Оглядываюсь вокруг и понимаю – такое не привидится. Вместо нормальной асфальтированной дороги – пыльная тропа, вместо вечера – день, вместе поздней осени – лето! Но самое главное то, что я узнаю местность! Вон пригорок, с которого мы скатились на телеге, вон там двугорбая гора вдалеке виднеется, а вот «гадун-камень» – огромная глыба около дороги при въезде в деревню. Я её помню с самого детства, лет с трех! Бабушка рассказывала, что название эта глыба размером с трехэтажный дом получила из-за гаданий там деревенских девок в старину. Но и это ещё не все, впереди виднеется деревня: ряд плохоньких домиков, огороженных жердинами, и церковь, ещё строящаяся, но узнаваемая. Церковь я тоже помнил и в голове даже всплыла дата её постройки! В 1996 году ей исполнилось ровно 170 лет, а на следующий день после своих «именин» она сгорела от удара молнии. Об этом в газетах писали и по телевизору говорили, вот и запала цифра в голову. Только вернули церквушку хозяевам, и на тебе – сгорела. Судя по всему, сейчас 1826 год. Дата ничего мне не говорит, кроме вложенного в голову советской пропагандой восстания декабристов, и то – было оно или нет, не помню. Рядом, потирая огромную шишку на голове, кучер-таксист задаёт глупый вопрос:
– А чего светло-то так? И тепло?
Смотрю на себя и едва узнаю. Моё тело – молодое, лет двадцати пяти, не больше, и, что важно – одет я весьма неплохо для этой эпохи. И окружающие глядят на меня с почтением. Хотя, глядит всего пара человек, остальных глаз не поднимают.
Решение приходит молниеносно. Наклоняюсь к таксисту и шепчу:
– Мы в прошлом. Если не хочешь на костёр, как колдун, попасть – молчи. Я тут, судя по всему, главный.
Кучер посмотрел на меня с изумлением, но кивнул, явно решив, что в такой ситуации лучше не спорить. Он замолк и тоскливо огляделся вокруг. Отхлебываю из деревянной баклажки холодной и удивительно вкусной воды и, повернувшись к окружающим, говорю:
– Что глазеете, коня спасайте!
Наш “двигатель” мощностью в одну лошадиную силу валялся в остатках упряжи, явно тоже пострадав от недавнего «ДТП». Моё ободранное воинство опомнилось и кинулось спасать коня, оставив мне лишь одного собеседника, которого я опять же случайно знал по имени. Это был первый батюшка в новой церкви, или приходской священник – кто их там разберет? Имя у него было Герман. Об этом тоже писали в газетах! А вот как зовут меня, или, например, кучера, я не помню. Герман одет, конечно, бедновато, но все же не так, как остальные – этот хоть не оборванец. На груди у него висит огромный крест, внушающий уважение.
– Что, Герман, веди меня домой, о коне без нас позаботятся.
– Барин, Алексей Алексеевич, куда вам своим ходом? Сейчас кликну ещё телегу. Ой, зря вы решили озоровать, да с горки так лететь! – запричитал священник, решая сразу несколько моих проблем.
Во-первых, я – барин и теперь знаю своё имя, во-вторых, я не спалился и с именем священника – правильно его вспомнил, в-третьих, меня отвезут домой, и не надо гадать, где он находится.
– Слышь, Алексей Алексеевич! – внезапно решил открыть рот таксист. – Как бы нам домой попасть?
Сука! Сказал же – молчать! Вот как его заткнуть?
– Ты что, Тимоха, ополоумел? Сначала чуть Алексей Алексеича не убил, а теперь дерзишь? – встал на мою защиту поп.
– Да я обернулся только… , – попытался оправдаться кучер, явно говоря про автомобильную аварию. – И не Тимоха я, а Адам…
– Вот ирод! Адам он! На тебе! – и могучий поп врезал своим посохом по голове кучера, попадая не иначе в больное место таксиста и повергая того в беспамятство.
Ну какой полезный человек этот поп – решил ещё и проблему с сильно болтливым, но тупым попаданцем!
Коня не спасти! Лица моих крепостных по этому поводу выражали вселенскую скорбь, мне же лично было пофиг. Пусть сами переживают, а у меня и без того голова раскалывается. Вскоре приехала телега, и нас с таксистом аккуратно погрузили на солому. Комфорта там было мало – солома колючая и жёсткая, к тому же пахла навозом. Ну да ладно, как говорится, не до жиру.
Зря я опасался, что не найду барский дом, он был единственный двухэтажный на всю округу. Осторожно захожу, передвигаясь с помощью священника, внутрь, где меня встречает охающая жабоподобная бабища, тем не менее вкусно пахнущая свежеиспеченной сдобой.
