Магазин Фостеров был самым известным в Монксхэйвене. Он принадлежал двум уже успевшим состариться братьям-квакерам; до них магазином владел их отец, а до него, вероятно, – его отец. По воспоминаниям горожан, это был старомодный жилой дом; в пристроенном к первому этажу флигеле находился магазин с незастекленными окнами, которые с тех пор уже давно успели застеклить; по современным меркам окна эти показались бы очень маленькими, однако семьдесят лет назад их размеры вызывали всеобщее восхищение. Чтобы описать вид этого здания, лучше всего предложить вам представить себе лавку мясника с длинными оконными проемами, которые затем застеклили, вставив окна размером восемь на шесть дюймов в тяжелых деревянных рамах. По одному такому окну располагалось с каждой стороны от дверного проема, который днем прикрывала калитка высотой примерно в ярд. Одну половину магазина занимала бакалея, в другой торговали тканями, в том числе шелком и бархатом. Пожилые братья сердечно приветствовали завсегдатаев, пожимая многим из них руки и расспрашивая о семьях, домашних делах и работе. Свой магазин они не закрывали даже на Рождество, готовые самолично обслуживать клиентов вместо праздновавших помощников, вот только никто к ним в этот день не приходил. А на Новый год они всегда держали под прилавком огромный пирог и вино, предлагая угоститься каждому покупателю. И все же, несмотря на щепетильность, добрые братья всегда были не прочь купить контрабанду. В их дом к неприметной задней двери вела от реки тропинка, и, в ответ на условный стук, эту дверь открывал Джон или Джеремайя, а если не они, то Филип Хепберн, работавший у них в лавке продавцом, и тем самым пирогом и вином, которые всего за несколько минут до этого угощалась жена акцизного чиновника, потчевали контрабандиста. Щелкали замки, зеленую шелковую занавеску, отделявшую магазин от кабинета, задергивали – впрочем, все это делалось большей частью для проформы. Контрабандой в Монксхэйвене промышляли все, кто только мог, в контрабандных нарядах ходили все, у кого были на это деньги, и все полагались на добрососедские отношения с акцизным чиновником.
В народе говорили, что Джон и Джеремайя были настолько богаты, что могли бы купить весь новый городской район, расположившийся за мостом. Во всяком случае, они в дополнение к магазину организовали у себя дома некое подобие банка, в котором люди, боявшиеся держать деньги в своих жилищах из-за воров, хранили свои сбережения. Никто не требовал у братьев процентов с этих денег, и они тоже ничего не требовали за хранение; с другой стороны, если кто-нибудь из их клиентов просил небольшую ссуду, Фостеры, хорошенько все разузнав и в некоторых случаях получив гарантии, были не прочь ее предоставить безо всяких процентов. Продаваемые ими товары были очень хорошего качества, за чем братья следили лично, и покупатели всегда охотно платили названную цену. В народе поговаривали, что Фостеры задумали поженить Уильяма Коулсона, племянника покойной жены мистера Джеремайи, и Эстер Роуз (чья мать приходилась владельцам магазина дальней родственницей), работавшую в магазине вместе с Уильямом Коулсоном и Филипом Хепберном. Другие возражали, утверждая, что Коулсон вообще ни с кем не состоял в родстве и что, если бы Фостеры действительно хотели устроить судьбу Эстер, они бы ни за что не позволили ей и ее матери вести столь скудное существование, сдавая жилье Коулсону и Хепберну, чтобы прокормиться. Нет, Джон и Джеремайя наверняка планировали завещать свои деньги какой-нибудь больнице или благотворительной организации. Впрочем, в ответ на все это можно было заметить, что за отсутствием фактов возможны любые предположения. С большей или меньшей уверенностью можно было говорить лишь о том, что у старых джентльменов, вероятно, имелись какие-то далеко идущие планы, раз уж они позволили своей кузине пустить Коулсона и Хепберна в качестве жильцов, одного – как племянника, другого – как главного помощника в магазине, несмотря на столь юный возраст; а уж если бы у кого-нибудь из этих молодых людей возникли чувства к Эстер, все вышло бы как нельзя лучше!
Однако вернемся к нашей истории. Эстер терпеливо ждала возможности обслужить Сильвию, стоявшую перед ней в легком замешательстве и смущении, что было вызвано большим количеством красивых вещей.
