Секретарь шефа солидного московского бюро «Агентства» была, как всегда, холодна, неприступна и издевательски вежлива. О таких говорят: «профессиональная сукретарша». Егорыч с этим определением в отношении Любови Олеговны Кошельковой был не согласен принципиально. Он называл ее: «сукретной профессионалкой» или «сукреткой», потому что знал: она состоит на внештатной службе в КГБ в качестве постоянного стукача и делает это не во имя вознаграждения и сомнительной внутриведомственной «славы», а из соображений человеконенавистнических и откровенно подлых. Егорыч ее боялся, как сухое дерево должно бояться огня.
«Сукретка», высокая дама лет тридцати семи, с темно-каштановыми, убранными в пук волосами, высокой полной грудью и тонкой талией, ходила, соблазнительно отклячивая круглый зад. Глаза были чуть уже, чем принято у европеоидной расы, на длинном остром носу торчали очки с желтой металлической дужкой по верхнему срезу стекол. Губы, тонкие и контрастно очерченные, были всегда плотно сжаты. Кожа имела серый оттенок, с постоянными следами удаленных выдавливанием угрей и мелких прыщей. «Сукретка» от этого, вероятно, серьезно страдала, что не могло не сказаться на ее характере и отношении ко всему человечеству, которое, вне всяких ее сомнений, злорадно всматривалось в изъяны ее кожи. По этой причине на этот народ она тоже стучала.
Егорыч протянул Кошельковой небольшой аккуратненький пакетик с парижским сувениром и несмело улыбнулся, даже не надеясь, что «сукретка» оценит его обаятельную натуру.
Кошелькова брезгливо отодвинула от себя пакетик и мрачно бросила:
– Эйфелева дура?
– Она, – выдохнул в отчаянии Егорыч. – А как вы догадались? Такая проницательность. Даже не развернули.
– А чего тут догадываться. Вы, Петров, человек стандартный, скучный, предсказуемый. Оценить в состоянии только все большое и банальное. Самым банальным и большим в Европе всегда была, есть и будет Эйфелева башня. Всю вам, конечно, не дотащить, а ее примитивную копию можно купить за потертый франк в любом киоске или даже с рук под самим оригиналом. Верно?
– Верно, – испуганно согласился Егорыч.
– Значит, здесь «Эйфелева дура» в сувенирную величину.
Егорыч обреченно кивнул.
– Что надо? – приступила к делу Кошелькова.
– К шефу… с личным визитом, так сказать.
– Шефа нет и не будет… пока.
– Что мне делать, Любовь Олеговна, миленькая? – пролепетал Петров.
– Миленькая дома, а здесь – служба, Артур Егорович. Вам ясно?
– Так точно, э… э… ясно…
– Идите к себе. Как только шеф появится, позвоню. Никуда надолго не отлучайтесь.
– Слушаюсь. Я только в туалет и чайку.
– Делайте, что хотите, рыбачок вы наш ненаглядный.
Последняя фраза добила Егорыча. Он поник головой. «Сукретка» нагло ухмылялась, глядя на него исподлобья, буравя взглядом над металлической дужкой своих очков. Она знала все!
Егорыч вышел из приемной и побрел к себе. В одной комнате с ним сидели еще трое корреспондентов. Они редко собирались вместе – то командировки, то отпуск, то болезни. На этот раз, как назло, все сидели за своими столами и с усмешкой поглядывали на бледного Егорыча. Он со вздохом достал из портфеля бутылку вина и поставил ее на журнальный столик в углу комнатки.
– Вот… из Парижа.
– А закусим рыбкой? – давясь от смеха, спросил Веня Кукин, корреспондент по странам Восточной Европы.
Веня якобы владел тремя балканскими языками, но ни разу никто из коллег не сумел оценить, что значило в его анкете слово «владел», так как никто никогда от него и слова на тех языках не слышал. Веня, тем не менее, постоянно ездил в Белград, Скопию, Софию и Тирану, привозил оттуда крепкую душистую водку ракию, и все вместе выпивали ее под немудреную русскую закуску – кусок колбасы и горбушку хлеба. Это была единственная плоскость профессионального общения с Веней.
– Рыбка у каждого своя! – зло ответил Егорыч и плюхнулся на свой стул. Он нервно раскидал по столу несвежие газеты и сдвинул на кончик носа очки.
– Ладно тебе, старина! – примирительно забормотал Кирилл Немочев, корреспондент по Чехословакии и Венгрии. – Бывает! Ну, приврал маленько! Махнул лишку! Рассосется.
Кириллу этот грех был свойствен самому. Однажды он, подменяя в Праге постоянного корреспондента (тот лежал в больнице с острым аппендицитом), слал в Москву интервью со всеми сколько бы то ни было значимыми политическими лидерами страны. Интервью перепечатывались центральными и периферийными советскими изданиями. И только спустя месяц стало известно, причем совершенно случайно, что Немочев в глаза не видел ни одного солидного и значимого чеха или словака, а все время беспробудно пил конопляную чешскую водку в каком-то глухом уголке старой Праги. По вечерам он, протрезвев на час-полтора, просматривал газеты, делал оттуда выписки, и «вставлял» в уста крупных политиков пока еще не высказанные ими слова. Вставлял так лихо и так точно, что они не смели отказаться от них. В противном случае им пришлось бы придумывать нечто другое, а это в условиях социалистической народной демократии было делом рискованным. Немочеву все спустили, даже кулуарно похвалили за находчивость.
– Ничего я не махнул! Так надо было! – буркнул Егорыч, вспомнив наставления Власина.