– Матрёна, осторожнее, барин покалечился! – сурово произносит Герман, взяв ситуацию под контроль. – И пошли кого в город за лекарем.
– Тимоху тоже в дом тащите, – отдаю приказ пейзанам. – И отправляй за лекарем немедленно, худо мне.
Шатаясь, бреду в свою комнату. Ну, как в свою… Она точно моя, раз ноги сами несут меня в нужном направлении. Первым делом – на горшок. Он стоит за ширмой, как я и предполагал. Потом срочно захотелось курить. Где там моя табакерка? Но тут меня пронзила мысль: откуда я это могу знать? Я ведь понятия не имел, где находится эта комната, не говоря уже о горшке. Да и курить я бросил ещё в десятом классе! Кидает в холодный пот, но сейчас не до рефлексий – боль накатывает волнами, сил терпеть просто нет. Похоже, тушка барина, в которую я переселился, серьёзно пострадала. Чувствую, как теряю сознание и проваливаюсь в беспамятство.
Очнулся от резкой боли в руке. Кто-то колет меня чем-то острым, и это вовсе не сон. Открываю глаза и вижу толстого дядю с таким важным выражением лица, которое не у каждого губернатора бывает. Кошу глаза вниз и ору:
– Ты зачем в меня ножиком ткнул?
– Не извольте волноваться, барин. Дурную кровь надо спустить!
Ой, уморят меня местные эскулапы!
– Спустил и молодец! Хватит! Что там Тимоха мой?
– Да, что ему будет, собаке? – зло отзывается Матрена. – Жрет как не в себя! Очнулся давно, чего тут непонятного – подлое сословие.
– Что со мной? – спрашиваю я с целью потянуть время и понять – раскололся таксист или нет? В дурку неохота.
– Ушиблись вы, барин, но я вас спас! – гордо отчеканил круглолицый доктор, явно ожидая оваций по этому поводу.
Лезу в ящик стола (с какого перепуга я вообще знаю, где тут что лежит?), вытаскиваю свежеотчеканенную полтину с двуглавым орлом и протягиваю лекарю. Тот, чуть ли не в реверанс становясь, кланяется и – на минуточку! – целует мне руку. Я, честно говоря, в шоке, но делаю вид, что всё так и должно быть. И тут меня снова колбасит: а откуда я знаю, где тут монеты лежат, сколько дать денег доктору за приём и выезд?! Руку мне ещё целуют, как барышне! Тьфу…
– Идите, а мне Тимоху позовите, – отдаю приказ Матрене и лекарю.
– Завтра надо бы повторить, – угодливо говорит обладатель пятидесяти копеек.
– Вылечил уже, будешь нужен – позову! Отвезите его назад.
– Мне бы муки пеклеванной с собой. Я и купить могу! – не уходит лекарь.
– Ну, покупай, коли богат. Как раз на полпуда хватит, – смеюсь я.
А в голове мелькает: «За десять минут работы – косарь по-нашему! Не хило тут кровь пускают…» Опять не мои мысли.
Лекарь, наконец, уходит, и ко мне приводят Тимоху-Адама. Киваю Матрене, чтобы оставила нас одних.
– Ты понял, что случилось? – азартно шепчет таксист. – Мы в прошлое попали! Как в кино, понимаешь?
– Не видел я таких фильмов, – пожимаю плечами. – Но ты прав, тело точно не мое, а какого-то местного барина. Как меня до сих пор не раскусили, ума не приложу.
– А меня как? – Тимоха возмущённо разводит руками. – Я ж армянин, русский язык даже в школе не учил, а тут говорю, как на родном! Там мы погибли, а тут – живы! Ара! Давай тут жить! Ты, главное, не проговорись! – учит меня тертый жизнью армянский таксист.
– Я-то могила, – и смотрю с сомнением на товарища по несчастью. – А вот с тобой что делать будем?
– Бизнес, брат! – Тимоха расправляет плечи и лицо его светится энтузиазмом. – Хорошо жить будем! Я продавать умею!
А чего продавать? – всё-таки спросил я.
Всё! – посулил товарищ по несчастью.
– Ладно, ты чего выяснил, пока я в отрубе был?
– Жена у меня есть, молодая. Сегодня попробую… Ты сирота уже два года: папа погиб на войне, а мама недавно в горячке померла. Деревня у тебя – сто двадцать душ, и два хутора в придачу, итого – сто сорок душ крепостных. Долги имеются. Церковь строят: положен священник с псаломщиком… Храм будет двухъярусный – нижний тёплый, во имя Архистратига Михаила, а верхний – холодный, во имя Живоначальной Троицы.
