Наоми
Порой случается короткий момент помутнения, когда тебе кажется, что вот сейчас заиграет воодушевляющая мелодия в духе бродвейских историй о том, как простая девушка сумела выбраться из трущоб и обрела свое счастье. Ты ждешь, что кулисы распахнутся, выбегут танцоры в сверкающих нарядах и заставят зрителей забыть о том, насколько мир за пределами театра в действительности жесток и опасен. Но овации и радостное пение слышат лишь те, кто умеет сбегать из кошмаров в уютные маленькие места в своей голове, не предназначенные для посторонних.
Я так и не научилась…
Мои родители сгорели заживо, потому что кто-то из них забыл потушить газовую горелку в нашем крохотном домике в Роксбери. Зимы в Бостоне – настоящее наказание для тех, кто вовремя не платит по счетам, предпочитая спускать деньги на выпивку и запрещенные вещества. Кто бы мог подумать, что ночь, проведенная в больнице в плену лихорадки, вызванной обморожением после сна на холодном диване, станет моим благословением и карточкой по спасению от глупой смерти.
Я не плакала на похоронах, в основном потому, что мало что понимала, все еще не оправившись от болезни. Пара закрытых гробов с висящими на них черно-белыми портретами, перечеркнутыми траурной лентой, – весьма непонятная ассоциация для простого восьмилетнего ребенка. Понимание произошедшего ударило чуть позже, когда мисс Дженкинс из службы опеки усадила меня перед красиво одетой женщиной со светлыми чуть желтоватыми волосами.
– Это Генриетта Морган, – сказала она, пока я, сбиваясь про себя, пересчитывала количество стразов на блестящих туфлях незнакомки. – Она за тобой присмотрит.
Несколько подписей и одна слишком фальшивая улыбка, чтобы довериться тому, кого видишь впервые. Но уже тогда я знала, что выбора нет. Декорации подготовлены, дымовая машина шумит, пуская в глаза пелену, скрывающую от глаз часть происходящего, зрители занимают места, актеры выходят на сцену, и спектакль начинается. Никто и не подумает, что настоящее действие разворачивается за кулисами, где слезы не фальшивы и не выдавлены с помощью театральных техник, а колкие реплики не продиктованы сценарием. Вот где настоящая жизнь, болезненная и разрушительная, горькая и пустая.
Первый удар не похож на пощечину, он служит одновременно бодрящим сигналом к пробуждению и предупреждением. Распахиваю глаза, не понимая, что происходит, но тут же ощущаю, как тонкие пальцы с острыми ногтями впиваются в предплечье, пока меня тянут в сидячее положение.
– Видите, с ней все в порядке, – щебечет Генриетта елейным голосом, который использует в ситуациях, когда нужно кого-то умаслить. – Просто переволновалась.
– Мы должны позвать врача на всякий случай, чтобы исключить сотрясение и другие увечья, – говорит другая женщина, ее тон более взволнованный и на сотню градусов теплее.
– Бросьте! – отмахивается опекунша, незаметно щипая меня в области локтя. – Ты ведь в порядке, милая? Это просто стресс, немного драмы – залог успеха настоящего дамского шоу.
Она смеется, а меня все еще немного подташнивает. Думаю, все-таки голодовка перед конкурсом была лишней, ноги все еще дрожат, когда поднимаюсь, кивая как болванчик.
– Со мной все хорошо, – хриплым голосом говорю, а потом, прочищая горло, добавляю чуть громче: – Раньше я не выступала на сцене.
Женщина приспускает полукруглые стекла очков и скептически осматривает меня, все еще одетую в купальник. Кто-то из ее помощников протягивает плед, и я так благодарна за возможность спрятаться под шерстяной колючей тканью, которая цепляется за пайетки.
– Хорошо, – наконец говорит организатор, кивая Генриетте. – Судьи примут решение и огласят его в течение часа, но, к сожалению, с учетом несостоявшегося финального выступления я не могу гарантировать призовое место.
То, каким сочувствием наполняется ее взгляд, гораздо больнее, чем осознание грядущих последствий моего провала. Короткий акт неподдельного участия обрывается, и женщина уходит, оставляя меня сгорать под пристальным взглядом Генриетты.
– Мы поговорим дома, – выплевывает она, направляясь в гримерную комнату, вытряхивая из пачки новую сигарету. Эта женщина курит только в двух случаях: когда выходит из спальни с мужчиной или когда злится, и я не знаю, какой из вариантов сейчас был бы лучше.
