… Всё, что ещё неведомо – сядь, отведай.
Всё, что с земли не видно – исследуй над.
Это твоя последняя юность в конкретно этой
Непростой системе координат.
Вера Полозкова
Вагонные пары колёс поезда Архангельск-Москва как метроном отбивают привычный ритм, убаюкивает. Так усыпляет звук набегающих на море волн. Непроглядная темнота за окном, приглушённый свет в вагоне, мерный перестук трудолюбивых колёс на стыках натруженных рельс, мерное покачивание, шершавый шёпот пассажиров, которые не в силах уснуть – таков фон, вводящий в безучастную умиротворённость.
Неважно, кто эти люди, зачем поменяли домашний уют на душное казарменное положение вагонной суеты, покинули привычное, насиженное. У каждого на то есть причина.
Антон Петрович Суровцев возвращался из служебной командировки в областное Управление сельского хозяйства.
В дороге легко знакомиться, ещё проще выслушать горемычную байку о превратностях нелёгкой судьбы. Или пролить тягучие слёзы по поводу чего-то до такой степени личного, тайного, что даже родным и близким страшно или стыдно открыться.
Большинство пассажиров спали сидя в неудобных позах. Вагон-то общий. Пассажирами набито под завязку всё пространство, даже третьи полки, где обычно хранят матрасы и подушки, заняты спящими.
В воздухе плотно завис запах спёртого воздуха. Застоявшийся, липкий настой потных человеческих тел, не очень свежей еды, сдобренный специями дешёвых духов и дорожного туалета, очередь в который надо занимать не меньше, чем за полчаса.
К кисловатому запаху скученного общежития примешивается выхлоп угольной топки.
Всё вместе образует коктейль, который приходится пить коллективно.
Больше пить нечего. Чай в общих вагонах не подают, тем более, ночью.
В соседнем купе веселятся мореманы, так здесь называют матросов торгового флота, шумно отправляющиеся в долгожданный отпуск после нелёгкой вахты в холодных северных морях. Ушлые путешественники припасли на дорожку целую артиллерию из разнокалиберных боеголовок с горячительными напитками. Их шумное веселье щедро сдобрено крепкими непечатными словечками и скабрёзными шутками.
Проводница вначале часто подходила, давила на совесть, затем затаилась в служебном купе и затихла, словно не было её вовсе. Благо, морячки попались шумные, но не злобливые. До драк и скандалов дело не доходило.
Антона давило присосавшееся с некоторых пор чувство одиночества. Не того, приятного, немного грустного состояния, когда хочется побыть одному, а трагическое ощущение покинутости всеми.
Опустошающая душу хворь направляет мысли в тоскливые дебри бесплодных рассуждений о конечности всего, навязанной извне необходимостью непременно на каком-то этапе бытия уходить из жизни, превратившись на определённом этапе бытия из живого в нечто неодушевлённое.
То, что от человека остаётся после того, как накоплен опыт знаний о жизни, можно зачерпнуть в горсть, сдуть с руки, или стереть влажной тряпкой. Каждый из нас рано или поздно прекращает материальное существование. Навсегда.
Что нам от осознания того, что молекулы и атомы не исчезает вовсе, превращаясь из одного в другое в бесконечном круге преобразований с течением времени. Отдельная человеческая жизнь лишь нечто незаметное, проскочившее мимо в череде неисчислимого множества, не успевшее оставить от краткого существования в материальном мире сколько-нибудь заметного следа.
Отпечаток образа, портрет или воспоминания, какое-то время будет тревожить мысли родных и близких, но время и его непременно сотрёт. Подобным образом хозяйка убирает пыль, делая в доме влажную приборку.
Что мы знаем про пыль, которую она только что вытерла? Совсем ничего. А ведь это тоже была чья-то незаметная жизнь, которую она, не заметив даже, отправила по дороге к забвению.
Ужасно, но такие мысли посещали Антона с раннего детства. Тогда он обмирал, обливался холодным потом, представив себе, что всё будет как прежде, только совсем без него.
– Где же тогда буду я… зачем, почему, отчего жизнь обязательно должна когда-то закончиться?
Это несправедливо. Так просто не должно быть. Однако среди нас нет никого из тех, кто жил прежде. Это должно бы примирять с суровой и жестокой действительностью, но, увы… мы не способны чувствовать чужую боль и посторонние утраты с той внутренней напряженностью, как свои собственные страдания.
В жизни человека всего два по-настоящему значимых события, которые он не в силах изменить: рождение и смерть.
Ну почему ему в голову лезет этот бред! Жизнь только начинается.
Антон, как все в его возрасте, мечтал о любви, но пока толком не представлял, как она выглядит на самом деле, почему так хочется испытать то, о чём кроме названия явления не имел представления. Тем не менее, вирус стремления найти ту, без которой жизнь утрачивает смысл, проник в плоть и кровь, заставлял грезить о счастье вдвоём.
