Отражение тайны - читать онлайн

…ты увидишь, как философский камень – наш царь, который превыше других властителей, – появляется из стеклянной гробницы, поднимается с ложа и выходит на арену мира, возрожденный в славе, в высшей степени совершенный. Полупрозрачный, как хрусталь, плотный и очень тяжелый, он легко плавится на огне, как смола, и течет словно воск, превосходя даже ртуть, он легко проникает в плотные твердые тела, и хрупок, подобно стеклу. Он неуничтожим, огнестоек, как саламандра. Он справедливый судья, вопиющий «Я обновлю всё и вся!»

♂ На другом берегу

Нас разделяют полсотни метров, не более. Так близок и так бесконечно недосягаем сейчас левый берег коварной реки, из-за которой нам не стать частью Тумерианской конфедерации. Она, воплощением всех земных грёз, оказалась отрезана после слишком сильного паводка, при котором Рубикон изменил своё русло. Тут-то и проявился педантизм тумерианцев. Потому что Соглашения – сначала торговое, а после и политическое, содержащее полный список территорий, ставших вассальными Тумера, – изменить уже было нельзя. И обширный участок суши, образовавшийся в широкой излучине реки, где впоследствии возник Посёлок Изгоев, оказался вне всяких географических карт, составлявшихся на момент принятия соглашений.

Мы теперь белое пятно на карте. Правда, здесь нет никаких драконов. Вместо них – бессмысленность. Вот прямо сейчас бессмысленным было то, чем занималось всё население поселка.

– Эй! Неудачное время для размышлений! – отвлёк меня голос старосты посёлка.

Голос, потерявший властность и напор. Теперь это был какой-то птичий клекот и усталое сипение. Но я всё равно согласился. Действительно, не то время, совсем не то. Все мы выбрали неудачное время, ещё когда первые лемехи коснулись жирных, богатых удобрениями речных наносов. А ведь поначалу всё казалось возрождением нового Междуречья. Месопотамии. Нашей земли. Мы и были последним осколком цивилизации, незамутненной никакими клятвами перед всемогущей звёздной расой. Пусть даже они принесли в наш мир покой и благоденствие.

Не то время…

Пламя уже не просто плясало бликами на взмокших лицах, оно ревело, металось огненными смерчами вдоль опустевших улиц, жарко целуя деревянные стены и упиваясь собственной неукротимой мощью. А совсем рядом лениво плескалась темная речная прохлада. Вот только она наполнилась лиловыми всполохами, и мы черпали их и несли туда, к поселку, чтобы отражение огня встретилось с самим огнем. Но только всё напрасно.

Уже легли в сторонке пятеро угоревших, и вовсе не факт, что им доведётся увидеть рассвет. Не спасало ничего: ни вымоченные в бочке ватники, ни марлевые повязки на лицах. Люди трудились молча, со странным остервенением обреченных. Люди устали. И пусть в глазах уже не осталось той решимости, что присутствовала несколько часов назад, пусть в руках почти не осталось силы, а спина сгибается до самой земли под тяжестью полных вёдер, никто не ушёл! Никто не ступил на арку моста, связующей нитью перекинувшегося на ту сторону реки. Возможно, нам было просто стыдно. Не перед Конфедерацией, о нет! О них сейчас думалось меньше всего. Стыдно друг перед другом.

Ведь не сдались же мы, когда эпидемия гриппа выкосила почти всех младенцев в посёлке, когда наводнение уничтожило все запасы семян, заготовленных для посева. Да мало ли было всякого… Если сделать это сейчас, если сдаться, то едва ли мы сможем после обмениваться взглядами так, как делали это каждое утро, на каждом празднике, с того момента, как приняли решение остаться здесь, на ничейной земле, в Посёлке Изгоев.

Плача детей совсем не слышно из-за звериного рыка пламени. Хотя мы и знали, что детям уже ничего не угрожает, всё равно это было кстати. Теперь не приходилось оглядываться каждый раз, когда они начинали визжать как резаные, стоило обрушиться какой-нибудь очередной постройке.

Женщины, те из них, кто не был занят возней с малышами, старались не отставать от мужчин. Окраина уже давно превратилась в головешки. Там, где находились амбары и конюшни, схватка с огнём тоже была проиграна, хотя нам и удалось спасти тягловых лошадей и большую часть овечьей отары. Теперь всё действие переместилось в центр, потому что если допустить пламя за утрамбованную площадку перед деревянным срубом храма, то можно не сомневаться, – огонь уже не сдержать. И он пойдёт гулять по другой стороне посёлка, сотворив то, что уже проделал с южной окраиной. Попросту сожрёт, превратив дома в чёрные обугленные скелеты с торчащими из-под груды золы и пепла кирпичными печами. Теми самыми, в которых мы пекли вкусный ржаной хлеб и которые хранили долгими зимними ночами совсем другое пламя. Ласковое, доброе, нужное.

Не могло, никак не могло пламя, съедающее сейчас посёлок, быть родственным тому огню, что играет в тёплых печах! Или мерцающему огоньку костра, возле которого кружат хороводы и в котором можно напечь хрустящей картошки с корочкой, покидав её потом из ладони в ладонь.

Не могло. В это нельзя было сейчас поверить. В это и не верилось.

Мысли, плавящиеся в черепной коробке от близости нестерпимого жара, путались. Но вряд ли они вообще были уместны здесь и сейчас. Может быть, когда-нибудь потом, когда всё закончится… Главное сейчас – не думать. А хватать, оттаскивать, тянуть крюками, бежать, плескать из вёдер, словно мелко плевать в рожу огненному сумасшедшему ублюдку, продолжавшему ухмыляться и прятать где-то там, в слепяще-оранжевом нутре, лик смерти. Этот ублюдок в любой момент готов был явить его кому-нибудь из зазевавшихся. Искры слепящим роем носились в горячем воздухе, лёгкие распирал надрывный кашель, а руки покрывалась всё новыми и новыми волдырями.

Так продолжалось до тех пор, пока – даже не заметив как, – я очутился лежащим на земле, прижимающим руки к горлу, царапая его, пытаясь хоть как-то облегчить дыхание.

– Спокойно! Спокойно, – кто-то по приказу старосты уже обмахивал меня мокрым полотенцем, а сам староста стоял чуть поодаль, сложив руки козырьком над седыми бровями, внимательно осматривая происходящее вокруг.

– Всё… всё в порядке, – хотел громко сказать, но отчего-то лишь прошептал я в ответ. – Помогите встать.

Староста на секунду отвлекся, бросив на меня удивленный взгляд.

– Уверен?

– Да… Увв… – я попытался подняться. – О Господи! – в следующую секунду я рухнул словно подкошенный, под ноги подростка, который не смог меня удержать.

– Ну, вот что… Тащи его к воде, угорел он, копотью надышался, пусть полежит, отдышится…

Подросток, повинуясь приказу старосты, подхватил меня под мышки и поволок прочь от бушующего огня и едкого дыма. Я пытался сопротивляться, но у меня ничего не вышло, потому что голову туманило, подступающая тошнота не позволяла ни на чём сосредоточиться, разве что на тупом перебирании ногами.

Юноша, это был сын нашего кузнеца, оставил меня у самой речной кромки, заботливо подложив под голову перевязанную в узел рубаху. И только после его ухода, после того, как меня вывернуло несколько раз наизнанку приступами тошноты, и я основательно проблевался в пробегавшие мимо лица волны, я вновь обрёл способность размышлять. И даже сумел чуть приподняться, чтобы взглянуть по сторонам.

Вряд ли стоило сейчас думать о том, что послужило причиной пожара. Детская шалость, чей-то недосмотр. После. Всё – после…

Если, конечно же, это «после» настанет.

Только теперь, касаясь распахнутым ртом воды, я смог ощутить усталость, накопленную за несколько бесконечных часов борьбы с огнём. Поэтому вид умирающего в огненных корчах посёлка ещё не достучался, видимо, до сознания, и воспринимался как-то отвлеченно, будто со стороны.

Но стоило повернуть голову, как взгляд утыкался совсем в другую картину. В другой мир, в другую, лёгкую жизнь.