– Бля! – вырывается у меня. – Как ты это всё узнал?!
– Поп рассказывал. Падла с посохом. Здоровый – жуть! – поежился Тимоха.
Наш разговор прервала… нет, не Матрена, а смешливая молодая девка, подавшая нам выпечку и чай в красивых чайных парах. Чай, заметьте, не из каких-нибудь травок, а настоящий, и, судя по аромату и объёму, дорогущий. Я под завистливым взором Адама шлепаю девку по заднице и выпроваживаю прочь.
– Да, барином быть лучше! – тянет через губу он. – А все ведь уверены в том, что ты меня выпорешь!
– Болтать будешь – и вправду выпорю, – спокойно отзываюсь я, дуя на горячий чай и заедая божественно вкусной ватрушкой.
Тимоха тоже не отстает.
– Ты, главное, не спались! Ни о чём не спрашивай, делай выводы из контекста, – учит меня Адам.
– Ты откуда такой вылез? У меня свой бизнес по продаже бумаги, а ты – таксёр! Нашел, кого учить!
– Не злись. Просто не хочу на костёр, – машет рукой армянин.
– Пошутил я про костёр. Нет такого уже нигде в этом времени, – сознаюсь я.
– Ты… А, ладно! Всё равно, без палева надо бы…, – остывает горячий южанин.
– Всё, теперь вали к жене. Если что, просись к барину, – обрываю я его.
Тимоха ушёл, а меня мутит. И слабость, не иначе как от этого дурацкого кровопускания. Но надо бы устроить шмон в своих покоях. Для начала подхожу к зеркалу. Из него на себя смотрю … я сам, но моложе. А ведь мои родители и деды тут жили. В этой самой деревне. Так что я могу быть предком самого себя. Хотя… не было у нас господ в родове! Не было! С другой стороны, барин и бастарда мог заделать. Или как это по-русски? Байстрюка? А ведь поперло мне – барин, да ещё молодой. Войны никакой не предвидится, вроде. До Крымской (когда, кстати, она?) далеко. Историю в школе не учил, так, книжки почитывал. Это плохо. Ладно, скажем «спасибо боже» за лишние годы жизни, пусть и в такой дыре, как наше село. Черт, а молитв-то я не знаю! Ну ни одной! Тут мой взор падает на молитвослов, лежащий на столике. Кроме него, там аккуратно разложены лист бумаги и чернильница с пером. Вот и как к этой находке отнестись? Писать-то пером я научусь, а правил языка не знаю. Ладно, хоть молитвослов почитаю – авось научусь говорить, как полагается.
Открываю книгу наугад. Слева – картинка, справа – текст. Много точек над буквами. Читаю:
МЛТВЫ ОуТРЕНIM.
Во имя Оца и Сна и стаго Дха. Аминь.
….
И дальше все в том же духе. Листаю. Год издания – 1811. Внезапно взор мой сфокусировался, и читать стало легче! Может, зрительная память прежнего хозяина тела сработала?
Осматриваю комнату. Вернее, здесь две комнаты, так как за ширмой стоят красивый резной стул без днища и ведро с крышкой под ним. Рядом имеется деревянная расписная лохань метра полтора в длину, явно для омовения. Ну что ж, быт барский постепенно проясняется! Думаю, барин-то жил неплохо, раз даже санузел в его покоях имеется. Пусть и с ведром… А лохань – просто произведение искусства, хоть и для купания.
На стенах видны следы покраски, словно кто-то пытался освежить интерьер, но не слишком старался. Вдоль длинной стены стоит кровать, над ней висят портреты родителей – те самые, кого я, по всей видимости, теперь должен называть "батюшкой" и "матушкой". Напротив – небольшой шкафчик с графинами и посудой. Среди всей этой стеклотары выделяется красивый чайный сервиз на шесть персон, явно не из дешёвых. А рядом, в уголке, стоят маленькие иконки, придавая всему этому пространству какой-то милый религиозный уют. На полочке там же покоятся четыре книги – может, в них что-нибудь интересное для местного барина?
В углу у самого входа, расположена большая икона – судя по всему, местная святыня, ведь для неё даже отдельную полочку выделили. Вся мебель скромная, но основательная: три стула, точнее, один стул и два полукресла с массивными подлокотниками. На полу – ковер! Красивый и дорогой на вид, хоть и чуть потертый. А я по нему обутый. Непорядок! Вон и тапки стоят аккуратненько, будто ждут, когда я соизволю снять сапоги.