Эстер была высокой молодой женщиной, не полной, но крупной, чье серьезное выражение лица делало ее старше, чем она была на самом деле. Ее густые каштановые волосы были аккуратно убраны с широкого лба и очень тщательно уложены под льняным чепцом; лицо Эстер было немного квадратным, а его цвет – слегка желтоватым, хоть и с гладкой кожей. Ее серые глаза производили весьма приятное впечатление благодаря честному и доброму выражению; губы у Эстер были слегка сжаты, как это часто бывает с людьми, привыкшими сдерживать чувства; однако, когда она говорила, вы не обращали на это внимания, а в тех редких случаях, когда она улыбалась, собеседник видел ряд ровных белых зубов; в таких случаях Эстер обычно поднимала мягкие глаза, что придавало ее лицу весьма располагающее выражение. Она носила одежду неярких цветов, что отвечало ее собственному вкусу и соответствовало религиозным обычаям Фостеров, пусть она сама и не входила в общество Друзей[7].
Впрочем, стоявшая напротив нее Сильвия смотрела не на Эстер: она во все глаза глядела на висевшие в витрине ленты, словно едва осознавая, что в лавке был еще один человек, готовый исполнить ее пожелания; она готова была в любую секунду улыбнуться, надуться или иным образом выразить свои почти что детские эмоции; ласковая, своенравная, шаловливая, назойливая, чарующая и кто знает какая еще, способная измениться в мгновение ока в зависимости от того, что ее окружало, Сильвия представляла собой разительный контраст с Эстер, которая, едва взглянув на покупательницу, решила, что перед ней стоит самое прекрасное создание, которое она когда-либо видела; впрочем, времени на то, чтобы любоваться посетительницей, у Эстер не было, поскольку в следующий же миг Сильвия, вырвавшись из мира грез, обернулась и заговорила:
– О, прошу прощения, мисс; я задумалась о том, сколько стоит малиновая лента.
Не произнося ни слова, Эстер подошла, чтобы взглянуть на ценник.
– Ох! Я не имела в виду, что хочу купить какую-нибудь из них; мне нужна лишь ткань для плаща. Благодарю вас, мисс, мне очень жаль. Принесите, пожалуйста, шерстяную байку.
Молча повесив ленту на место, Эстер отправилась искать байку. Когда она вернулась, к Сильвии обратился тот самый человек, общения с которым ей больше всего хотелось бы избежать и чьему отсутствию она обрадовалась, войдя в магазин, – ее кузен Филип Хепберн.
Это был молодой человек серьезного вида, высокий, однако слегка сутулый из-за рода своих занятий. У него были густые торчащие волосы, которые, впрочем, нельзя было назвать некрасивыми; лицо было продолговатым, нос – с небольшой горбинкой, глаза – темными; выпяченная нижняя губа придавала этому лицу, которое можно было бы назвать привлекательным, несколько неприятный вид.
– Доброго дня, Сильви, – произнес Филип. – Чего ты ждешь? Как твои домашние? Позволь тебе помочь!
Поджав алые губки, девушка ответила, не глядя на него:
– У меня все прекрасно, как и у матушки; у отца приключилась легкая ревматизма… А вот и девушка, которая несет то, что мне нужно.
Сильвия отвернулась от Филипа с таким видом, словно ее краткий ответ вместил все, что она могла ему сказать. Однако кузен воскликнул:
– Ты ведь не сможешь выбрать сама!
С этими словами он привычным для торговцев движением перемахнул через прилавок.
Не обратив на него внимания, Сильвия притворилась, будто пересчитывает деньги.
– Чего ты хочешь, Сильви? – спросил Филип, в голосе которого наконец послышалась досада, вызванная ее безразличием.
– Я не люблю, когда меня называют «Сильви»; меня зовут Сильвия; а хочу я шерстяную байку для плаща, если тебе так важно это знать.
Эстер вернулась в сопровождении мальчишки-посыльного, помогавшего ей нести огромные рулоны алой и серой ткани.
– Не эту, – сказал Филип мальчишке, отпихивая алую байку ногой. – Ты ведь хочешь серую, не правда ли, Сильви? – добавил он, на правах кузена обращаясь к девушке по имени, которым звал ее с детства, позабыв, что она сказала на сей счет всего пять минут назад.