Прямо за рекой, близко, так близко, что даже не стоило особо стараться, чтобы переплыть, плавными линиями спускался к реке светлый, искрящийся совсем другими, веселыми и яркими огнями, Южный Карфаген, город Конфедерации. По расцвеченной набережной гуляли такие же, как мы, люди. А выше, по кольцевой дороге, окаймлённой диковинными растениями, сновали быстрые автомобили. К моему изумлению, там мало кто останавливался, на той стороне, чтоб посмотреть, – что же творится на другом берегу? Нарядные прохожие, лица которых было легко рассмотреть, проходили мимо, словно не замечая, что совсем рядом к кому-то, пусть даже обитающим в Посёлке Изгоев, пришла большая беда. Нас считали отщепенцами и даже тронутыми, этаким лепрозорием для глупцов с проказой в сознании. Кто же ещё был способен отказаться от даров Тумера?

На том берегу пыхали ярко-красным гигантские, в рост человека, розы, а над рекой высилась острая стела, памятник, установленный в честь вечной дружбы с тумерианцами. И словно в издевку, рядом с площадкой, где был сооружен памятник, красовалось новенькое, из бетона и пластика, здание пожарной команды.

Сквозь прозрачные плексигласовые ворота угадывались очертания огромных красных машин. По-видимому, где-то поблизости находился один из химических заводов Тумера. Из тех самых, универсальных. Шампунь и мыло, дорогая парфюмерия, вкусные напитки и красиво упакованная еда – всё сразу производилось на этих заводах из одних и тех же ингредиентов.

То, что их дети едва ли не через одного имели генные дефекты, а взрослые с каждым потребленным деликатесом огребали охапку диоксидов и невыводимых из организма синтетических добавок, вовсе не смущало жителей города. На этот случай Тумер подарил им отличную фармакологию, производящую всякие лекарства в огромных количествах.

Да, разумеется, срок жизни среднестатистического обывателя города сократился на верную дюжину лет. Но это считалось разумной платой за удобства и комфорт, что принесли звездные коммивояжеры, добравшиеся наконец-то до старушки Земли и предложившие эрзац-рай, завёрнутый в броскую дармовую обёртку. По крайней мере, так считали у нас, в поселке. Возможно, мы просто пытались оправдать своё решение отказаться от всех этих благ, а ещё вернее, у каждого были на то свои причины. Возможно, мы стремились к независимости, как стремятся к ней подростки в известном возрасте, не слушая никаких доводов рассудка.

Вот только в мире, что на том берегу, стремиться уже некуда. Земля превратилась в огромный тумерианский супермаркет, где не было места ничему, что считалось когда-то ценностями.

Музыка? Живопись? Устарели. Теперь вместо них – унифицированный набор программ для артсинтезатора. Любовь? – Тщательно продуманный перечень вопросов, разрешаемых при составлении брачного контракта, прейскурант на все её виды с точным указанием времени и продолжительности. Контролируемый и полностью изученный благодаря тумерианским технологиям биохимический процесс в коре головного мозга.

«Наслаждение жизнью есть высшая цель любой нации, любой расы, любого индивидуума…»

Так гласит один из принципов, принятых в качестве новой конституции Конфедерации. А дорога к звёздам оказалась закрытой. Навсегда.

А зачем вам? Ведь появилось всё, о чём раньше можно было только мечтать. Но соглашались не все, иначе не было бы и нашего поселка. Была и другая точка зрения. Сколько нужно времени, чтоб из дикого зверя сделать полностью одомашненного, ручного зверька? С коровами, лошадьми и собаками человеку удалось управиться за сотни тысячелетий. Тумерианцы изменили всё лишь за два поколения.

Вам нужны новые сонаты Бетховена? Прелюдии Вагнера и скрипичные увертюры Вивальди, чтоб слушать их под луной? Пожалуйста! Вот оно, и даже лучше! Новый ремикс, удивительное качество звучания, куда там древним сабвуферам! А вот и Луна, сверкающая ёлочной гирляндой, она стала размерами поменьше, зато расположена существенно ближе, в итоге – никакой визуальной разницы. А старую Луну тумерианцы уволокли на переплавку. Что-то там полезное для них обнаружилось. Никто не против.

Ах да! Всякие там приливы-отливы…

Ну, а зачем они, собственно?

А действительно, собственно – зачем?..

Киты – непозволительная роскошь. Корсеты давно не делают из китового уса, это, во-первых, немодно, во-вторых, непрактично. Ну, а в-третьих, сдохли все киты. Нет их больше. Не выдержали их дыхала нового топлива, на котором ходят толпами по океанам грузовозы с мегатоннами дешевого барахла. А всякие благовония – вот, пожалуйста, химический конструктор «Коко Шанель. Сделай сам». Или лаванда горная. Вырастает прямо в ретортах. Я не говорю уже о продуктах из пластика, о самонадевающемся белье, саможующихся пряниках и прочем.

А впрочем…

У нас в поселке лаванды нет вообще никакой. С бельем тоже проблемы, со стороны можно подумать, ходим в рванине, хотя это такие накидки изо льна. На большее нас пока не хватает. Не хватило. Не хватало.

За спиной всё так же швырялось бликами по воде пламя. Поредевшая цепочка чумазых от гари людей продолжала бороться за существование посёлка. Может, это и есть последний шанс целой цивилизации? Шанс, уместившийся на крошечном клочке случайно возникшей суши? И вот он сгорает без остатка. Скоро не останется иного выхода, кроме как перебраться через нарочно построенный мост. Туда. На другой берег.

Потому что мы проиграли.

Эх, сюда бы хоть одну пожарную машину с того берега! Всего одну! Пятнадцатиминутный залп водомёта превратил бы всё происходящее просто в дурной сон, а то, что сгорело, мы отстроим заново. И вновь будем перебирать и взращивать злаки, собирать по утрам молоко в подойники, петь свои бесхитростные песни. Очень хочется надеяться, что не сгорела старая, с потрескавшейся декой, гитара старосты.

Я понимаю, что в поселке, как и на том берегу, всё не так. Не так, как нужно. Не всё правильно. Что-то должно быть посредине. Но что? Мы ещё не знаем. И вряд ли успеем узнать, потому что нет у нас большой красной машины с мощным насосом, а старый пикап Карла вот уже третий год ржавеет ненужным хламом под открытым небом. Значит, не будет никакого водомётного залпа. Ни на пятнадцать минут, ни на пятнадцать мгновений.

Мысли лезли и лезли. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Мы, изгои, думали сохранить человечность, не позволив ей раствориться во вседоступности, которую предлагала Конфедерация. Неужели на самом деле вышло, что мы просто опускались на какое-то вязкое патриархальное дно, окруженные со всех сторон презрением? Потеряли будущее и уходили из своего настоящего в прошлое…

– Ну, что? Приятно смотреть? – крикнул я, обращаясь к шестерым пожарным на другом берегу, которые были, пожалуй, единственными сторонними зрителями. Наверняка они просто должны следить, чтобы огонь как-то там не перекинулся на другой берег. Ветер, искры, щепки, да мало ли…

Естественно, мне никто не ответил. Естественно, я и не ожидал ответа. Для конфедератов мы не более чем бельмо на глазу. Этакие мазохисты, занимающиеся самобичеванием, самолично наложившие на себя суровую епитимью. Ну что ж, выкручивайтесь, как можете, вот вам и подходящее испытание. Так думали сейчас все, кто видел пожар в поселке. И наверняка радовались, что вот-вот исчезнет этот нелепый упрёк перед лицом Большого Звёздного Брата, дарившего самые яркие игрушки. Не исключено ещё, что нас просто не захотели больше терпеть, а потому – пожар. Вот как я думаю.

– Интересно, смогут они с того берега достать из брандспойтов? – раздался над самым ухом вопрос.

– Эти, что ли? – я обернулся. Пожал плечами. Всего-то ещё один пострадавший, пришедший к реке. – Даже запросто. Только кто ж им позволит? Пожарными автомобилями наверняка распоряжается какой-нибудь хлыщ, который и пальцем не шевельнёт, чтоб нам помочь. А без машин… Даже если сильно захотеть…

– Интересно, почему? – в голосе говорившего не было ни особого любопытства, ни желания знать правду.

