Все любят смотреть на туристов. И Люське нравится. Поэтому и я хожу. У меня с детства был страх и стыд преступлений. Не страх наказания, а боязнь, что сделаю не так, не оправдаю доверия, нарушу правила. Я не помню детства, а страх этот помню. Помню, что чувствовал себя белой вороной, не таким как все. Почему – не помню. Только всегда старался вести себя как все, не выделяться. Все ходят смотреть на туристов – и я хожу.
Леший говорит, что туристы неправильно живут там, где они живут – в больших городах. Он оставляет их в Москве. Мне, например, здесь нравится. А туристам не нравится. А мне не нравится, когда людей заставляют делать то, что им не нравится. Понимаю, что надо, но не люблю на это смотреть. Особенно тяжело, когда у туристов забирают самое для них дорогое – виверы. Леший говорит, что мы делаем добро, защищаем людей от деградации. Я знаю это слово. Это когда человек перестаёт развиваться в ту сторону, в которую нужно. А в какую нужно? И кому нужно? Я как-то деда Серёжу спросил. Он говорит:
– И так плохо, и эдак погано. Тут ведь хрен поймёшь. Вон, Клавка наша. Ну прямо бабка, потасканная жизнью женщина. Серенькая одежда «привет из СССР». Пучок на голове, как у училки, очки в толстой оправе, зубы жёлтые, руки неухоженные, ряху разъела. А ей и тридцати нет. Когда-то звездой была, в рекламах снималась. Миллионы подписчиков в сети.
– Где это – в сети? – не понял я.
– В смартфонах этих.
– В смартфонах?
– В виверах этих, мать их ети!
– В которых они деградируют?
– Ну да… деградируют. А мы тут типа развиваемся!
– А тётю Клаву Москва такой сделала?
– Москва, да не наша, настоящая. Денег больше захотела. Оцифровали её. Всех нас оцифровали, а потом выбросили.
– Как это – оцифровали?
– Всё, кончай перекуривать! Работать надо!
– Я не курю.
– Вот! Кто не курит, тот работает.
На площади перед церковью уже собиралась толпа. Посредине весела на столбе железяка, по которой колотили другой железякой, поменьше. Это когда нужно было всем собраться или чей-то дом горел. Зазря народ давно не звали. За это Леший руку Мишке отрезал, когда тот по пьяни стал по железке молотить. Жалко руку.
Чтобы всё в подробностях рассмотреть пришлось проталкиваться. Хорошо, что мою Люську люди побаивались и пропускали. У самой площади уткнулись в две огромные неприступные спины в просторных рубахах небелёного льна. Одна спина, если смотреть сверху вниз, начиналась выше моей головы с толстой шеи, воткнутой в покатые плечи и расширялась жирными боками. Вторая не уступала в высоте, но плечи у неё были широкие, а вниз она сужалась перевёрнутым треугольником. Венчали спины одинаково нечёсаные головы, до глаз заросшие бурыми бородами. Братаны Потаповы, Ерофей и Кузьма. Коренные москвичи. Эти не пропустят. Могут и накостылять. Мы с Люськой свернули в сторону и протолкались поближе. По толпе пробежал шёпот: «Ведут».
Видно было хорошо даже не в первом ряду. Это из-за нас с дедом Серёжей! Не совсем, правда, из-за нас. Помост староста придумал. Но сколотили-то мы.