Открываю ящики стола и сразу натыкаюсь на кое-что интересное. В верхнем ящике обнаруживаю кремнёвый пистолет, причём такого калибра, что его и пушкой не стыдно назвать. Рядом лежат принадлежности для чистки – шомполы, порох, коробка с пулями, штук сто, не меньше. Пули круглые, большие, такие, что пробить, наверное, могут и дубовую дверь. Среди принадлежностей замечаю какой-то странный предмет, похожий на кувшинчик, который вставляется под ствол пистолета. “Скорее всего, это для отмеривания пороха”, – понимаю я. Надпись на французском на нём. Трофей, что ли? Лезу дальше. В ящике пониже нахожу две трубки, изрядно прокуренные, ножик с красивой деревянной ручкой и пару пачек табака, заботливо завернутых в вощеную бумагу. И вот ещё одно сокровище – табакерка из дерева, расписанная в греческом стиле: на крышке древнегреческие герои, будто с античного барельефа сошли. Красота да и только!
Осторожно открываю самый нижний ящик и… Бинго! Деньги! Считаю. Тридцать семь тяжелых серебряных рублей, разного фасона. Копейки посчитал с трудом – вышло три рубля пять копеек. Но это ещё не всё. Ассигнации – двадцать пять красных десяток, сорок одна синяя пятёрка, двадцать одна зелёная трёшка, тридцать четыре горчичных рубля. Всё новенькое, год выпуска – прошлый. Бумагой набралось на пятьсот пятьдесят два рубля. Много это или мало? А кто его знает. Хотя лошадь же у меня пала! Вот и проверю.
– Матрена! Подь суды! – ору своей служанке.
Блин, я стал странно говорить, да и у Ары, заметил, акцент пропал. Чудеса.
– Шо, барин? – в комнату вплыла Матрена.
– Что с конём? – строго спрашиваю у неё.
– Ох, горе какое. Не выживет, наверное. Такие убытки у нас. А как теперь карету запрягать? Одним конём? А второго дорого купить…
– Сам знаю, что дорого, – деланно ворчу под нос. – Напомни, почем мы коня брали?
– Задешево брали. Двести пятьдесят рубликов отдали всего. Сейчас, поди, дороже, – вздыхает Матрена, причмокивая.
– Сколько там у меня? – начинаю прикидывать, глядя на ассигнации.
– Они один к трем с половиной идут к серебру, не хватит там, – с грустью в глазах говорит баба.
– А ты почем знаешь, сколько у меня?
– Так не было ничего почти. Ну вы и семью Петра продали за пять сотен… Никак запамятовали? Ой, горе!
– Что-то в голове шумит, – потираю я виски. – Посплю, пожалуй. А ты молодец. Да не переживай – деньги будут ещё, – уверяю я Матрену.
– Будут, если что опять продать, – не унимается Матрена. – А так только после урожая. А кого продавать? Четыре семьи по хуторам да сорок домов в деревне осталось, – напомнила она, вздохнув.
Служанка ушла, а я задумался. Тимоха сказал, что у меня сто сорок душ. То есть мужиков? Может, он перепутал, и всего сто сорок человек крепостных? А я ещё и семью продал. И конь один остался. Зато карета есть! Завтра гляну, что с этим добром делать.
Сон сморил меня, и я прилёг на мягкую кровать. Хоть разулся заранее, и то хорошо.
Разбудил меня, как ни странно, не мочевой пузырь, а петух! Убью, гада! Так спал хорошо, а как встал резко, опять замутило.
Раннее утро. После туалета осторожно выхожу во двор и оглядываю двухэтажный не шибко большой дом. Во дворе уже суетится мужик. “Мирон, вроде”, – всплывает в башке. Он колет дрова, и уже хорошая такая стопка дров аккуратно сложена под навесом. Девчонка, что давече подавала нам с Тимохой чай, носится с кормом для курей. Так вот чего петух орал – ему не курица нужна была, а пожрать. Сварить, что ли, его? Слева от дома расположена конюшня, справа – банька. Колодца не видать. Интересно, откуда воду берут?
Теперь самое время осмотреть дом. Не такой уж он и маленький. Есть большой, неплохо обставленный зал с дорогим ковром на полу и камином. Как бы пожара не сделать. Слева в торце находятся мои покои, справа – кухня и комнатки для слуг, которых у меня четверо: кроме Мирона и двух баб, есть и мой незадачливый таксист Тимоха, но он живет в своей собственной избе. Ну как своей? У своего отца. Остальные живут тут, в доме, где у каждого своя комнатка.
В барском крыле – ещё три большие комнаты. Одна из них – моя бывшая детская, как я понял. Позже гляну. Во дворе отмечаю фруктовые деревья, крепкий забор и широкие ворота с калиткой. Как раз в этот момент калитка открылась, и во двор зашёл Тимоха. Вид у него, мягко говоря, был нерадостный.