Однако Сильвия хотела именно алую ткань и была весьма рассержена.
– Алую байку, мисс, прошу вас; не нужно ее уносить.
Эстер взглянула на них обоих, на мгновение задумавшись о том, что их связывает; значит, это и была та самая хорошенькая маленькая кузина, о которой Филип говорил с ее матерью, называя девушку «прискорбно испорченной» и «постыдно невежественной», «хорошенькой маленькой глупышкой» и так далее. Однако Сильвия Робсон весьма отличалась от образа, который Эстер рисовала в воображении, представляя ее моложе, глупее и вполовину не такой живой и очаровательной. Сейчас Сильвия сердито дулась, но это явно не было ее обычным настроением. Девушка увлеченно рассматривала красную ткань, отодвинув серую в сторону.
Филип Хепберн явно был раздосадован тем, что его советом пренебрегли; впрочем, он решил повторить свои слова.
– Это достойный, спокойный цвет, который прекрасно гармонирует с любым другим, – произнес он. – Ты же не настолько глупа, чтобы выбрать ткань, на которой будет заметна каждая капля дождя?
– Мне жаль, что ты торгуешь ни на что не годным товаром, – парировала Сильвия, осознавая выгоду своего положения и, насколько это было возможно, расслабляясь и держась более непринужденно.
Эстер решила вмешаться.
– Он имеет в виду, что ткань потеряет яркость от сырости и влаги, – сказала она. – Однако, как бы там ни было, это хороший товар и цвет поблекнет нескоро. Иначе его бы просто не было в магазине у мистера Фостера.
Филипу не понравилось посредничество между ним и Сильвией, даже столь разумное, и он погрузился в возмущенное молчание.
– Хотя, по правде говоря, серая байка плотнее, – продолжила Эстер, – и будет носиться дольше.
– Мне все равно, – ответила Сильвия, по-прежнему отвергая скучный цвет. – Восемь ярдов, мисс, будьте добры.
– На плащ понадобится не меньше девяти ярдов, – произнес Филип решительно.
– Матушка сказала мне восемь, – отозвалась Сильвия.
В глубине души она осознавала, что мать выбрала бы серый цвет, а потому решила, что должна последовать ее совету хотя бы в том, что касалось количества ткани. Впрочем, девушка решила ни в чем не соглашаться с Филипом.
На улице раздался топот ребенка, бежавшего от реки и возбужденно вопившего. Услышав это, Сильвия забыла и о плаще, и о своем недовольстве; она метнулась к двери магазина. Филип двинулся следом за ней. Эстер, отмерив нужное количество ткани, принялась наблюдать за развернувшейся сценой со спокойно-благожелательным интересом. По улице неслась одна из девчонок, которых Сильвия увидела, когда они с Молли возвращались по причалу на рынок. Довольно хорошенькое личико побелело от возбуждения, грязное платье развевалось, а движения были тяжелыми, но в то же время свободными. Девочка принадлежала к числу самых бедных обитателей морского порта. Когда она приблизилась, Сильвия увидела, что по ее щекам струятся слезы, хотя сама она вряд ли это осознавала. Узнав стоявшую с весьма заинтересованным лицом Сильвию, девочка остановила свой неуклюжий бег и обратилась к красивому созданию, один вид которого вызывал доверие.
– Он отошел от отмели! – воскликнула девочка. – Отошел от отмели! Я должна сказать об этом матери!
Она на мгновение сжала руку Сильвии и, тяжело дыша, снова побежала.
– Сильвия, откуда ты знаешь эту девчонку? – спросил Филип строго. – Она не из тех, кому следует пожимать руку. В порту ее знают как Ньюкаслскую Бесс.
– Ничего не могу поделать, – ответила Сильвия, у которой манеры кузена вызывали еще бо́льшую досаду, чем его слова. – Когда люди радуются, я тоже радуюсь; я протянула ей руку, а она мне – свою. Только подумать, что этот корабль наконец приплыл! Если бы ты видел людей, которые все высматривали и высматривали его, словно боялись умереть до того, как он привезет домой их любимых, ты бы тоже пожал руку этой девчонке, не увидев в этом ничего зазорного. Я впервые встретила ее полчаса назад на пристани и, быть может, никогда больше не увижу.