А вот, кстати, и наш, неизменно выборный год от года, глава, настоятель церкви Пантеона, отец Рифат ибн Джебраил со своим неизменным посохом. Седые волосы и борода скрывают яркую вышивку по вороту праздничной, в честь русальей недели, рубахи. Если отец Рифат был похож на крупного матёрого ежа, то пружинисто шагнувший на помост человек, напоминал скорее шерстистого варана, всегда готового к атаке. Пониже Рифата ростом, голова лишена растительности кроме бровей и ресниц. Холщёвая короткая куртка и свободные штаны ладно сидят на тренированном теле. Именованные звери и в лесу редко посягают на территорию друг друга: гадательно, чья возьмёт. Так и в Москве. Поди разберись, кто главнее – Леший или батюшка. Номинально – староста. Отец Рифат за веру отвечает, а Леший вообще доктор. Веруют и болеют не все и не постоянно, но эту парочку вся Москва слушает и побаивается. По сравнению с ними староста в своём не по погоде надетом малиновом армячке выглядел простым бурым мишкой. Ну да ладно с ними, с главнюками. Не за тем собрались. Отец Рифат запел своим чарующим альтом:
– Я есть Альфа и Омега, Ом Мани Падме Хум…
Как раз грибники выволокли на всеобщее обозрение сегодняшних звёзд – туристов. А кто же ещё их мог поймать? Грибники и туристы – главные поставщики свежего генофонда. Грибники – чаще: русалки не всегда доводят. Суровые мужики и бабы, управляющиеся с волокушами, полными пудовых груздей, когда-то и деда Серёжу у ежа-шатуна отбили. Одна колючая тварь его крепко за плечо прихватила. Долго не заживала рана, гноилась. Я шрам видел, когда в бане мылись.
Отто, Матрёна и Ильхом вывели двух парней и девушку, примерно моего возраста в ярких, явно не социальных, куртках. Руки у туристов были связаны за спинами. Девушка кричала:
– Мне мама позвонить надо! Люди вы или кто?!
И ещё так руки заламывает. Как самой не больно? Маме позвонить! К маме ходить нужно, а не звонить. Зачем в лес пёрлась? Сидела бы с мамой. У наших, у кого матери живы, рядышком живут. Не в одной избе, так по соседству. Я вот тоже с родителями живу. Квартир свободных много, а пока не женат, стариков не бросаю.
Стоп! Каких стариков? Я же с Люськой живу. Избу вот по весне справили. Небольшую, но нам хватает. А родители… умерли? Под сердцем потеплело. Нет, родители у меня точно есть. Я уверен! И почему я понял, что одежда на туристах заказная. Где её заказывают? Попытался зацепиться за мысль. Неужели память возвращается? Вот, вот, где-то здесь…
– Кому жена в хозяйство нужна? – рокотнул староста.
Тёплый комочек памяти юркнул в подсознание. Кто-то толкнул в спину, подчистую стирая мелькнувшее воспоминание. Я обернулся – сейчас выматерю.
– Прости, братан! – извинился Гаврила, вскидывая ручищу вверх. И громче. – Мне жена нужна!
Ну ладно. Гаврила ведь не со зла. С его длиннющими загребалами в толпе сложно никого не задеть, вот и толкнул. Я всегда завидовал: и колено не нагибаясь почесать можно, и яблоки с верхних веток собрать.
Ерофей повернул заросшее бурой щетиной лицо и оскалился на Гаврилу:
– Что ты свою граблю тянешь?! Мне тоже жена нужна!
И тоже вскинул когтистую руку.
– У тебя жёны дохнут! – Выкрикнула Эстеля Адольфовна. – Ещё ни одна не родила. Не бережёшь ты их.
– Ноют они всё время, вот и дохнут. От нытья вся хворобь.
– А ты сама к нему в жёны иди, – предложил Кузьма – тогда сам Ерофей сдохнет.
Толпа поддержала смехом. Эстеля махнула рукой:
– Этого медведя кувалдой не убьёшь.
Кто-то сзади выкрикнул:
– От Адольфовны Ерофей сам петельку спроворит. Или в Москву-реку к русалкам нырнёт.
Ерофей осклабился:
– Не надо мне Адольфовну. Старая она. Уж не родит. А энта, – он кивнул на помост, чай не помрёт. Окормленная, значит здоровая.
Туристка затравленно посмотрела на будущего мужа. Её рот начал кривиться, готовясь изрыгнуть новую порцию рыданий. Но тут взгляд заплаканных глаз остановился на мне. Девушка заорала:
– Вит?! Пацаны, это же Вит! Гамлет, посмотри. Это Вит, только небритый.