Только усталость и обреченность.

– Потому что тот, кто окажет помощь Посёлку Изгоев, сам станет изгоем. Это у них такой закон. Вот, смотри, стоит нам обратиться к этим самодовольным молодцам в сверкающих шлемах, как они начинают отворачиваться, – со злостью сказал я, помахав руками над головой.

И точно, все шестеро пожарных, словно по команде, тут же отвернулись, рассматривая теперь якобы с жутким любопытством стрекотавший вдали вертолёт для увеселительных прогулок.

– Сволочи, – с проснувшейся убежденностью проговорил собеседник и смачно сплюнул сквозь потрескавшиеся губы.

Длинная капля слюны осталась висеть у него на подбородке, но он этого не заметил. А ещё он не заметил того, что плачет. Без печали, без гримасы горя, только слёзы чертили две светлые дорожки на темном, завеянном гарью лице.

– Да брось ты. Правила игры известны, чего уж теперь…

– Сволочи! – ещё раз повторил он, обтираясь кровящей ладонью.

Сзади вдруг раздался сильнейший треск, а за ним – женский крик, леденящий душу даже среди сплошного жара.

Ого! А ведь там стряслось что-то серьёзное! Не сговариваясь, мы вдвоём кинулись к сгорающему посёлку.

Ну, так и оказалось! Огненным вихрем подхватило какую-то балку, и она рухнула прямо на поселкового библиотекаря. Теперь его дальнейшая судьба зависела от доктора. Но тот стоял рядом, беспомощно отводя взгляд. Наш доктор – дантист. Это, конечно же, лучше, чем ничего, но вот с такими ранами он не умел справляться, как не умел справляться со многим другим.

Ещё одна жертва. Ещё одна невосполнимая в будущем потеря.

Эвелина, жена погибшего, металась по сторонам, издавая не то вопль, не то вой.

– Это всё ты! Ты его убил! – кричала она, размахивая руками, на старосту. – Ты и поганый посёлок! Если бы ты… Вы… Если бы мы не были такими упрямыми, ничего не случилось бы!

Все молчали, даже работа остановилась.

– Эвелина. Ты права, – неожиданно для всех ответил староста.

Среди толпы пронёсся ощутимый ропот. Даже шум пожара не скрыл его. А староста продолжал говорить:

– Слушайте! На этот раз нам не выстоять. Нам просто не хватит сил. Поэтому пусть те, кто считает всё это, – он сделал широкий жест рукой, – напрасным, перебираются через мост на другой берег.

Ответом было всё то же молчание. Многие понимали его правоту, другие даже боялись принять сказанное к размышлениям. Но все знали одно, – потеря библиотекаря невосполнима: ведь он, похоже, знал всё и обо всём, он мог часами колдовать над своими книгами, а потом выдавать нам верные ответы на любые вопросы. А теперь – ни библиотекаря, ни книг. Его супруга, истратив запас крика, опустилась на колени и, похоже, собиралась так стоять до скончания веков, превратившись в обелиск своей же потере. И только тогда некоторые взгляды обратились к мосту. Пока ещё коротко, будто оценивающе. Но продлись ещё немного, ещё чуть-чуть это тягостное молчание, и взглядов станет больше. И будут они совсем другими. Там может оказаться намного меньше сомнений.

Но такая минута не наступила. Кто-то более решительный схватил ведро и плеснул далеко вперёд себя. Этот жест подхватили и повторили остальные. Вскоре вновь образовалась цепочка, по которой побежали вёдра и лейки, бидоны и чайники. К нам вернулась Надежда. А после произошло и вовсе невероятное…

– Смотрите! – воскликнул кто-то, и все обернулись. И застыли.

С другого берега, по мосту, шли фигуры, затянутые в чёрную униформу пожарных Конфедерации. Не все шестеро, что смотрели с той стороны, нет. Двое.

Им не было дороги назад. Знали ли они? Думали об этом? Тогда было не понять. Но в их сверкающих касках уже отразились огненные сполохи.

Потом один из пожарных снял свой шлем с головы, нагнулся, зачерпнул им речную волну и протянул дальше, чтоб передали по цепочке…

♀ Нет места лучше…

– И вот для чего вам нужно развивать левую руку… – назидательно начал я, приняв боевую стойку.

Пара ламп в этом коридоре тридцатого уровня перегорела, еще часть еле-еле светила, поэтому курсанты, стоящие передо мной, сливались в единое многоликое существо, часть которого скрывалась в темноте перехода. Мне стало неуютно. Конечно, здесь, в Нижнем Городе, не могло водиться никаких чудовищ. Тут и люди-то были все наперечет и по списку, и даже каждого дождевого червя знали и в лицо и в ж… в общем, знали. Но сейчас что-то древнее, хтоническое, не поддающееся никаким анализам и не руководимое здравым смыслом, накатывало на меня. Словно в моей крови разом завопили предки, которые тысячелетия назад, сжимая в волосатых лапах сучковатые дубины, с опаской заглядывали в пещеры, где жили дикие звери и непознанные враги. А уж то, что мы сейчас, по сути, окружены этими пещерами, наверное, вообще противоестественно…

Я сглотнул. В кармане лежал блистер с таблетками на случай подобного панического страха, их выдавали всем жителям Нижнего Города, но мне не хотелось позориться перед юнцами. Пусть я и старше их лишь на десяток лет, но мой статус не позволяет допустить даже возможность «страха коридоров».

Поэтому я передвинулся ближе к свету и снова принял стойку. Не обошлось без доли пафоса, но спишем на то, что ребята видят ее в первый раз.

Один из курсантов смущенно кашлянул и сделал неловкий жест.

– Ну, или правую, для левшей, – поправился я. – Не суть важно. Итак, основной рукой совершаем обманный маневр, якобы проводя хук, а другой в этот же момент вырываем из стены морковь – оп! – и втыкаем ее сопернику в глаз.

Я сделал выпад, и воображаемый противник был так же воображаемо повержен.

Курсанты восхищенно загудели и зааплодировали. Я с притворным смущением поклонился. Что ж, раньше, будучи инженером, подобного успеха испытать не пришлось, так почему бы не насладиться им сейчас? Страх начал постепенно отступать. «Позитивные эмоции, – мысленно отметил я. – Позитивные эмоции, видимо, активизируют выброс гормонов, которые нейтрализуют химические процессы, вызывающие чувство страха. Эндорфины или как-то так. Надо сказать доктору Берку, лишним не будет».

Курсанты рассредоточились, насколько позволял тесный коридор, и стали пытаться повторить прием. Повсюду слышалось чпоканье выдергиваемых из плотных стен корнеплодов. Эдак они всю делянку попортят!

– Всё, все свободны, следующее занятие послезавтра, – деланно утомленно махнул я рукой и смачно откусил кусок моркови. На зубах омерзительно заскрипела земля. Я скривился, сплюнул, сунул трофей в карман и отправился в бюро.

Защелка пневмопочты чпокнула, и на мой стол упал свернутый в трубочку лист. Ну вот, как раз утром закончились профилактические работы по прочистке терминалов, и уже послание. Странно, ведь месяц как в этом секторе наладили телефонную связь. Проще позвонить, чем возиться с пневмопочтой, которая то и дело норовит то засориться, то переслать отправление кому-нибудь другому, то вообще потерять, словно и не было. Да, конечно, и с телефоном не все было ладно. Перепутывались провода, срывались звонки, параллельно были слышны разговоры других людей, но это все-таки лучше и оперативнее, чем древняя пневмопочта.

Так что неудивительно, что меня несколько озадачило это послание. Но, памятуя, что люди с трудом приспосабливаются к новым условиям, – а ведь когда-то многим потребовались годы, чтобы отвыкнуть от телефона и привыкнуть к пневмопочте, и вот теперь все заново! – решил не обращать внимания.

Осторожно, – ведь именно такого типа письма мне еще никогда не приходили, – развернул его, запоздало сообразив, что надо бы надеть перчатки, черт знает, вдруг каким ядом пропитано, – и тут же одернул себя, проклятого параноика, начитавшегося справочников по криминалистике. Ну а что, ускоренная переподготовка и перепрофилирование не всегда проходят гладко.