Эстер по-прежнему стояла за прилавком, однако придвинулась поближе к окну и, услышав их разговор, решила вмешаться:
– Эта девочка не может быть такой уж плохой, ведь, судя по ее словам, первым, что пришло ей в голову, – рассказать обо всем матери.
Сильвия украдкой бросила на Эстер благодарный взгляд, однако та уже вновь смотрела в окно и не заметила этого.
В магазин влетела Молли Корни.
– Фу-ты ну-ты! – сказала она. – Только послушайте! Как же они орут там, на пристани! Среди них вербовщики, будто черти на Страшном суде. Слышите?
Все замолчали, затаив дыхание; воцарилась такая тишина, словно даже их сердца перестали биться. Впрочем, это продолжалось недолго; через мгновение раздался резкий крик множества людей, охваченных яростью и отчаянием. Различить слова на таком расстоянии было невозможно, однако крик, несомненно, был проклятьем, ревом, эхом отдававшимся вновь и вновь; ему вторил нестройный топот ног, явно приближавшийся.
– Их забирают в «Рандивус»[8], – сказала Молли. – Эх! Был бы здесь король Георг, я бы сказала ему все, что об этом думаю!
Она сжала кулаки и стиснула зубы.
– Это просто ужасно! – произнесла Эстер. – Ведь матери и жены ждали этих моряков, как звезд небесных.
– Но неужели мы ничего не можем для них сделать? – вскричала Сильвия. – Давайте им поможем; я не могу просто стоять и смотреть!
Чуть не плача, она было ринулась к двери, однако Филип удержал ее.
– Сильви! Ты не должна этого делать. Не глупи; это закон, с которым никто ничего не может поделать, тем более женщины и девицы.
К этому времени авангард толпы уже вышел на Бридж-стрит и двигался мимо окон магазина Фостеров. Он состоял из дикого вида, похожих на лягушек юношей; они медленно пятились под напором множества тел, но все же были не в силах удержаться от выкрикивания в адрес вербовщиков дерзких оскорблений и проклятий сдавленными от неистового гнева голосами; парни потрясали кулаками прямо перед носом у вооруженных до зубов вербовщиков, размеренным шагом продвигавшихся вперед; их физиономии, белые от решимости и сдерживаемой энергии, составляли разительный контраст с загорелыми лицами полудюжины моряков, которых вербовщики сочли нужным забрать из команды китобойного судна; это был первый за много лет случай исполнения в Монксхэйвене ордера Адмиралтейства – с самого окончания Американской войны. Какой-то мужчина срывавшимся на фальцет голосом взывал к толпе; впрочем, его едва ли кто-то слышал, поскольку со всех сторон вокруг этого средоточия жестокой несправедливости кричали женщины, выбрасывая руки в укоряющих жестах и осыпая вербовщиков бранью столь вдохновенно и быстро, словно это был греческий хор. Их дикие, голодные взгляды были устремлены на лица, которые им, быть может, уже никогда не суждено поцеловать. Щеки одних побагровели от гнева, у других посинели от бессильной жажды мщения. В некоторых лицах едва угадывались человеческие черты, хотя еще час назад те же губы, что сейчас неосознанно сложились в оскал разъяренного дикого зверя, мягко изгибались в полной надежды улыбке; пылавшие, налитые кровью глаза были любящими и ясными; сердца, коим уже никогда не забыть жестокости и несправедливости, полнились верой и радостью всего за час до этого.
В толпе были и мужчины; угрюмые и молчаливые, они размышляли о том, как осуществить мечты о возмездии. Впрочем, их было немного, ведь бо́льшая часть мужской половины этого социального класса была в море, на китобойных судах.
Бурная толпа хлынула на рыночную площадь, где стала плотнее, в то время как вербовщики продолжали расчищать себе дорогу, неумолимо продвигаясь в направлении трактира. Людская масса, где одни ждали, когда появится место, чтобы последовать за другими, издала низкий утробный рев, то и дело срывавшийся на более высокие ноты, как это бывает с львиным рыком, переходящим в яростный визг.
Какая-то женщина проталкивалась сквозь толпу со стороны моста. Она жила за городом, так что вести о возвращении китобойца после шести месяцев отсутствия до нее дошли не сразу; стоило ей оказаться на набережной, как несколько сочувственных голосов поспешили сообщить ей, что ее мужа похитили, дабы тот служил правительству.