Иногда юноша обмирал от осознания того факта, что любовь достаётся не всем, что пришло время искать её более активно.
Любовь, он это чувствовал – настоящее чудо, удивительное приключение, смысл всего-всего, иначе, зачем бы о ней написали столько книг.
“Если посчастливится встретить любовь, – рассуждал Антон, – непременно вцеплюсь в неё руками и зубами. Ведь любовь – нечто сугубо индивидуальное, таинственное, загадочное. Она не терпит публичности и внимания со стороны. Все говорят, что она есть, много о ней рассказывают, но чаще в прошедшем времени. Не хочу в прошедшем. Мне нужна любовь навсегда, обязательно реальная, и я её обязательно найду”.
Интересный момент, который неожиданно становится заметным: как только начинаешь сосредоточенно думать о любом предмете, или заинтересуешься определённой темой, всё, что с ней связано, начинает проявляться, назойливо попадаться на глаза.
Наверно и с любовью также.
Жизнь Антона продвигалась неспешно, словно неуверенное движение в мареве утреннего тумана зимой, когда неспешно идёшь по девственному снежному покрывалу рано утром в ожидании рассвета. Пейзаж прекрасен, воображение рисует причудливые орнаменты и витражи, но размытые, зыбкие.
Для ощущения полноты жизни не хватает ощущение насыщенности, интенсивности, яркости, и чего-то ещё, весьма существенного, например, событий, способных раскрасить однообразие и серость, разогнать туман обыденности и сумрак повседневности.
В его жизни довольно долго хозяйничает тусклая мгла беспросветного полунищего существования, неспешная размеренная тишина среди скудности и грязи.
В деревне, где он живёт и работает, нет событий. Последовательность, интенсивность и длительность монотонно однообразных действий заранее предопределены характером хозяйственных надобностей, климатическими условиями и сезоном года.
Сегодня то же, что вчера, а завтра то же, что сегодня. Нет развития, нет разнообразия. Именно это и угнетает.
Дома Суровцева ждёт скучная работа, размеренность течения времени, макароны на маргарине с килькой в томатном соусе в завтрак и ужин, мычание вечно голодных телят на утонувших в навозе фермах, жалобы замотанных непосильным трудом работниц на невыносимые условия труда, и неизменные деревенские сплетни – единственный, сколько-нибудь интригующий источник информации.
Согласитесь, это не просто скучно, это безрадостно и уныло.
Монотонная работа и убогий быт растворяют сознание Антона как сахар в горячем чае, взбивают эмоции в серую инертную массу, словно разбавленное молоком пойло из грузинской или краснодарской заварки.
Полное отсутствие амбиций, поскольку невостребованный творческий потенциал просто некуда приложить, вынуждает против воли каждый день принимать участие в бесконечном марафоне, в маршруте которого забыли указать направление.
Так можно бежать бесконечно долго, пока не заметишь, что никто, кроме тебя, никуда не торопится, да и ты уже давно сменил рысь на неспешное шарканье стёртыми в кровь ногами.
Бр-р! Наверно это весеннее обострение, щадящий аналог депрессия. Не может же абсолютно всё быть плохо. Вокруг тоже люди, они живут, некоторые испытывают вдохновение, радость.
Лампочки в вагоне то и дело помаргивали. По закоулкам мельтешили невнятные тени. Вагон качало, дёргало, пассажиры плотнее прижимались друг к другу ритме маятника – туда-сюда, словно рисуя на неведомом экране карту рельефа местности, по которой двигается состав.
В общем вагоне перестаёшь быть индивидуальностью – становишься частью общей массы, заполняющей весь его объём. Ты вынужден по инерции выполнять те же движения, что и все, слушать монологи и диалоги, предназначенные не тебе.
Отгородиться можно только внутри себя. Так Антон и делает, точнее, старается оставаться самим собой.
Время от времени юноша проваливается в тяжёлый сон, где пытается спрятаться от кого-то тёмного, не имеющего лица и глаз, только неясный размытый силуэт, но рождающего глубоко внутри вибрации безотчётного страха.
Антон пытается от него убежать. Ноги становятся ватными, не позволяя сделать ни одного шага. Силуэт чудовища приближается, вибрирует, усиливая тревогу.
Вот монстр протягивает отростки прозрачных, угрожающе приближающихся мерцающих теней к лицу, стучит по плечу, зовёт грубоватым женским голосом.
Неудачная попытка избежать соприкосновения поднимает изнутри волну ужаса. Тварь хватает его за плечо, трясёт, и орёт, вызывая тем самым паралич воли. – Да проснись же, наконец! Твоя станция. Забери билет! Стоим три минуты.