Высокий темноволосый парень в зелёной ветровке пристально всмотрелся в моё лицо и заговорил:
– Ты что здесь делаешь среди этих уродов? Дядя Лёша и тётя Марина до сих пор тебя ищут.
Теперь на меня смотрела вся Москва. Люська дёрнула за рукав и пристально посмотрела в глаза:
– Ты что, их знаешь?
Я замотал головой:
– Не знаю.
– Почему тогда они тебя знают?
– Я не знаю, знаю их или не знаю.
Туристка на помосте не унималась:
– Виталька, набери родителей. Или полицию. Здесь же беспредел творится! Это я, Крис!
Я начал уставать от такого ко мне внимания. хотелось, чтобы это представление поскорее закончилось. Я твёрдо отрезал:
– Никто с вами ничего плохого не сделает. В Москве нормальные люди живут.
Тот, кого туристка назвала Гамлетом зло бросил:
– Ах ты гад!
Он дёрнулся из рук Ильхома и боднул державшую туристку Матрёну. Посох в руках отца Рифата крутанулся, и турист полетел с помоста, где был схвачен крепкими руками братьев Потаповыми. Лицо неудачливого беглеца оказалось в локте от моего. В лицо пахнуло чужим, не московским. Одежды, еды, другого города. Мимолётно-родным. Так пахнет знакомый человек. Чёрные глаза впились взглядом в мои.
– А ты оказался сволочью, – тихо сказал он и плюнул.
Я только утёрся. А что ещё оставалось? На душе появилось сосущее ощущение, что всё идёт как-то не так. Не правильно идёт.
Когда мы с Люськой шли домой из-за барсучишни навстречу вышел Леший. Долгий взгляд белёсых глаз, казалось, уже вытащил у меня из головы всё интересующее, но Леший всё-таки спросил:
– Ничего не вспомнил, Виталий Алексеевич? Я так понял, дядя Лёша – твой отец. А фамилию не вспомнил?
Я не хотел врать. Да и кто будет врать этому человеку? Таких не знаю.
– Нет, Леший. Я же сказал: не знаю я этих людей.
– Ну да, ну да. Я сегодня с ними побеседую, расспрошу. А ты завтра загляни с утреца. Может, что интересное из твоего прошлого расскажу… или ты расскажешь.
Вот тут я перетрусил. Обычно туристы после показа на площади некоторое время жили при церкви. Постом и проповедями отец Рифат пытался привить новым жителям благочестие. Мне нравились сказки про Будду и про греческих богов. И не обязательно было уверовать. Достаточно отказаться от прошлой неправедной жизни. Мне было достаточно трёх дней: кроме имени из прошлой жизни я и так ничего не помнил. Некоторые прикидывались, а потом убегали. Вот только куда? Если кикиморы или русалки не словят, зверьё пообедает. Днём-то постоянный пригляд. А ночью лес просыпается.
Если за месяц туристы всё равно рвались туда, откуда пришли, они попадали на одну ночь к Лешему. Что с ними делал доктор, никто доподлинно не знал, но слухи ходили разные. Кто-то говорил, что слышал в эти ночи, как из дома Лешего доносились жуткие крики. Врут, наверное. Я бы ни за что не попёрся через поле к дому, стоящему на отшибе, под окнами подслушивать. Вот только люди после посещения этого дома менялись. Большинство становились спокойными и не разговорчивыми. Только слюни пускали. У других же привычки разные появлялись. Как, например, у кикимор – людей жрать. Некоторые становились буйными. Их этим самым кикиморам и отдавали.
Из мрачных раздумий меня вывела подруга:
– Весь день тут торчать собираешься?