На рыночной площади женщине пришлось остановиться (ведь выход с нее был запружен народом), и, стоя там, она впервые нарушила молчание; изо рта у нее вырвался крик, полный такого ужаса, что слова несчастной едва можно было разобрать:
– Джейми! Джейми! Неужели они не отпустят тебя ко мне?
Это было последнее, что услышала Сильвия до того, как сама разразилась истерическими рыданиями, привлекшими к ней всеобщее внимание.
Утром у нее было много работы по дому, на смену которой пришло сильное возбуждение, вызванное тем, что ей довелось увидеть и услышать с тех пор, как она вошла в Монксхэйвен; подобная реакция была вполне ожидаемой.
Молли и Эстер увели Сильвию через магазин в гостиную, принадлежавшую Джону Фостеру (Джеремайя, старший из двух братьев, жил в собственном доме на другом берегу реки). Это была удобная комната с невысоким потолком, вдоль которого протянулись огромные балки и который был оклеен теми же обоями, что и стены, – элегантным предметом роскоши, приведшим Молли в неописуемый восторг. Окна гостиной выходили в темный дворик, где росла пара тополей, тянувшихся к закатному небу; в дверном проеме между задней частью дома и флигелем, служившим магазином, поблескивала бурлившая и пенившаяся река, чуть выше по течению которой виднелись пришвартованные рыболовные боты и прочие небольшие суда, способные пройти под мостом.
Сильвию уложили на широкий старомодный диван и дали ей воды, пытаясь унять ее всхлипывания и кашель. Чепец девушки развязали, обильно брызгая на ее лицо и спутавшиеся каштановые волосы; когда Сильвия пришла в себя, вода стекала с нее ручьем. Сев и обведя присутствующих взглядом, она убрала выбившиеся локоны со лба таким движением, словно желала прояснить и зрение, и разум.
– Где я?.. О, я знаю! Благодарю вас. Это было очень глупо, но мне почему-то стало так грустно!
Казалось, ей вот-вот снова станет дурно, однако Эстер произнесла:
– Ах, это действительно было грустно, моя бедная… Прости, не знаю твоего имени… Однако лучше не думать об этом, ведь мы ничегошеньки не можем сделать, и ты, небось, вновь расстроишься. Как я понимаю, ты – кузина Филипа Хепберна и живешь на ферме Хэйтерсбэнк?
– Да, это Сильвия Робсон, – вставила Молли, не догадавшись: разговором Эстер пыталась отвлечь Сильвию от мыслей о том, что стало причиной ее истерики. – Мы пришли на рынок, – продолжала она, – чтобы купить новый плащ, деньги на который подарил ей отец; и, конечно, я подумала, что нам повезло, когда мы увидели первого китобойца; я и представить не могла, что вербовщики так все испоганят.
Молли тоже заплакала, однако ее тихие всхлипывания заглушил звук открывшейся у нее за спиной двери. Это был Филип, жестом спросивший у Эстер, может ли он войти.
Отвернувшись от света, Сильвия закрыла глаза. Кузен подошел к ней на цыпочках, с тревогой всматриваясь в ее лицо; затем он провел рукой по волосам Сильвии, едва их касаясь, и прошептал:
– Бедная девчушка! Жаль, что она пришла именно сегодня; долгая дорога, по такой-то жаре!
Но Сильвия вскочила на ноги и едва не оттолкнула его. Ее обостренные чувства уловили донесшийся со двора звук приближавшихся шагов прежде, чем их услышал кто-либо еще. Минуту спустя стеклянная дверь в одном из углов комнаты открылась; это был мистер Джон, с легким удивлением воззрившийся на собрание в своей обычно пустой гостиной.
– Это моя кузина, – произнес Филип, слегка покраснев. – Они с подругой пришли на рынок и к нам за покупками, и ей стало дурно, когда она увидела, как вербовщики волокут нескольких членов команды китобойца в «Рандивус».