«В батве завились вридители, – было выведено на пожелтевшем листке неуклюжими печатными буквами. – Корнеплоду угражают чирвоточины».

Я чертыхнулся. А ведь считалось, что время таких писем прошло уже лет тридцать как! В те-то годы не только предупреждений об угрозах было в избытке, – в том числе и фальшивых, каюсь, сам грешен, хотя что взять с ребенка, – но и нападения на рабочих, подрыв котлованов, саботаж и вредительство на самом деле имели место. До тех пор, пока не ввели самосуд и смертную казнь. Времени тянуть с юридическими закавыками все равно уже не было. Потом поутихло. Так, раз в пару-тройку месяцев какой-нибудь окончательно сорвавшийся с катушек житель Верхнего Города начинал буянить, ломиться в люки или подкладывать петарды к выходам. Конечно, теперь это не представляло для нас серьезной угрозы, только прибавляло головной боли дежурным смотрителям за люками. Но все равно подобные поползновения нужно пресекать, давить в зародыше. Да и вообще, в последние пару лет было подозрительно тихо, наземники практически не доставляли нам беспокойства. Готовятся, что ли, собираются с силами для последней попытки прорыва вниз?

Хм, может быть, это донос по поводу именно этой попытки? Червоточины… Странно знакомое название… кажется, именно так называли лунки, в которые вкладывали тротиловые шашки. Ох, и нехилый фонтан земли тогда поднимался! Десятилетнего пацана, коим я был, это весьма впечатляло.

Но вернемся к делу. Что это? Неужели целая террористическая группировка? Да еще и с внедрением в Нижний Город? Черт, как нехорошо…

Я повертел в руках послание. Обычная бумага. Не местный суррогат из торфа, а та самая, из поры моего детства. Несомненно, отправитель из Верхнего Города. Более того, это обрывок страницы из какой-то книги. Я поднес оборотную сторону к лампе. Полустертый шрифт, – сколько же лет этой книге? Тридцать, сорок? – еле читался: «Н.т ..ст. лу..е, чем .од.о. .ом». Тупик.

Только вот одна закавыка, точнее, еще одна, – пневмопочта уже много лет как связи с Верхним Городом не имела. После того, как оттуда начали стабильно сыпаться письма с угрозами, а также слезливые послания от родственников, что дестабилизировало местных и не давало работать, приемники наверху обесточили. Говорят, что они так и стоят, забитые под завязку, полные никому не нужных слов.

Я снова взглянул на письмо. Еще одна странность – ни исходного кода, ни перфорации. Великое изобретение – щадящий режим транспортировки, позволивший отказаться от капсул и контейнеров и пересылать документы и нехрупкие предметы без защиты. Плюс оборудованный марк-машинками терминал входа не пропускал ни одного послания не помеченным координатами блока-отправителя. Письмо-призрак какое-то, право слово.

Я потер подбородок, оставил листок в покое и выглянул в перископ. Разумеется, простые люди обходились смотровыми площадками, но один из плюсов должности лейтенанта службы безопасности заключался как раз в наличии перископа в кабинете. Хотя этот плюс будет существовать еще недолго.

Наверху было сумрачно. Уже полтора года как. Видимо, опустившись до определенной точки, небесная твердь стала препятствием для распространения солнечных лучей. А может быть, все испарения и выбросы, что копились в главном городе в течение веков, наконец-то спрессовались, оформились в нечто осязаемое и теперь заменяют там воздух и свет.

Я подкрутил увеличение и перевел перископ на главный город. Район небоскребов зиял полуразрушенными зданиями, как рот гнилыми зубами. Я даже смог разглядеть, как под напором небес осыпается один из этажей когда-то крупнейшего в округе офисного центра. Здесь, внизу, все перекрывал мерный гул работающих машин, наверху же, наверное, жили под аккомпанемент медленно разрушающегося мира.

Стенки лифта были из плексигласа, – не нужно тратиться на дополнительное освещение. Я наблюдал, как передо мной медленно и плавно проплывают ярусы. Бюро находилось достаточно далеко от поверхности. Официально – затем, чтобы как можно более оперативно реагировать на проблемы нижних ярусов, неофициально – чтобы в случае теракта наземников пострадать не сразу.

И поэтому я сейчас, прислонившись к стенке лифта и сглатывая, чтобы не закладывало уши, рассеянно следил за сменяющими друг друга сельскохозяйственными ярусами, игриво обрамленными репой, картофелем и редисом; техническими пластами, где то и дело шныряли чумазые «кроты» и ненароком слепили меня фонарями, коридорами интернатов, по которым парами чинно вышагивали детишки в белых комбинезончиках… Все это напоминало мне кукольный домик моей сестры, – три этажа в разрезе, бесстыдно вываленные на всеобщее обозрение архитектурные потроха. Но иначе никак, клаустрофобия здесь хоть и весьма успешно подавлялась правильно подобранными лекарствами, людям все равно требовалась какая-никакая иллюзия открытого пространства.

– Джонни, гляди в оба, – наставительно сказал я парню у люка.

– А что, мистер, – хмыкнул он, – грозит чего?

– Ты давно выглядывал наружу? – спросил я. – Через год сюда будут ломиться с воплями, мольбами, угрозами, тротиловыми шашками, коктейлем Молотова и прочими малоприятными вещами. Спроси у старого Питера, он тебе порасскажет, как это бывает. И уточни между делом, не помнит ли он, кто отгрыз ему левое ухо.

Парень судорожно икнул.

– Вот так-то, – покровительственно сказал я. – И не пропускай занятия.

– Вы думаете, если что, то морковки нас спасут? – уныло спросил он.

Наверху я сначала стравил из легких весь воздух, подождал десяток секунд, и только потом вдохнул полной грудью. Несмотря на то, что внизу удалось практически идентично воссоздать земную атмосферу, все равно некоторых погрешностей и примесей избежать не удалось. Ну, или дело было в том, что местный воздух испортился, – ведь не просто так висят эти вечные сумерки? В любом случае, от смешивания воздухов обоих городов начинала кружиться голова, и к горлу подкатывал комок тошноты.

На всякий случай проверил пояс. Да, револьвер и нож на месте. Кто знает, как местные нынче относятся к людям из Нижнего Города. Револьвер наш, как и светящийся порох, уникальная разработка, и ракетницей послужить может, и по прямому назначению. Молодцы мы все-таки, не только город строим под землей да агрономикой занимаемся, а и в других областях науки и техники хватку стараемся не терять. Не зря нас отобрали, не зря. Я горделиво приосанился и, стараясь не особенно явно оглядываться по сторонам, направился к нужному дому.

– Кто там? – спросили из-за двери, когда я, отчаявшись получить ответ на свой стук, пару раз пнул ее ногой.

– Билли, это я, – вот же трус поганый!

– Кто «я»? – переспросили настороженно и чем-то лязгнули.

– Я, Марк, – и тише добавил: – Снизу.

За дверью заскреблись, и она распахнулась.

– Мы же вроде договаривались, что больше не будем, – с неудовольствием сказал Билли-Ящерица, вглядываясь в полумрак за моей спиной. – Правда, тут в последнее время спокойно, но мало ли что…

– Я один, Билли… – зло прошипел я, надвигаясь на него. – Да впусти же меня, в конце концов! У вас тут холодно и сыро!

– Вот, к слову о впустить. Вы мне так и не дали пропуск, – Билли в дверном проеме не сдвинулся ни на дюйм.

– Да вот он, бери, – чуть не добавил «подавись» я и сунул ему тонкую металлическую пластинку.

Билли с жадностью схватил ее и поднес к глазам.

– Ух ты! Наконец-то! Двадцатый ярус? Это как?

– Примерно как и здесь, – нехотя сказал я. Двадцатый ярус, конечно, не был трущобами, их мы заселять пока не собирались, со временем путем естественного отбора наполнятся сами, но и на фешенебельный не тянул. В общем, Билли ничего не терял, но и не приобретал. За исключением, конечно, жизни.

– Ну хорошо, хорошо, – кивнул он, тщательно пряча пропуск. – Ладно. Но последний раз. Несколько сложновато быть осведомителем, знаете ли.

