[14 декабря 1918 г.] Суббота [Стокгольм]
Родная моя,
Получил письмо от 10-го, беспокоюсь, не встряхнула ли Ты себе что-нибудь внутри? Право, приезжайте в Гельсинг[форс]. Вчера я перевел 2600 марок, остальное у меня в чеках. Конечно, запасы лучше сделать. Если Тебе на чужих надоело, то как же мне-то здесь – с пенсионным[248] столом – тяжко. Несчастные все эти загнанные вместе случайные люди. Каждый что-то скрывает. Каждый стремится казаться не тем, что есть на самом деле. Вчера приехал из Питера один студент 17 лет – бежал через реку; рассказы его – повторения все того же. Хуже и хуже! И все медленно сползает. Неужели англичане еще будут медлить. Это уже бесчеловечно, ведь они же подняли революцию. Пора им выступить хотя бы в своих интересах. Сегодня сижу дома из-за насморка. Жару нет, а течет сильно. Мне так неудобно дома сидеть, еще собирался помаклачить[249] денег, а по телефону это трудно. Вообще, все эти разговоры. Рубин[штейн] сказал, что постарается уделить Бехтеревой[250] из суммы дохода вечера в пользу интеллигенции и тут же потребовал у меня картину для американского аукциона[251]. Так что, пожалуй, все будет на наши деньги. Отчего он сам ей ничего не хочет сделать и все толкует, что ее муж с ним обошелся плохо. Дай ей понять. Все-таки людей знать надо. И все буржуа из «Гранд Отеля» – вещь тяжелая!
Комнату в Гельсинг[форсе] лучше заказать, а то, правда, не найдем. Возвращаюсь с большим удовольствием. Все-таки заработал. Еще продержимся! Да, кстати, и узнал, что за учреждение Стокгольм, нет никого, кто бы не стремился оттуда уехать. Конечно, можно жить в шведской деревне, но деревня есть деревня. Говорят, что в Дании получше, но тоже скука. Посылал я депешу в Лондон, а ее задержала цензура – вот и сносись тут. Еще пошлю пару открыток, а после воскресенья уже нечего посылать. Во вторник, если насморк позволит, буду в Упсале.
Целую крепко. Спасибо детишкам за письма.