Я не решаюсь войти за ней следом, поэтому стою в коридоре, прислонившись к стене. Входная дверь в конце коридора открывается и закрывается, впуская с улицы воздух, пробирающий до костей, я сильнее закутываюсь в плед, пока воздух в коридоре становится все холоднее. Прямо как в ту ночь, когда умерли мама и папа. Дыхание больше не невидимое и приобретает очертания, клубясь в воздухе блеклым паром. Как скоро кто-нибудь заметит мое отсутствие, если прямо сейчас я рвану изо всех сил через те двери прямо на улицу?
– Почему ты стоишь здесь, малышка? – Отполированные ботинки с узорами из крокодила останавливаются всего в шаге от моих красных туфелек, взятых напрокат. Готова поспорить, что эта обувь не жмет ее обладателю так, как моя, врезающаяся в пальцы ног. – Где твоя мама?
Поднимаю взгляд, рассматривая лысого мужчину из жюри. Он улыбается неестественной белозубой улыбкой, изучая меня с особой тщательностью. Назовите это интуицией, но он мне не нравится; холод, ползущий по позвоночнику, не имеет ничего общего с остывшим коридором, это что-то другое, гораздо более зловещее и ледяное. Мои пальцы сжимаются на краях пледа.
– Она мне не…
Дверь в гримерную распахивается, и на пороге появляется Генриетта. Буквально за секунду выражение ее лица из злобного превращается в подобие ангельского.
– Мистер Фэллон, как прекрасно, что вы здесь. Умоляю простить нас за это неловкое недоразумение с обмороком, моя приемная дочь слишком эмоциональна на публике, – выпаливает она, а я смотрю и не верю, как низко может пасть женщина, голодная до мужского внимания. Она прекрасно знает, что этот обморок не был вызван волнением, но все равно продолжает играть заботливую мать, которой известно, что мучит ее ребенка. – Если бы вы только дали нам еще один шанс. – Говоря это, она проводит руками по телу, немного приспуская обтягивающее трикотажное платье, и ее декольте становится заметней.
Взгляд мужчины из жюри падает на ее грудь, и мне становится противно от одной мысли, что она приведет его в наш дом, а мне снова придется запереться в своей небольшой комнате, надев наушники, и смотреть глупые видео в интернете.
– Думаете, что вам есть что мне предложить, мисс? – немного безучастно спрашивает он, но смотрит почему-то на меня, а не на Генриетту. Единственная реакция, которая так и просится наружу, – это демонстрация отвращения в виде пары пальцев, засунутых в рот, но терпение Генриетты сегодня и так трещит по швам. Она тоже переводит взгляд в мою сторону, поджимая губы, – без слов понятно, что это команда исчезнуть. Поэтому просто отворачиваюсь, идя по коридору в сторону комнаты, предназначенной для перерыва.
Как будто вселенная еще больше насмехается надо мной, потому что здесь слишком душно от переизбытка семейственности. Одна из мам читает книгу про «Поллианну», и несколько девочек увлеченно слушают ее воздушный, как дуновение ветра, голос. Сама история настолько неземная, что я застываю в дверях и около десяти минут наблюдаю, как движутся улыбающиеся губы женщины. Время от времени все еще пробегая глазами по строкам, она протягивает руку с увесистыми кольцами, чтобы погладить по голове девочку, как две капли воды на нее похожую. Другая женщина переплетает пышную косу своей светловолосой дочери, обе они следят за сюжетом, обмениваясь взглядами через плечо девочки. Куда бы я ни взглянула, повсюду болезненные напоминания о том, чего я никогда не имела и вряд ли когда-нибудь получу.
Вязкое неприятное чувство убивает бабочек в моем животе, расползаясь по внутренностям, и внезапно мое появление в этой комнате кажется абсурдным и неправильным. Здесь не притворяются любящими, чтобы получить пособие по уходу за ребенком, и почему-то я почти уверена, что, если хоть одна из девочек сегодня проиграет, ее не ждет суровая расплата в виде еще одной пощечины.
Я так сильно злюсь, что почти собираюсь оставить чертов плед, который все еще держу как броню вокруг себя и своего отчаяния, и разорвать эту глупую книжку на мелкие кусочки, а потом швырнуть их на пол и топтать, топтать, топтать…
– Не стой там в дверях, милая! – окликает одна из женщин, и я почти вздрагиваю от внезапности ее слов. – Здесь есть местечко для тебя, и ты сможешь видеть картинки. – Она похлопывает ладонью по цветочному дивану рядом с собой, и я испускаю всхлип, не в силах сдержать злые слезы.
Почему мир вокруг такой беспросветно жестокий, что каждое проявление доброты в нем пугает и вызывает два таких разных желания – нападать или бежать, но никогда остаться и позволить себе принять что-то светлое. Может быть, потому, что как только заполучу это, оно сломает меня сильнее, чем родители-алкоголики и отчуждение, пришедшее после их смерти. Не зря говорят, что любовь сильнее всего, но они не добавляют главную истину, заложенную в основе этой силы, – шрамы, оставленные после исчезновения любви, всегда глубже и кровоточат дольше, чем те, что высечены на коже.