Я молча отпихнул его и прошел в дом. Тут было гораздо теплее и суше, чем снаружи. И, конечно, светлее. Под потолком мерцала лампочка.

– Энергосберегающая, – усмехнувшись, указал на нее я.

Билли развел руками.

– Какая была. У нас тут не до выбора, знаете ли.

– Как думаешь, успеет перегореть до того, как небо упадет на землю?

Билли снова развел руками. На беседу он явно не был настроен. Ну ладно, тогда перейдем к делу.

– Билли, что это? – я показал ему записку.

Он внимательно вчитался и пожал плечами.

– Понятия не имею.

– Билли, ты в курсе всего, что тут происходит. Тут какой-то заговор против Нижнего?

– Слушай, инженер…

– Я больше не инженер, я теперь в службе безопасности.

– Хорошо, службез, но я все равно не имею понятия, о чем идет речь. Во-первых, что за бред: «корнеплод», «ботва»?

– Шифровка? – предположил я.

Мне не нравилось, что Билли уходил в глухое незнание. В конце концов, пропуск на проживание в Нижний Город – достаточно лакомый кусок, и его нужно заработать. Да, раньше Билли мне помогал, и достаточно активно, но вся эта помощь не будет стоить и ломаного гроша, если сейчас мы прохлопаем теракт.

Билли лениво пожал плечами:

– Зачем она тут?

– А как вы нас называете? – спросил я.

– Говнюки, – нехотя ответил он.

– Что?

– Ну, просто когда вы еще только начинали свои раскопки, отработанная почва была уж шибко похожа на кучки дерьма.

Я хмыкнул.

– Ну и вы, надо сказать, тоже не меньше на него смахивали, – тихо добавил он.

– Билли, ты теперь тоже среди нас, тебе ли жаловаться?

Он промолчал.

От осведомителя я вышел в растерянности.

С одной стороны, тот божился, что не имеет даже представления, кто мог отправить мне это послание и о чем вообще может идти речь. Это могло означать как то, что это была всего лишь дурная шутка, так и то, что наш осведомитель уже вычислен и находится в информационной изоляции.

Я поднял воротник пальто повыше. Может быть, я отвык от поверхности и, конечно, успел забыть мелочи жизни на ней, но похоже, что климат действительно несколько изменился. Такая сырость, вода, сочившаяся словно отовсюду, и слизь, которая, казалось, покрыла меня всего, – были ли они раньше?

Я поднял голову. И как нынче далеко до верха? В прошлый раз небесная твердь была на высоте около двух миль. А теперь? Судя по тому, что я видел через перископ в главном городе, расстояние до земли уменьшилось втрое.

Небесная твердь опускалась на твердь земную.

Да, я знал, что это на самом деле силовое поле, невесть как, откуда и почему возникшее и вот уже двадцать лет сжимающее Землю. Сначала медленно, микрон за микроном, потом перешедшее уже на миллиметры, дюймы, – да к черту разницу в системах вычислений! – футы, метры, – сейчас я мог, как и многие другие, наблюдать, как рушатся здания города, откуда мы все были выходцами, откуда мы все бежали, как только треснули первые крыши. Фанатики, сектанты, которые активизировались в то смутное время, когда открылась страшная правда, прозвали это поле «небесной твердью». И вот мы уже называем его так же.

Я смотрел в перископ, а у тех, кто остался здесь, наверху, кто не оказался в числе переселенцев в Нижний Город, огромный подземный ковчег, – у них были места в партере на спектакль об умирающей цивилизации. В партере театра под названием Верхний Город. Забавная ирония судьбы, – кто мог подумать, что иерархия уровня жизни и возможности иметь будущее настолько вывернется наизнанку? Что Нижний Город станет желанной землей, – о да, именно что землей, ее-то там в избытке! – землей обетованной, а Верхний наполнится всяким недостойным жить сбродом? Тогда-то люди просто бежали по мосту через залив и возвели, – разве это слово сюда подходит? – город под землей. И городок наверху оставили как бытовку для строителей, как пристанище для неприкаянных, ненужных и бесполезных.

Я прищурил глаза и вгляделся туда, где когда-то находилось небо.

Там, внутри, – или это мы жили внутри, а там было снаружи? – плескалось что-то янтарно-желтое. Плескалось и переливалось. Мне хотелось разбить твердь, как скорлупу, и коснуться этого янтарно-желтого, но я знал, что это невозможно. Ни рукой, ни пулей, ни ядерной боеголовкой – ничем было не проломить ее. Те ученые, что дотрагивались до нее, – это стало не так уж сложно сделать, когда она сдавила Альпы, – говорили, что это как приложить руку ко льду. Странно, ведь там, наверху, осталось Солнце, может, это оно и было тем янтарно-желтым?

А потом мы и ушли под землю.

Не все.

А только те, кто был достоин. Всегда же кто-то достоин больше других, не так ли?

Я медленно обвел взглядом окружавший меня город. Справа и слева в проулках клубилось черное марево. Туман, влага, пыль, слизь, дым, что это? Тускло мерцали вывески на соседней улице, дрожали огоньки в окнах, – несмотря ни на что, люди продолжали жить. Надеялись ли они на что-то? Вряд ли. Я слышал, что уже несколько лет как прекратились церковные службы. Город впал в спячку, оцепенение, медленное ожидание гибели. Что ж, ничего другого им и не оставалось.

Но я знал, что это оцепенение обманчиво. Я знал, что в тот момент, когда настанет агония, когда между землей и твердью останется не более пары футов, все они, все те, кто сейчас делает вид, что всё в порядке, будут скрестись в наши люки, просить и умолять, чтобы их впустили, грозить карами небесными – ха-ха! – и проклинать, проклинать, проклинать.

– Зачем ты пришел? – тихо спросила она.

Я смотрел в сторону и задавал себе тот же самый вопрос. В зале театра было темно и пахло мокрым деревом. Мы сидели на соседних рядах, развалившись слишком небрежно, затаив дыхание слишком напряженно.

– Да так, есть дело в вашем городе, – наконец, нехотя выдавил из себя я.

– Я имела в виду, зачем ты пришел ко мне?

– Мне кажется, что родственные узы предполагают это, – пожал я плечами.

– Родственные узы предполагают не предавать друг друга, а не эти мелочи, – покачала она головой.

– О, ты опять начинаешь! – я всплеснул руками. – Ты же знаешь, что я всего лишь подчинился правилу. Мы все приняли его. Из всей семьи – только половина. Из близнецов – только один.

Она кивнула, не глядя на меня.

– Ну да, верно. Ты инженер, я актриса. Кто будет более ценен в новом мире?

– Я слышал, что в России наоборот, – сказал я, стараясь смягчить разговор и увести его в сторону. – Что там выбирают самых ценных и отправляют вместе с семьями.

– Возможно, в этом есть определенная логика, – кивнула она. – Хотя не мне об этом судить. Это ведь ты там, а не я. Как оно? Получилось ли создать семью из избранных?

– Нам не до того, – уклончиво ответил я.

– Рабочие муравьишки. Милые, славные рабочие муравьишки. Топ-топ-топ.

Я кисло усмехнулся.

– Когда-то, – господи, кажется, что прошла целая вечность! – я читала в учебнике, что некоторые виды муравьев закупоривают ходы в муравейники своими головами. У них в процессе эволюции появились такие наросты на лбах, – она показала рукой. – Как крышки люков. Скажи, Марк, а у вас они тоже вырастут?

– Ты слышала новости? – перевел я разговор.

– О чем именно? Если о том, что вчера в главном городе раздавило двухсотый этаж «Икарико», то мы не только слышали это, но даже и видели.

– Нет, я про новости из Японии.

– Марк, вы так любезно поделились с нами динамомашинами, – подозреваю, что теми, которые были вам уже не нужны, но все равно спасибо, – но забыли дать нам радио и телеустановки. Те, что в главном городе, уже разрушены. А мы, когда переселялись сюда, как-то не ожидали, что собственные родственнички пожопятся нам на автономии.

– Миранда, ты стала выражаться.

– Любезный братец, я даже курить стала. Однако отмечу, что это я тебя старше, и поэтому твои нравоучения могу пропустить мимо ушей.