Суровцев открывает глаза, сердце стучит как ненормальное, пытаясь вырваться за пределы мгновенно ставшего напряженным тела, словно только что он сумел избежать большой беды, чудом оставшись на этой земле.
Лицо юноши заливает пот, оно буквально горит. В голове недоваренная каша из обрывков сновидения, объединённых с реальностью. Ему с трудом удаётся сфокусировать сознание, сформировать нечто цельное, позволяющее включиться в обыденность, которая требует немедленных действий.
Антон идёт по проходу, спотыкается о вещи и ноги пассажиров, иногда наступает на них, вызывая бурю эмоций у спящих или просто утомившихся пассажиров, ловко увертывается свисающих в проход конечностей обитателей второго яруса.
В тамбуре неожиданно свежий воздух способствует окончательному пробуждению. Двери открыты, поручни протёрты, проводница с утомлённым лицом бесстрастно пропускает на выход, вжавшись в стену площадки.
Суровцев соскакивает на мокрую землю прямо в лужу – приблизительно так приходилось эвакуироваться из чрева вертолёта в заполярной тундре, где он проходил производственную практику по ветеринарии, когда вибрирующая машина на несколько минут зависала над болотом.
Перрона на станции нет, вагон самый последний. До вокзала идти по густой чавкающей грязи метров двести.
Утро встречает пассажиров промозглой сыростью с беснующимся порывистым ветром.
Антон съёживается, плотнее застёгивает тоненькую куртку, поднимает воротник.
Мимо проносятся, набирая скорость, вагоны. Когда последний с запоздалым эхом улетает в ночь, юноша оглядывается на ускользающую тёмную змейку со светящимся красным глазом в хвосте с долей благодарности – всё же это был довольно уютный мир, к которому успел привыкнуть, даже немного прирасти.
Впереди темнота и непроглядное будущее, сулящее всё, но ничего конкретно.
Даже не верится, что это его настоящее, и его будущее.
Антон опять задумался, обернулся против свистящего по змеиному ветра, достал из внутреннего кармана початую пачку папирос "Беломор-канал", сложил ладони лодочкой, чтобы порывом шального воздуха не задуло зажжённую спичку.
Яркое маленькое пламя на миг ослепляет с характерным звуком взрывающейся на кончике спички серы, рождая где-то внутри глаз разноцветные плавающие круги.
Затяжка. Ещё одна. В голове приятно закружилось – это первая на сегодня папироса, а она всегда действует на него особенно сильно.
Удивительно человек устроен – сидит в духоте, мечтает о глотке свежего воздуха, а оказавшись посреди океана опьяняющей чистоты, лезет в бездонный карман за вонючей папироской, чтобы провентилировать лёгкие едким отравляющим организм табачным дымом.
Сколько же в нас неосознанных противоречий. Думаем об одном, делаем второе, в результате совершаем нечто третье, что идёт вразрез с нашими желаниями, но успело войти в привычку, словно сидят внутри несколько блудливых бесенят, насмехаются над нами, подсовывая в качестве позитивных действий низкосортный суррогат.
Застегнувшись на все пуговицы, Антон направился к вокзалу. Под ногами хлюпало и чавкало, чавкало, и опять хлюпало. Где-то невдалеке сорвался испуганным воплем паровозный гудок, видно состав подъезжает к переезду. Юноша провалился в тишину ночи, где неспешные шаги отдаются отчетливыми всхлипами.
Воздух пропитан запахами креозола и нефти. Вокзал совершенно пустой. Закрыты даже билетные кассы. Внутри моргают тусклые лампочки. Никого. Совсем никого в этом пустынном месте.
А он хотел посидеть здесь, скоротать время до открытия автовокзала. В таком неуютном, словно вымершем месте отдыхать совсем не хочется.
Антон всю ночь провёл в толчее, изнемог от толпы и одиночества, которое давит, рождает безразличную вялость, даёт повод усомниться в том, что ты кому-то на этом свете интересен, кроме себя, любимого. Или не любимого. Это уж как получится.
Себя сегодняшнего Антон не очень-то принимает. Но мирится. Привык к неудачам последнего времени. Не так представлял он себе начало самостоятельной взрослой жизни, совсем иначе. Представлял, что впереди яркое необозримое пространство, полное энергии созидания и кирпичиков блистательных творческих свершений.
Как всегда, жизнь поманила заманчивыми соблазнами и обманула. В который раз.
Скорее всего, он сам себя ввёл в заблуждение, но от этого ничуть не легче.
Судьба, как снимающая звук игла на заезженной граммофонной пластинке, споткнулась на незаметной глазу трещинке, и принялась гулять по короткой закольцованной дорожке, раздражая бесконечными повторами и посторонними шумами.
По сути, и пластинка Антону досталась совсем не та, что хотелось слушать, просто другой пока нет, и не предвидится. Цена диплома специалиста – три года профессиональной деятельности там, куда пошлют.