Поэтому я просто разворачиваюсь и бегу, глотая на ходу проливающиеся слезы, стирая их уголками пледа, который развевается как супергеройский плащ. Только я никакой не герой, не Белоснежка и не победительница конкурса штата, я просто девочка, брошенная на произвол судьбы в огромном взрослом мире, обреченная познать некоторые вещи гораздо раньше сверстников и, возможно, испорченная навсегда.
Сложив ноги по-турецки, я переключаюсь на режим ночного видения, наблюдая, как прожженные занавески колышутся над ее кроватью. На прикроватной тумбе едва различимы очертания пепельницы, на краю которой зажженная сигарета клубится дымом. Так банально и так знакомо. Не знаю, хочу ли я, чтобы ветер подул сильнее и разгорелся пожар, съедающий все, даже грехи и память. Она переворачивается на другой бок, и одеяло слетает с угловатых плеч, обнажая два коротких шрама от удара об угол кухонного островка. Мой рот кривится в улыбке.
За эти годы Генриетта превратилась в настоящий кусок дерьма, опустившись до уровня обычной шлюхи, о чем свидетельствует тучное мужское тело, наполовину свисающее с кровати. Веб-камера ее компьютера, через которую я могу видеть происходящее, установлена здесь для приватных разговоров с клиентами. Она давно скатывалась в эту яму, само падение было лишь вопросом времени, и когда меня забрали, предъявив ей обвинения в жестоком обращении спустя три года дешевого театра, жизнь Генриетты понеслась прямо в бездну.
Одним вечером я услышала, как она всерьез обсуждала с кем-то вопрос моего полового созревания, и когда прозвучала фраза про «возраст согласия», я чуть не поперхнулась диетической колой, облив футболку и стол, за которым сидела. К счастью, ситуация с Норой и ее подругами ускорила процесс вмешательства социальных служб, и мне не пришлось столкнуться с самой чудовищной стороной личности Генриетты.
Но это вовсе не значит, что я не приду за ней, когда закончу с остальными.
Переключив экран, я оставляю трансляцию с камеры в ее доме болтаться в углу монитора и снова открываю поле для ввода поискового запроса в даркнете. Вот уже несколько месяцев я безуспешно пытаюсь найти хоть какие-то зацепки, но все, что получаю, – старые файлы и фотографии, которые предпочла бы стереть из памяти.
Вот, пятнадцатилетняя, я стою, облаченная в небесно-голубое платье, расшитое бисером, мои волосы еще длинные и спадают на плечи мягкими волнами, и на моих губах играет одна из тех редких улыбок, которые не продиктованы ничьими наставлениями. Ким и Руми рядом со мной такие же красивые и смеющиеся над чем-то, что говорил фотограф. Но ему было не обязательно заставлять нас улыбаться, мы были так счастливы в своем неведении, верили, что настоящие ужасы позади.
Я изучаю лица тех, кто стоит позади нас, и подавляю желание распечатать фото, чтобы выжечь им глаза, всем семерым. Но это не потушит пожар у меня внутри и не сотрет воспоминания. Ничто не поможет, даже моя месть в конечном итоге рискует закончиться чувством опустошения, но я все равно сделаю то, что задумала, потому что в противном случае это будет съедать меня до конца дней.
Дверь в мой кабинет резко распахивается, и на пороге появляется высокая фигура с растрепанными светлыми волосами, красные глаза изучают меня меньше пары секунд.
– Что ты здесь делаешь?
Один нелепый вопрос оставляет меня застигнутой врасплох, в основном потому, что на моем языке вертится точно такой же, учитывая, что перевалило за полночь и в офисе уже не должно быть людей.
– Это мой кабинет, – говорю, выгибая бровь.
Линкольн делает шаг к моему столу, и холод пробегает по спине. Если брошусь стучать по клавиатуре, закрывая окна, он поймет, что я не просто так задержалась, но, если продолжу сидеть здесь, рано или поздно он увидит, над чем я в действительности «работаю».
Еще один шаг.
– Уже поздно.
– Ты такой наблюдательный.
– Рабочий день окончен, отправляйся домой, Наоми. Мне нужны продуктивные сотрудники, а не подобие зомби.
– Мило, что ты заботишься о своих кадрах, но я не стреляю в людей и не занимаюсь ничем важным, так что недосып никак не повлияет на мою способность раскладывать пасьянсы.
В основном за меня говорит обида, я знаю, что это с его подачи Уэйд не дает мне настоящих заданий.
– Пока что ты только и делаешь, что споришь как капризный ребенок, докажи, что достаточно взрослая для серьезной работы.