– На восемь минут, – уточнил я. – Но так вы ничего не знаете про Японию?

– Мне кажется, что я уже дала это понять, – пожала она плечами. – Что там? Массовое харакири?

– Да нет. Наверное, нет, – неуверенно сказал я. – Просто они решили не закапываться в землю, а построить город-убежище под водой.

– А, это-то я помню, – кивнула она. – Сомнительная затея, как мне кажется.

– Ну, их ученые придерживались иного мнения, – покачал головой я. – И, судя по радиопередачам, японцы были весьма довольны тем, как у них все проходит. Они даже успели переселить на дно практически весь Токио.

– Практически весь?

– Неэтнических японцев они репатриировали.

– Все равно, какие няшечки, – улыбнулась она. – Смотри, не делили на достойных-недостойных.

– Но связь с ними пропала неделю назад. Со всеми подводными городами – разом.

– А на поверхности есть кто-то еще?

– На поверхности осталось несколько временных городков, для тех, кто вел работы на берегу. Их должны были переселить в последнюю очередь. Но они сами не знают, что произошло. Радиосигнал не проходит, никаких следов жизни под водой нет.

– Закуклились и прикинулись ветошью, – пожала она плечами. – Примерно как вы, когда начали переселяться. Не возражаешь, если я закурю?

Я махнул рукой.

Она затянулась сигаретой. Поплыл легкий пряный аромат.

– Тут нет табака, – пояснила она. – Весь использовали лет пять назад. И трав нет, все вытоптали. Старые обои. Эти – с золотым тиснением. Успокаивает, знаешь ли.

Сигаретный дым тяжелел от сырости и висел клубами, лениво покачиваясь.

– Вы уверены, что ваши перекрытия выдержат? – спросила она, наблюдая за ним.

– Наши перекрытия – это земная кора, – усмехнулся я. – Конечно, она выдержит.

– Но горы тоже в некотором смысле слова земная кора, – покачала она головой. – И, тем не менее, все видели по телевизору, как рушился Эверест.

– Это другое, – отмахнулся я.

– И вы создаете дополнительные полости в недрах – разве не может так случиться, что вас просто… сожмет?

– Это исключено, – я пожал плечами. – Совершенно исключено. Это первое, что мы обсуждали. Ходы и перекрытия расположены таким образом, что векторы давления будут направлены… – я махнул рукой. – Какая, впрочем, разница.

Она пожала плечами – точь-в-точь как я.

– Мы называем вас Содом и Гоморра, – зачем-то сказал я.

– Вы опоздали, – покачала головой она. – Мы были ими года три назад. Пока еще хотели быть хоть кем-то. Мы плавали в собственном дерьме, признаюсь. Здесь, – она обвела рукой зал, – был самый большой и шикарный бордель. Там, где когда-то ставили Шекспира и Ростана, был бордель.

– А ты?

– А я делала представления для посетителей этого борделя. Шекспир и Ростан, да.

Она стала методично давить еще не докуренную сигарету о подлокотник кресла.

– Марк… – спросила она. – Сколько нам осталось?

– Ты ничего не знаешь, есть ли в городе какой-то заговор? – я сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

– Заговор?

– Или что-то вроде того. Не слышала слова «ботва», «корнеплод»? Применительно к Верхнему и Нижнему?

Она вздернула бровь и странно посмотрела на меня.

– Ты думаешь, что заговорщики будут делиться своими планами с актрисой? – спросила, помолчав.

– Нет, но…

– Не надо, Марк, – махнула она рукой, продолжая все так же странно смотреть. – Давай я буду думать, что ты пришел ко мне, потому что шел ко мне, а не потому, что тебе нужно расследовать какой-то заговор.

Я встал.

– Ну хорошо, – согласился я. – Давай. Тогда прощай.

– До свидания, Марк. До свидания.

Я покачал головой и ушел.

Странно, но я уже привык к местному воздуху. И даже больше, – мне стало казаться, что в нашем подземном городе душно и вонюче. А как еще может быть там, где из стен деревенского яруса растут морковки, а ярус генетиков разводит мясных дождевых червей у себя в потолке? И эта слизь… может быть, я просто уже забыл, как вода стекает по коже?

Над головой зашипело. Я схватился за револьвер и поднял взгляд. «Теат. Отр…о» – еще пару раз мигнула вывеска, затем заискрила и погасла. Я пожал плечами и шагнул с тротуара. Миранда разберется с этим сама. Я же сюда больше не вернусь.

Это силовое поле что-то делало с водой. Она больше не приходила дождем, скорее мелкой водной пылью. Дождь прост. Идет сверху, падает вниз. Хочешь от него скрыться – накройся чем-нибудь и не забывай о лужах.

Я поежился, отчасти от влажности, отчасти от того, что в голову лезли всякие нехорошие мысли.

Надо рассуждать логически.

В Верхнем городе заговорщиков нет, иначе бы о них знал Ящерица. Да, положа руку на сердце, и не только Ящерица. Не так уж тут много людей, чтобы не знать о том, чем занимается твой сосед. И совершенно невозможно упустить из виду, что где-то базируется склад подрывных материалов. У них здесь немного вариантов развлечений, и упустить такое первейшее и древнейшее, как слухи и сплетни, они попросту не могли бы. Они бы не сохранили это в тайне.

Да, конечно, можно предположить, что и Ящерица, и Миранда были в курсе происходящего, но просто не захотели поделиться этими знаниями со мной. Тоже вариант. Тоже возможно. Сестра и не скрывала, что у нее был и есть зуб на меня. И никто не мешает иметь точно такой же зуб и Ящерице. И пусть это немного нелогично, ведь он рассчитывал на то, что за хорошую службу получит местечко в Нижнем городе, а потворствовать террористам в этом случае – все равно что пилить сук, на котором сидишь… но кто говорит о логике в случае людей, которые живут в постоянном ожидании смерти? У Ящерицы давно могли заехать шарики за ролики. Игра в двойного агента, так сказать.

Я вздохнул и поднял воротник.

Глухо. В Верхнем Городе их нет. Точнее, может быть, они и живут здесь, но совершенно точно, склад у них где-то в другом месте. Но каком?

Тихий, едва уловимый то ли хрип, то ли стон прорвался сквозь липкий шум дождя. В другое время я даже и не обратил бы на него внимания, слишком уж привычен он стал в последние годы. Но сейчас мой разум настолько лихорадочно перебирал все возможные варианты решения мучавшего меня вопроса, что не упускал ни одной зацепки.

Стон умирающего мира.

Звук рушащегося главного города…

Главный город. Вот оно.

Я ошибся. Здесь долгие годы уже никого не было. Никого – из людей. Тощая собака, завидев меня, шарахнулась в сторону, забилась под насквозь проржавевший остов автомобиля и растерянно зарычала оттуда. Она не видела людей много лет. Если вообще когда-нибудь видела.

Я ошибся на несколько десятилетий. Да, тогда, лет пятнадцать-двадцать назад мародеры, хулиганы, мальчишки, ностальгирующие романтики и многие другие еще наведывались сюда. Каждый со своей целью: поживиться в оставленных домах, покататься на брошенных автомобилях, пожечь мусорные баки, погромить витрины или же пройти по дорогим сердцу местам и вспомнить прошлое. Это длилось несколько лет, а потом закончилось. Может быть, стало нечего красть, или некуда класть награбленное; может быть – сгорели все баки и кончился бензин во всех машинах; может быть – умерли последние романтики… Я не знаю. Никто не знал. Но с тех пор главный город был покинут окончательно. Его даже и называли «главным городом» вскользь и пренебрежительно, не звучала ни одна заглавная буква.

Я стоял посреди пустынной улицы, которая когда-то была оживленным проспектом, и, задрав голову, смотрел на небесную твердь. Отсюда, из центра, если так можно сказать, событий, она выглядела совсем по-другому. Это была не картинка в перископах Нижнего Города и не мутный потолок города Верхнего. О нет, здесь над моей головой текло и пульсировало жидкое золото. И я не мог оторвать глаз от этого прекрасного убийцы нашего мира.