– Надо, так надо! – встрял в разговор Матвей Дворкин, единственный еврей во всей редакции.
Он работал здесь потому, что начальник отдела кадров был женат на тетке его отчима по второму или третьему браку матери. Многие безуспешно пытались разобраться в сложной генеалогии рода Дворкиных, спотыкаясь на туманных намеках и загадочных порогах. Дворкин занимался странами арабского востока. Предполагалось, что этим самым утверждались общие клановые корни ближневосточных соседей или, напротив, разделялись глубокой и гулкой пропастью. Дворкин при этом пространно рассуждал на тему векового «пупа земли» и «обетованности» тамошних пустынь.
– Именно, что надо! – буркнул Егорыч и углубился в чтение старых газет, которыми был завален его стол.
– Ладно тебе, Артурчик! – улыбнулся Немочев. – Давай лучше выпьем. Вон ведь вино привез… из самого Парижа.
– Оттуда. Вы пейте, а я погожу, – отозвался Егорыч.
– Чего так? – удивился Веня Кукин, привыкший к тому, что Егорыч не упускал малейшей возможности выпить.
– Жду вызова… к шефу.
– Ну, жди. А мы выпьем… за твое здоровье.
Егорыч кивнул и отвернулся. Он слышал, как хлопнула пробка, и сглотнул слюну. В этот момент и зазвонил местный телефон. Кукин сорвал трубку и промурлыкал в нее: «Ага, ага, сейчас будет». Он выразительно посмотрел на Егорыча и закатил кверху глаза. Егорыч побледнел и приподнялся. Потом быстро схватил портфель, в котором что-то выразительно звякнуло, и выскочил из комнаты.
– Две бутылки конька, – констатировал Дворкин ему вслед.
Все согласно кивнули.
Егорыч бежал по коридору, тяжело дыша. Он ворвался в приемную и замер перед Кошельковой.
– Садитесь сюда, – велела она, кивнув на глубокое кожаное кресло возле окна. – Шеф примет, как только освободится.
– Спасибо, спасибо, Любовь Олеговна.
Егорыч присел на краешек кожаного сидения. Портфель аккуратно, чтобы не выдать содержимое, поставил у левой ноги. «Сукретка» покосилась на портфель и тихо произнесла:
– «Камю», две бутылки по ноль-пять.
Егорыч разинул рот от удивления. Проницательность Кошельковой начинала отдавать мистицизмом.
– А как вы поняли?!
– Да все так же, уважаемый товарищ Петров. «Камю» – вам по карману – не самый дешевый, но и не самый дорогой. Наиболее распространенная тара – пол-литра. Если бы была одна бутылка, вы бы не старались поставить портфель так, чтобы бутылки не звякнули друг о друга. Стало быть, их две. На большее вас бы не хватило, да и ни к чему. А еще там – духи. Скорее всего, «Шанель номер пять». Для супруги шефа. Ведь так?
– Так! – упавшим голосом подтвердил Егорыч. – А это-то как?
– Проще простого, дорогой вы мой. Супруге шефа все возят подарки, причем всегда одни и те же – духи. Подарить нефранцузские неприлично. Значит, у вас французские. Тем более, вы только что оттуда. Как я уже говорила, с воображением у вас не очень…
Егорыч засмущался и пожал плечами.
– Ну, так вот, в известной советской комедии «ищейка» обнюхивает какую-то бумажку и произносит «Шанель номер пять». Вы этот фильм видели, по крайней мере, раз двадцать, а то и больше. Ничего другого о парфюмерной промышленности Франции среднему советскому человеку с тех пор не известно. Значит, купили «Шанель номер пять». Два пузырька. Своей супруге и жене шефа. Угадала?
Егорыч кивнул и вспотел. Вытащил из кармана платок, обтер лоб и за ушами.
– В другой раз, если другой раз будет… – со злым намеком прошипела «сукретка», – покупайте три флакона. Ясно?
– Ясно. Виноват! – пролепетал Егорыч. – Я и завтра могу. Жене не нужно. У нее много есть… этого… разного.
– Ну-ну…
Егорыч облегченно вздохнул. Кажется, дело пошло на лад. А с этой стервой ухо надо держать востро! Мистика какая-то! Егорыч не замечал, что жил по давно утвержденным лекалам. Ему казалось, его судьба хранит собственный уникальный отпечаток, что она обладает своими тайнами и секретами и что разгадать их посторонний ум не в состоянии. Егорыч, как и тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы его соотечественников существовал в жестких, почти математических, пределах «советского стандарта», с одним лишь частным отличием, каковое определялось его персональным местом на социальной линейке, на ясной и прямой цифровой шкале. Понимание этого выходило далеко за рамки его представлений об устройстве общества, как советского, так и любого другого. «Сукретка» же точно определяла цифровое значение личности, не допуская ошибок и сомнений.
От шефа никто не вышел, на столе у «сукретки» не зазвонил телефон, не вспыхнула лампочка, но она вдруг взглянула на Егорыча и процедила:
– Можете заходить. Недолго. Шеф занят.
Это было похоже на сговор против Егорыча. Он торопливо вскочил, звякнул бутылками в портфеле и быстро приоткрыл дверь. За ней, как и ожидалось, была вторая. Тяжело вздохнув в темном и душном, как чулан, междверном пространстве, Егорыч нажал на ручку. Дверь с трудом поддалась.
В обширном кабинете за большим столом сидел шеф. Егорыч несмело кашлянул, шеф поднял на него глаза и вдруг широко и радушно заулыбался. Егорыч, не зная как себя вести, смущенно шагнул вперед.