«Я могу показать тебе, как засунуть свое эго себе в задницу», – фраза, которую не говорю вслух.
Он облокачивается на стол, нависая над монитором, и мое сердце почти выпрыгивает из груди. Взгляд Линкольна пробегает по моей шее, останавливаясь на точке пульса, я пытаюсь дышать ровнее, скрывая свое волнение.
– Знаешь, думаю, ты прав, – щелкаю парой клавиш, блокируя экран, и пинаю системный блок, отключая питание. На нем стоит защита, так что это хоть и варварский способ сказать «до свидания», но вполне безопасный и самый быстрый. – Вот, я иду домой, смотри, – выдавливаю милую улыбку, пока собираю вещи, но меня так и подмывает спросить, какого черта он сам задержался до ночи. Насколько я знаю, обычно Линкольн уходит одним из первых.
– У тебя появилась машина?
– Ты же знаешь, что нет, а что? – почти безразлично отвечаю.
Мы выходим из кабинета, и он следует за мной к лифтам.
– Я отвезу тебя домой. Уже поздно. – Он первым нажимает на кнопку, и я не спорю на этот раз, потому что устала и валюсь с ног, а еще потому что разочарована несостоявшимися поисками, хоть и не ожидала, что сегодня они дадут результат. С каждым новым провалом я чувствую себя все более опустошенной и беспомощной, поэтому позволяю себе сдаться всего на один вечер. Мне нужен доступ ко всем ресурсам «Стикса», так что в кои-то веки я затыкаюсь, чтобы не злить Линкольна и обдумать варианты сближения с ним. – Забавно, – себе под нос произносит он, когда я молча иду по парковке к его машине.
– Что забавно?
– То, что ты не возражала целых пять минут.
Вместо ответа забираюсь внутрь, пристегивая ремень, хочется забраться под одеяло и расплакаться, а потом уснуть, пока не придет новый день и новый шанс все исправить. Линкольн садится следом, нажимая кнопку старта, и выруливает с парковки, включая свою музыку. Нафталиновые ритмы восьмидесятых льются из динамиков, раньше я бы переключила из вредности, но сегодня просто слушаю слова исполнителя, понемногу проникаясь. Проходит еще около десяти минут езды в странной атмосфере, я вижу, как он то открывает, то закрывает рот, явно желая что-то узнать, но все так же продолжает рулить, глядя на дорогу.
А потом резко сворачивает на обочину и бьет по тормозам.
– Какого хрена, ты думаешь, что делаешь? – почти рычит Линкольн, глядя на меня с примесью гнева и требовательной ноткой. Вот такой скоростной маневр по шкале от нуля до засранца.
– Я ничего не делаю, – говорю, защищаясь, на всякий случай прижимая свой рюкзак к груди.
– Не играй со мной, Наоми. Ты не споришь, не обзываешь меня и вообще ведешь себя не как обычно, засиживаешься допоздна, чего ты добиваешься?
Его ноздри раздуваются, пока он нависает над центральной панелью, разделяющей нас, это первый раз, когда я вижу его выбитым из колеи. Не могу сказать, что это мне не нравится, скорее наоборот, но я не ожидала, что мое бездействие окажет больше эффекта, чем борьба и придирки.
– Я просто хочу домой, вот и все. – У меня не осталось сил на борьбу и споры.
Выражение лица Линкольна сменяется с озлобленно-недоуменного на обеспокоенное, но это исчезает так же быстро, как возникла вся эта странная вспышка.
Он снова заводит мотор, и я обнимаю рюкзак – единственный доступный источник объятий. Может быть, мне завести щенка или кошку, чтобы, приходя домой, не чувствовать этого жуткого одиночества? Интересно, что сейчас делает Воин? Ушел ли он домой давным-давно или тоже остался в «Стиксе», чтобы побороть своих демонов? Он одинок или кто-то ждет его дома? Зеваю, размышляя о случайном незнакомце и почти проваливаясь в сон.
– Завтра ты получишь задание, – внезапно говорит Линкольн, и я перевожу взгляд на него, изучая суровый профиль. Он упрямо смотрит на дорогу, заезжая на мою улицу.
– Что заставило тебя передумать? – Мне действительно хочется знать, потому что ощущение маленькой победы неполноценно без понимания причины.
Машина останавливается, и Линкольн поворачивается ко мне лицом, наши глаза встречаются, он глубоко вздыхает.
– Доброй ночи, Наоми, – говорит он, и я разочарованно кричу в своей голове.
– Сладких снов, Ботаник. – Невинный протест, прежде чем покидаю уютный салон его машины под звуки рок-баллады, слова которой так и крутятся в голове, пока я не засыпаю в своей кровати, не пролив ни одной слезинки и впервые за годы не думая о людях, причинивших мне боль.