В городе больше не было самых высоких зданий. Великий Уравнитель достаточно рьяно взялся за свою работу, и теперь центр представлял собой единый массив скособоченных, полуразрушенных, сплюснутых, но одинакового размера строений. Мечта перфекциониста, да. Везде лежали строительный мусор, куски кровли, обломки арматуры, какие-то камни и осколки плит. А в жаркое время ветер, наверное, гонял столбы пыли. Хотя… откуда теперь здесь взяться ветру?

Наверное, с моей стороны это было глупостью. Причем глупостью вдвойне: ведь я уже понял, что здесь террористов нет, так зачем было тратить время на мертвый город? Но мне слишком хотелось, хотелось просто так, без какой-то ясной цели или выгоды, и поэтому я сделал это.

Конечно, я не рискнул пользоваться лифтом. Это было бы даже не глупостью, а чистой воды самоубийством. Кто знает, как покорежены шахты и в каком состоянии тросы? А выйти из-под земли, чтобы разбиться о землю – такой иронии даже для меня слишком много.

Да, с физкультурой у нас внизу дела обстояли совсем плохо. Это я понял уже на двадцатом лестничном пролете. И это я еще как бы нахожусь в хорошей форме по сравнению со многими другими. А что будет через пару лет? Десять? Превратимся в подобие слизней или будем передвигаться по туннелям путем перекатывания с боку на бок?

Вязкая слюна накапливалась во рту, сердце билось где-то в висках, лицо онемело, а ноги вообще были будто не моими, но останавливаться было уже поздно. Даже когда так не вовремя проснувшийся здравый смысл озадаченно вопросил меня, зачем я это делаю, – даже тогда время для возврата уже ушло. Слишком большой путь был проделан, чтобы бросить его на половине.

Я стоял на последнем из сохранившихся этажей.

Трещины испещряли стены, стекла в окнах лопнули, в одном из углов бежала тоненькая струйка песка и искрошенного бетона.

Твердь была здесь, над головой.

Крыша и плиты верхних этажей лопнули, искрошились, рассыпались, и сейчас сквозь эти каменные прорехи над моей головой сияло, переливалось и пульсировало медово-золотое.

Оно звало и манило.

В первый раз в жизни можно смотреть на солнце без боли, подумалось мне.

Я не мог подобрать нужных слов, чтобы описать твердь. Их было слишком много, и все они были правильными. Золото? Да. Мед? Да. Словно огромный яичный желток вот-вот лопнет и зальет комнату, в которой я стою? Да, да, да и это тоже да.

Я встал на цыпочки и протянул к тверди руку.

Помедлил немного.

Хочу ли я этого?

И, не успев ответить на этот вопрос, коснулся тверди.

Странно.

Я ожидал чего угодно, – обещанного учеными холода, жгучего жара, накопившегося за эти годы, – чего угодно, но только не… ничего.

Уже потом, через несколько минут, я догадался – температура человеческого тела. Всего лишь солнце прогрело твердь до температуры человеческого тела. Еще одна забавная ирония судьбы. Может быть, станется так, что когда поле сдавит мир окончательно и начнет дробить черепа и позвонки, люди так же не сразу почувствуют это? Смешно. Или же у нас что-то случилось с чувством юмора в последние годы.

А пока я стоял и растерянно ощупывал твердь, пытаясь понять – реальна ли она? Или же – нереален я?

Хрустнули балки, и мне на лицо посыпалась пыль. Твердь двигалась постоянно и неумолимо. Каждую секунду она отвоевывала себе доли пространства, каждую секунду она уничтожала наш мир.

Я опустил руку.

Хруст повторился снова, и еще одна порция пыли припорошила пол.

Я бросил беглый взгляд на трещины в стенах. Нет, все нормально, еще как минимум час они выдержат. Самому же дому осталась пара дней, в зависимости от того, как тут проложены несущие конструкции.

В худшем случае, когда нажим придется на критическую точку, здание сложится как карточный домик – о, эта игра из моего детства, в последние годы ее запретили как «имеющую неприятные ассоциации»!

В лучшем же случае, – хотя можно ли его назвать «лучшим»? – дом будет рушиться этаж за этажом, став для тех, кто смотрит в перископы, еще одним из ориентиров медленного умирания мира.

Я подошел к окну, точнее, к дыре в стене, зияющей осколками стекла, как гнилыми зубами.

И замер, споткнувшись.

Мой дом.

Дом моего детства.

Он виднелся на углу улицы. Окружающие его строения разрушились, осыпались, и он стоял, такой маленький и беззащитный, как детские воспоминания.

Я думал, что забыл его, ведь мы бежали отсюда одними из первых, когда я был слишком мал, чтобы что-то понимать и о чем-то жалеть. Родители прихватили с собой наши детские игрушки, и нам с сестрой было не о чем вспоминать в этом городе.

Наш дом…

Я закрыл глаза.

Запахи, цвета, голоса, ощущения, прикосновения к коже – они окружили меня, охватили и поволокли куда-то вдаль, сквозь годы, в мое детство.

Я сопротивлялся – это было ненужно сейчас, неуместно, вредно, в конце концов! У меня были другие дела!

Мой дом…

Я вспомнил первую смерть на новом месте. Старый Декс. Он стоял и вместе со всеми смотрел, как начинает рушиться город, как сминаются верхние этажи величественного «Икарико», как дробятся падающими сверху кусками бетона крыши «Готик-Плазы». А когда один из небоскребов рухнул на квартал, где он жил, подняв клубы песка и пыли, Декс упал. Старик умер вместе со своим домом.

Дом…

И я сдался.

Спустился я медленнее, чем поднимался.

На меня давили воспоминания, терзали смутные мысли, и каждый шаг давался со все большим и большим трудом. Я останавливался, тер глаза и кашлял, пытаясь вытолкнуть из разума память, а из легких пыль.

От пыли было не спрятаться. Она лезла в рот, нос, уши, глаза. Тут я пожалел, что не захватил внизу сварочные очки. Их носили даже те, кто никогда и не держал в руках сварочный аппарат. Удобные, плотно прилегающие к коже, очки надежно защищали глаза от едких миазмов мокрой земли. А сменные фильтры позволяли раскрашивать подземный мир в яркие цвета. Одно время особенно были популярны зеленые стекла. Откуда-то даже вытащили занафталиненного дядюшку Баума и на все лады распевали песенки про Изумрудный Город…

Стоп.

Я споткнулся.

Стоп.

Я остановился.

Стоп.

Дрожащей рукой вытащил записку и развернул ее. Зажигалки у меня сроду не водилось, а фонарик я забыл в бюро. Плохой из меня службез, что и говорить, надеюсь, что инженером был гораздо лучше, поэтому пришлось подносить листок совсем близко к глазам.

Печатные буквы. Кривой почерк. «В батве завились вридители. Корнеплоду угражают чирвоточины». Двойка по правописанию за такое. Двойка…

Я перевернул листок.

Полустертая фраза на обороте.

«Н.т ..ст. лу..е, чем .одно. .ом».

Ее нужно было всего лишь прочитать вслух. Всего лишь прочитать вслух, а не параноить по поводу заговора.

«Нет места лучше, чем родной дом».

Черт!

Я дурак, я невозможный, беспамятный дурак!

Как я мог забыть!

Тридцать лет назад, маленькими и глупыми, мы с сестрой дурачились, забрасывая приемники пневмопочты только-только строящегося Нижнего Города такими вот ложными угрозами. С бумагой уже тогда была напряженка, поэтому мы растерзали томик «Волшебника страны Оз». Ох, и влетело нам тогда от родителей!

Миранда сразу обо всем догадалась, ей достаточно было лишь услышать шифровку, а я…

Черт! Какой же лопух!

Видимо, много лет назад что-то заклинило в одном из терминалов, и только сегодня, после профилактики, терминал сработал. И послание-шутка, отправленное тридцать лет назад в службу безопасности, наконец-то нашло адресата. Адресата-отправителя, да. Круг замкнулся.

Я смял письмо в кулаке.

Черт!

Фальшивка оказалась фальшивкой вдвойне. Я сам купился на свою уловку, сам же и попался в расставленные мною тридцать лет назад сети.

В темноте за спиной что-то зашуршало.

Я схватился за револьвер. И обернулся.