Я огляделся. Лешего уже рядом не было. Мы пошли домой. Солнце ведь ещё высоко. Все трудятся, кто в поле, кто по хозяйству. Нужно лозу рубить и кору драть. А ещё дров наколоть. Впрок, на зиму. У меня на подворье дров много. Для себя и для соседей. И печку нужно топить в летней кухне. Кто же печку летом в избе топит? Я люблю зимой возле печки сидеть, на огонь смотреть, слушать, как дрова потрескивают. А растапливать не люблю: кашляю от дыма. Вот и жду, когда кузнец Ибрагим заводит свою ТЭЦ. По вечерам на улице становится светло, а в избах – батареи горячие. И топить не нужно.
А ещё зимой люблю масленичные гуляния. Каждый двор готовит в общак угощения. Блины, расстегаи, катание на заячьи тройках. Зайцы – это вам не барсуки, транспорт так себе. Каждый норовит скакнуть в свою сторону. В дрожках набивается до двух дюжин москвичей. Половина вылетает при первом рывке. Оставшиеся. В массе своей не едут, а мотаются, как флажки. Зацепившись за борта. Последнему удержавшемуся приз – выхухолевая шапка, предмет вожделения и гордости любого модника.
Или ещё стоя на досках с горки. А кто боится – на санках. А в прошлую зиму повезло, подморозило. По льду куда как быстрее. И не так пачкаешься. Кулачные бои нравились меньше: там побеждали либо Потаповы, либо Гавриловы. Раньше, говорят, пробовали грибники соревноваться. Силушки у них доставало, но супротив природы не попрёшь. Потаповы задирали противников крепкими когтями. У Гавриловых руки были значительно длиннее.
Был и переходящий приз. Крепкая такая бурая штуковина, похожая на куст из двух практически одинаковых симметричных стволов, ветвящихся лопатообразными шипастыми отростками. Их называли лосиными рогами. Я раньше думал, что этот приз из дуба вырезали. Арт объект такой. Нет. Дед Серёжа объяснил, что раньше были такие звери – лоси. Побольше зайца. С некрупного барсука величиной. Только я не верю, что такая громадина, да ещё и с огромной поперечной инсталляцией вообще могла передвигаться по лесу. А дед Серёжа говорит, что лоси бегали быстро. Врёт, конечно. В лесу выживают либо мелочь, которая по норам может спрятаться, типа кабанов и медведей, либо те, кому сам чёрт не брат – барсуки или ежи. Но факт – рога имелись, и их вручали победителю кулачного боя, а он вешал над входом в избу на целый год. Для гордости.
В эту зиму бились Ерофей Потапов и Гаврила Гаврилов. Гаврила, он более эмоциональный, давай сразу себя в грудь кулаками лупить. Широкие ноздри на тёмном лице садовода раздуваются. Я так и не понял: он Ерофея хочет напугать или себя бодрит. А по Ерофею вообще ничего не поймёшь: мелкие глазки ничего не выражают. Стоит себе столб-столбом. Потаповы охотники, умеют выжидать.
У Гаврилы нервы не выдерживают. Рывок. Кулачище летит в лицо Ерофею. Тот отступает, но валенок оскальзывается на замёрзшей луже. Удар проходит над головой. Гаврила по инерции летит через противника. Ерофей стягивает предательскую обувку. Всего мгновение, но этого хватает, чтобы садовод встал и вцепился вершковыми клыками сзади в мощное плечо не успевшего подняться соперника. Ерофей взвыл. Гаврила не дал ему опомнится, перехватив в замок шею. Вой перешёл в хрип. В отчаянной попытке вырваться охотник царапает когтями душащую руку и тяжело встаёт на ноги. Куда там – захват железный.
Гаврила решает приблизить победу и резко дёргает шею противника на себя. Всё? Нет! Ерофей резко отталкивается ногами. Но не вперёд, а туда, куда тянет противник. Они оба падают. Только Ерофей на мягкое тел, а Гаврила на промёрзшую землю. А ещё на него приземляется восьмипудовая туша. Руки безвольно разжимаются. Ерофею остаётся только развернуться на поверженном противнике. Староста останавливает бой. Рога теперь висят над входом в дом Потаповых.