– Ай-яй-яй, – сказал мистер Джон, торопливо проскользнув в магазин на цыпочках, словно боялся вторгнуться в собственный дом, и дав Филипу знак следовать за ним. – Вражда порождает вражду. Я ждал чего-то в этом роде, когда, возвращаясь от брата Джеремайи, услышал разговоры на мосту. – Он тихо закрыл дверь, ведшую из гостиной в магазин. – Тяжело вынести такое женщинам и детям, ждавшим так долго; стоит ли удивляться, что они, необращенные, ярятся все вместе, бедняжки, аки язычники? Филип, – просительным тоном обратился он к своему «молодому старшему помощнику», – займи Николаса и Генри чем-нибудь на складе второго этажа, пока не улягутся беспорядки. Будет весьма печально, если они окажутся втянутыми в насилие.
Филип колебался.
– Говори, приятель! Всегда снимай груз с души. Не нужно носить его с собой.
– Я хотел отвести свою кузину и ее подругу домой, ведь в городе не пойми что творится, да и темнеет уже…
– Так и сделай, парень, – ответил добрый старик. – Я сам обуздаю естественные склонности Николаса и Генри.
Однако, отправившись искать своих юных помощников с уже готовой ласковой проповедью на губах, мистер Джон обнаружил, что адресатов этой проповеди нигде не было. Из-за беспорядков остальные магазины на рыночной площади закрыли ставни, и Николас с Генри в отсутствие старших последовали примеру соседей; торговля закончилась, и они, кое-как убрав товары, поспешили присоединиться к землякам в назревавшей заварушке.
Ничего нельзя было поделать, но мистер Джон все равно расстроился. Беспорядок, в коем пребывали прилавки и товары, также представлял собой зрелище весьма досадное, которое привело бы в ярость любого аккуратного человека, не будь он столь мягкосердечен, как пожилой торговец, который лишь воскликнул пару раз: «Адам наш прародитель!» – покачивая головой.
– А где Уильям Коулсон? – спросил он наконец. – А, вспомнил! Вряд ли он вернется из Йорка до наступления ночи.
Вместе с Филипом хозяин привел магазин в безупречный порядок, который так любил, после чего, вспомнив о просьбе молодого человека, обернулся и сказал:
– Теперь ступай с кузиной и ее подругой. Здесь Эстер и старая Ханна. Если понадобится, я сам провожу Эстер домой, но думаю, что ей пока лучше побыть тут, ведь дом ее матери совсем близко, а нам может понадобиться ее помощь, если кто-нибудь из этих бедняжек пострадает по вине собственной тяги к насилию.
С этими словами мистер Джон постучал в дверь гостиной и дождался разрешения войти, после чего со старомодной галантностью сообщил двум незнакомкам о том, как рад их видеть, добавив, что находится в полном их распоряжении и никогда бы не осмелился вторгнуться в гостиную, если бы знал, что они там. Затем, подойдя к высокому, почти до потолка буфету, пожилой торговец вытащил из кармана ключ и открыл это небольшое хранилище пирогов, а также вина и прочего спиртного, после чего настоял, чтобы девушки поели и выпили, пока Филип принимал последние меры предосторожности, прежде чем закрыть магазин на ночь.
Сильвия от предложенного отказалась – не слишком-то вежливый ответ на гостеприимство старика. Молли съела половину своей порции и оставила бокал полупустым – в какой-то степени следуя принятому в тех краях этикету, а еще – из-за того, что Сильвия ее все время торопила: ей не нравилось, что кузен счел нужным сопроводить их до дома, и она хотела уйти до его возвращения. Впрочем, планы Сильвии потерпели крах: Филип вернулся в гостиную с мрачным удовлетворением в глазах, держа под мышкой сверток с выбранной Сильвией возмутительной красной байкой; молодой человек так отчетливо представлял себе, какая чудесная прогулка его ожидала, что его слегка удивила немногословность, с которой собирались девушки. Сильвии было немного стыдно из-за того, что она отвергла гостеприимство мистера Джона – отказ, который никак не помог ей избавиться от компании Филипа, – так что она попыталась сгладить впечатление, держась при прощании скромно и мило, чем совершенно очаровала старика, который, после того как троица удалилась, стал так нахваливать Сильвию перед Эстер, что его наблюдательная помощница просто не решилась ничего ответить. Почему это хорошенькое создание, думала Эстер, повело себя столь взбалмошно, отвергнув искреннее гостеприимство? И отчего неблагодарно попыталось помешать Филипу, разумно предложившему сопроводить их по небезопасному, взбунтовавшемуся городу? Что все это значило?