Едва различимая, – настолько, что ее можно было увидеть, но не настолько, чтобы понять, что это, – в десяти шагах от меня стояла тень.

Я поднял револьвер.

– Стоять, – сказал я. – Я буду стрелять.

Тень сделала шаг по направлению ко мне.

– Стой, – повторил я.

Она сделала еще шаг.

Тогда я тоже сделал шаг навстречу.

И выстрелил.

Порох и ракетница, помните?

Я тоже помнил.

И это хорошо.

Потому что, когда вспышка озарила лицо того, кто скрывался под тенью, мне показалось, что я стою напротив зеркала.

– Зачем, – спросил я, пытаясь остановить кровь, что шла у нее из плеча.

– Я всего лишь хотела успеть умереть стоя, – просто сказала она.

– Почему ты не сказала, что вспомнила про записку? Почему ты вообще ничего не сказала?

– Мне хотелось, чтобы ты посмотрел город перед тем, как он умрет. Обошел бы его кварталы, поговорил с его жителями… Потом всю жизнь ты бы помнил об этой своей неудаче и в связи с ней вспоминал и город. Хотя бы так он остался жить в твоей памяти. Увы, ты догадался раньше. Я видела, как шевелились твои губы, когда ты прочел фразу из «Волшебника».

– Но это же глупо, Миранда! Это глупо! – кровь никак не желала останавливаться.

– Не спорю, – согласилась она. – Но и глупость тоже умирает вместе с городом. Ведь там, внизу, в прекрасном новом мире, для нее больше нет места, не так ли?

Я промолчал, сделав вид, что не расслышал.

– Конечно, нет, – продолжала она. – Разумеется. Как нет там места для дружбы, веры, сожалений и памяти. Вы оставили это здесь. Лишним, ненужным, забытым. Оставили их нам.

– Миранда, я все равно не смогу забрать тебя вниз, – я беспомощно посмотрел на свои окровавленные руки. – Яне имею права.

– Я часто задаюсь мыслью, – задумчиво сказала она. – А что, если где-то есть село, ферма или просто крестьянин, который не слушает радио, не смотрит телевизор… да и вообще находится вдалеке от города. И он не знает, что именно происходит сейчас в мире. Будет ли он вообще понимать, что что-то происходит? Заметит ли он, что над его полем больше не летают самолеты? Или что птицы стали летать ниже? И что цвет неба иной? Или же он не придаст этому никакого значения?

– А не наплевать ли тебе на него? – я перетянул плечо ремнем так туго, что у нее на кисти вздулись вены.

– Может быть, такое уже когда-нибудь было? – продолжала она, даже не изменившись в лице. – Просто люди тогда не обратили внимания?

– И хочешь сказать, что они выжили?

– Может, да. А может, и нет. Или наоборот. Может, нет, а может, и да.

– В этом есть какая-то разница?

– Огромная, Марк, огромная.

– Никто не выживет наверху, – сказал я. – Никто. Еще девять месяцев, и всё.

– Все ли свои ярусы ты построил там, Марк? – вдруг спросила она.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что хочешь ли ты умереть, согнувшись, ползая на животе, зарывшись, как крыса, как червь, как муравей в толщу земли?

– Это весьма комфортабельный город!

– У вас есть театры? Музеи? Парки?

– У вас их тоже больше нет!

– У вас их нет с самого начала.

Я скрипнул зубами. Действительно, все проекты театров и картинных галерей отклонили в первом же рассмотрении. «Нам нужны жилые помещения и сельхозтерритории», – было сказано мне.

– Думал ли ты, Марк, что будет, если мы не согнемся?

Я усмехнулся.

– Нет, Марк, правда, что тогда будет?

– Будет много-много красных пятен, – с неохотой ответил я. – Ну, и немного красной кашицы.

– А может быть, мы удержим небесную твердь на своих плечах? Как атланты? Как атланты и кариатиды, пусть из плоти и крови, но разве дело в этом?

– Ты бредишь. Или курение обоев влияет на психику.

– О, Марк, это самый простой ответ.

– Пятнадцать минут назад ты хотела умереть, а теперь ты собираешься держать небо?

– Я хотела умереть стоя, Марк, – напомнила она. – Пока могу стоять. Но стоя можно и жить.

– Ну, в данном случае весьма недолго, – кисло усмехнулся я. – Да и, кроме того, тебя слишком мало, чтобы… кхм… держать небо.

– Но кто-то должен это сделать. Может быть, оно потому и стало падать? Потому что некому стало его держать?

– Попробуй курить обои без тиснения.

Она улыбнулась.

– Нет, Марк. Чтобы держать небо, нужно здоровье, курение этому не способствует.

Я выдавил ответную улыбку:

– Ну вот, кто не курит и не пьет – ты же не пьешь, надеюсь? – тот того, здоровеньким помрет.

Я ждал, что она отпустит какую-нибудь шутку в ответ, – мне нужно было, чтобы она отпустила шутку в ответ! – но Миранда лишь серьезно покачала головой:

– «Нет места лучше, чем родной дом», Марк. Мой дом здесь. Моя родина здесь. И ради них я буду держать небесную твердь. Может быть, меня хватит. А может, и нет. Время покажет. Как ты сказал? Девять месяцев, да?

Я промолчал.

– Если бы ты не пришел, Марк… я бы никогда не подумала об этом. И если бы ты не принес эту нашу записку… Ты не узнал ее, я понимаю, у тебя так много работы там, внизу, я все понимаю, не вини себя. А я сразу поняла, о чем ты говоришь. «Ботва», «корнеплоды»… Еще и «червоточины», да? Там еще должны быть ошибки. У меня всегда стояла двойка по правописанию. Да и по математике тоже… Видимо, поэтому из меня не вышло достойного…

– Миранда… – мне показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Черт, но это же простая рана… кажется.

– Все в порядке, Марк, – она отвела мою руку, когда я попытался еще раз взглянуть на рану. – Все в порядке, правда. Честно.

Я подчинился и просто сел рядом.

– Знаешь, Марк… – продолжила она. – Мне вдруг вспомнилось, какими мы были. И это желание умереть… Я думала об этом долго, думала об этом практически постоянно, но боялась. Я просто боялась сделать это сама. Или просить кого-то… А в тебе увидела возможность. Идеальную возможность…

– Идеальную возможность умереть?

– Да. Так что я тоже беглец, Марк. Ничем не лучше вас. Только вы убежали вниз, а я хотела еще дальше.

Я покачал головой.

– Миранда…

– Не перебивай, я же попросила. Кому еще я смогу это рассказать? Уже тогда я подумала, что все на самом деле должно быть совершенно иначе, но я слишком долго ждала возможности умереть, чтобы вот так отказаться от нее. И я пошла на поводу у этого своего желания. А на самом деле все не так. Все совсем не так. Нужно жить. Ради тех, кем мы когда-то были. Тех безалаберных хулиганов, которые… которые делали кучу глупых вещей. Глупых, забавных, странных вещей, которые и составляли детство. Вещей, которые и составляли жизнь.

– Ты произносишь такие длинные тирады, что мне кажется, не так уж плохо ты себя чувствуешь, – прокомментировал я.

– Так оно и есть, Марк, – рассмеялась она. – Так оно и есть… И я поняла, что ради тех нас – кем мы были – стоит жить. И стоит попробовать удержать небо. Разве мы были плохими, Марк? Разве мы тогдашние не стоим того, чтобы удержать небо сейчас? Ведь нет места лучше, чем родной дом. Разве не так, Марк?

Я молчал.

– Это даже забавно – благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?

Я молчал.

– Прощай, Марк, – тихо сказала она.

Я снова посмотрел на свои руки.

А потом взглянул на небесную твердь.

Прошло три месяца.

Тем вечером я не вернулся вниз.

Да и потом подошел к люку лишь один раз – сказать дежурным, что со мной все в порядке.

И что я остаюсь здесь.

И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.

И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске, а на пятидесятом, в моей квартире.

Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.

Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.

Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.

Все мои ярусы уже давно построены.

И теперь у меня другая цель.

Стать атлантом.

Осталось сто восемьдесят три дня.

И я буду атлантом.

Потому что нет места лучше, чем родной дом.

И мы должны за него бороться.

Кто, если не мы?