Я вспоминал зиму, пытаясь отогнать мысли о завтрашнем походе к Лешему. Возле нашего дома стоял дед Серёжа. Загасив самокрутку, он предложил:
– Пойдём ко мне. Разговор есть.
Ладно, всё равно на работу не стоит. Пошли. Дед Серёжа обернулся к дёрнувшейся следом Люське:
– А ты дома посиди. Тебя не приглашали.
Может быть, со временем у них и наладятся отношения. В избе деда Серёжи был накрыт стол. По-холостяцки накрыт: пара мисок с закусью и ополовиненная бутыль. Хозяин тяжело сел на лавку, а мне указал место напротив. Тут только я понял, что бутыль он почал уже сегодня.
– Уходить тебе надо, паря! – дед Серёжа утвердил своё напутствие ударом кулака по столу, потом пьяно улыбнулся. – Ну вот, видишь: «паря». Подхватил словечко.
Я словечко не видел, а слышал. И не понял, что в нём плохого. Все так говорят. Но на всякий случай кивнул.
– Я становлюсь, как Ерофей или Кузьма. А раньше – богема!
– Ты не похож на Ерофея. Он толстый. На Кузьму немного. Если не на свету. Хотя… Кузьма покрепче будет. И повыше. Нет. Тоже не похож.
– А! Что ты понимаешь, дебил?! Наливай! Тебе Леший тоже мозги хотел пробить, боялся, что ты шпион. Только я помешал. сказал, что у тебя лоб узкий, а челюсть массивная. Явный признак умственной отсталости. Таких в шпионы не берут. Если лоботомию сделать, совсем идиотом сделаешься. А так, избы научу тебя ставить. И научил.
Дед Серёжа опрокинул в себя полстакана самогона. Я тоже выпил. Самогон я не люблю, но дядя Серёжа говорит, что спирт глистов травит и для аппетита полезно. Почему травит спирт, а пьём мы самогон, я ещё не разобрался. А закусывать люблю. Мою любимую капустку с брусникой ещё не квасили, но дед Серёжа нажарил молодой картошечки. С редиской самое то. Мой наставник крякнул и продолжил:
– Нет здесь жизни. Существование одно.
– А где она есть, дед Серёжа?
– А нигде нет. И так плохо, и эдак хуёво. Только у человека выбор должен быт. Сам он должен выбрать, где ему хуёвее. Валить тебе нужно, паря. Валить!
– Кого? – не понял я.
– Не кого, а куда. Вернее, откуда. Отсюда валить нужно. Весь смысл в этом. Главный смысл! Миссия! Беги, пока не поздно. Вспомнил я то место, которое тебе снилось. Посёлок Лиго. Он на самом деле существует. Тебя кикиморы тянули через лес, а есть дорога на двадцать километров короче. Между топью и Тёмным прудом.
Я особо не слушал. Никуда я валить не собираюсь. Поговорю с Лешим. Он ведь тоже человек. Наверное. Дед поддел вилкой кубик нарезанного в чашке холодца:
– Ты чего холодец не ешь? Я зря что ли полдня варил? В нём коллаген. Полезный для суставов, говорят.
– Не люблю. Сопли замороженные.
– Ты же не пробовал.
– Ты тоже сопли не пробовал, но ведь не ешь. Или ешь?
Дед Серёжа пьяно улыбнулся и прищурился. Хитрый такой прищур получился… не, не хитрый… блядский. Точно! Так отец говорил. Про кого? Про Сергея Беринга. Кто такой Беринг? Певец. Если деду сбрить бороду и убрать лет двадцать… почему двадцать? Он ведь не такой старый. Морщин не так много, если приглядеться… волосы почти все на месте. Только седые…
– Дед Серёжа!
– Чего?
– Сергей Беринг тебе не сын, случаем?
Старик поперхнулся холодцом, а потом вдруг захохотал. Отсмеявшись и откашлявшись, подтвердил:
– Отчего не сын?! Роднуля! Роднее не придумаешь. К тебе, гляжу, память возвращается. И что ты вспомнил?