и мрачные арктические моря. Никто не знал, что могло произойти. Толпа на берегу погрузилась в торжественное молчание, охваченная страхом перед возможными вестями о смерти, страхом, который, принесенный волнами прилива, тяжким грузом лег на сердца этих людей. К берегам Гренландии китобойные суда отправлялись с сильными, полными надежды людьми; однако их команды никогда не возвращались в том же составе, в каком вышли в море. На суше среди двух-трех сотен человек каждые полгода кто-нибудь да умирал. Чьи же кости остались чернеть на жутких серых айсбергах? Кто будет лежать неподвижно, пока море не отдаст мертвецов? Кто уже никогда – никогда – не вернется в Монксхэйвен?
При виде первого китобойного судна, вернувшегося из плавания и ставшего у отмели, многие сердца исполнились необузданным, невыразимым ужасом.
Вот какое настроение царило в молчаливой, замершей толпе, когда Молли и Сильвия ее покинули. Однако, пройдя по причалу пятьдесят ярдов, подруги увидели с полдюжины раскрасневшихся растрепанных девчонок: те взобрались на штабель древесины, заготовленной для сезона кораблестроения, и оттуда, словно с лестницы, обозревали гавань. Порывисто, развязно жестикулируя, они держались за руки и, покачиваясь и отбивая такт ногами, напевали:
Омут судно обойдет, обойдет, обойдет,
Омут судно обойдет, что любимого несет!
– Вы куда это собрались? – крикнули они двум подружкам. – Китобоец причалит минут через десять!
Не дожидаясь ответа, который, впрочем, так и не прозвучал, девчонки продолжили пение.
Старые моряки стояли маленькими группками, слишком гордые, чтобы продемонстрировать интерес к приключениям, участниками которых они больше не могли быть, однако совершенно неспособные притворяться, будто говорят о чем-то другом.
Городок казался очень тихим и пустынным, когда Молли и Сильвия вышли на неровную Бридж-стрит. Рынок был все таким же безлюдным, а вот корзины и трехногие табуреты исчезли.
– Рынок на сегодня закрыт, – произнесла Молли Корни с удивлением и разочарованием. – Нам нужно поспешить и продать все лавочникам. Придется поторговаться, но не думаю, что матушка рассердится.
Они с Сильвией отправились в магазин на углу, чтобы забрать свои корзины. Увидев девушек, хозяин пошутил по поводу их задержки.
– Ай-яй-яй! Стоит девицам завидеть ухажеров, как цена на масло и яйца тотчас же перестает их волновать! Рискну предположить, что на том кораблике есть кто-то, кто дал бы целый шиллинг за фунт этого масла, знай он, кто его взбивал!
Слова эти были обращены к Сильвии, ведь именно ей старик вручил корзину.
Девушка, у которой и в мыслях ничего такого не было, надулась и, вздернув подбородок, едва удостоила хромого старика благодарностью за его любезность; она была в том возрасте, когда обижаются на любые шутки подобного рода. А вот Молли сказанное ничуть не задело. Напротив, ей понравились безосновательные подозрения, что у нее может быть ухажер, и мысль о том, что его на самом деле не было, удивила даже ее саму. Если бы ей, как Сильвии, представилась возможность купить новый плащ, вдруг у нее появился бы шанс! Но увы. Молли осталось лишь рассмеяться, покраснеть, притворившись, будто предположение о том, что у нее есть возлюбленный, недалеко от истины, и ответить хромому торговцу в том же духе:
– Ему понадобится больше денег, чтобы умаслить меня стать его женой!
Когда они вышли из лавки, Сильвия произнесла почти с мольбой:
– Молли, кто он? Кто тебя должен умаслить? Просто скажи, я никому не проболтаюсь!
Ее слова прозвучали так искренне, что Молли это озадачило. Ей не очень-то хотелось признаваться, что она намекала не на какого-то конкретного, а на вымышленного ухажера, и она задумалась, какой молодой человек говорил ей самые красивые слова; список был не слишком длинным, ведь отец не мог обеспечить ее хорошим приданым, а сама она красотой не блистала. Внезапно Молли вспомнила кузена, главного гарпунера, подарившего ей две большие раковины, в благодарность за что она нехотя поцеловала его, прежде чем он вышел в море. Слегка улыбнувшись, девушка сказала:
– Ну не знаю… Нехорошо об этом болтать, не приняв окончательного решения. Коль Чарли Кинрейд будет со мной хорош, возможно, в дом ко мне он станет вхож!
– Чарли Кинрейд! Кто он?
– Тот самый главный гарпунер, кузен, о котором я говорила.
– Думаешь, ты ему небезразлична? – спросила Сильвия еле слышным, мягким голосом, так, словно речь шла о великой тайне.
– Говори потише, – был ответ.
Больше Молли не проронила ни слова, и Сильвия не смогла понять, оборвала ли она разговор, потому что обиделась, или же причиной всему было то, что они дошли до магазина, где можно было продать масло и яйца.
– Оставь-ка корзину мне, Сильвия, – произнесла Молли, – и я выручу за товар хорошую сумму; а ты пока выбери чудесный новый плащ, покуда не стемнело. Где ты будешь его покупать?
– Матушка сказала, что лучше всего у Фостеров, – ответила Сильвия с тенью досады на лице. – А батюшка сказал, что я могу сделать это где угодно.
– У Фостеров лучший магазин; да и заглянуть потом в другие тебе никто не возбраняет. Я буду у Фостеров через пять минут; вижу, нам нужно поспешить. Уже, наверное, пять часов.
Опустив голову, Сильвия зашагала к магазину Фостеров, расположенному на рынке.