Глава 5. Две селёдки за богемское стекло
Холодно. Здесь почти всё время холодно так, что приходится непрерывно шевелить онемевшими пальцами ног и пощипывать себя за леденеющий кончик носа. Холодно в лекционных аудиториях, где северный ветер выбивает ватный уплотнитель из щелей оконных рам и врывается в помещение, проверяя все углы и злобно покусывая за руки студентов, закутанных в шарфы и шали. Холодно в неотапливаемом «Икарусе», на котором десять минут ходу от универа до студгородка, но пока дождёшься на остановке, успеваешь околеть до полусмерти. Холодно в общежитии, где на первом курсе мы не заклеили по осени окна, и пришлось потом завешивать их одеялами, перекрывая доступ не только стуже, но и дневному свету: зимнюю сессию мы тогда провели в сплошном сумраке, быстро перестав замечать переход ото дня к ночи. Поэтому на втором курсе был куплен круглый рефлектор с открытой спиралью, но его нельзя было включать надолго: от нагрузки выбивало пробки на этаже, а ещё начинала болеть голова от отсутствия кислорода. А потом я привыкла ходить всё время в многослойной одежде, снимая носки и колготы только согревшись перед сном под пуховым одеялом, вывезенным из дома вместе с двумя чемоданами тёплой одежды. Мне купили норковую шапку, дублёнку из мягчайшей ягнячьей кожи и три пары зимних сапог. Мама и Рая вязали тёплые свитера из ангоры и слали посылки с солнечного цвета вареньем, но этого было слишком мало, чтобы согреться, и я непрерывно мёрзла.
Сибирский город, куда я приехала на учёбу, был серым, пыльным, хронически похмельным местом, где обитали, казалось бы, сплошь низкорослые потомки вынужденных поселенцев.
– У тебя тонкая кость, оттого и субтильность, – соседка по общаговской комнате Ксюха оглядывала меня с неприкрытой завистью. – Все худышки мерзлявые. А меня мой жир согревает, будь он неладен!
Ксюха, рослая деваха из солнечного города где-то в казахских степях, одевалась в чёрные водолазки и юбки—карандаш для стройности силуэта, курила, вставляя сигареты в янтарный мундштук, купленный по случаю в комиссионке, и на всех студенческих посиделках пела песни про есаула и наличники, подыгрывая себе на гитаре. Её звали всегда и везде, а там, где не звали, Ксюха бесцеремонно появлялась сама, многозначительно выстаивая или высиживая в углу положенное для привыкания к ней время, и, как ни в чём ни бывало, вступала в разговор. Её общительность была следствием школьной комсомольской активности, Ксюха привыкла быть в первых рядах и знала всё обо всех. Мы сразу сдружились. Она напоминала мне Катьку. Меня тянуло к её демонстративному артистизму и умению встраиваться в любые обстоятельства, её привлекали мои спокойствие и рассудительность (хорошо замаскированные трусоватость и неуверенность). Ксюха таскала меня с собой на тусовки, я писала за неё домашку и курсовые. Учиться мне было по-прежнему легко, хотя и не интересно. Я собиралась закончить универ, привезти маме диплом, чтобы она отчиталась на Комбинате, что теперь её дочь – человек с высшим образованием, а потом вместе с Ксюхой серьёзно заняться общественной деятельностью. Благодаря долгим годам переписки с Леной (были и другие непостоянные адресаты), я научилась оформлять мыследеятельность в связные заметки, и всё чаще мне предлагали написать то статью для институтской газеты, то письмо-приглашение для важного факультетского гостя, то эссе для привлечения молодёжи на внеочередной студенческий субботник. Ещё мне нравилось быть на подхвате у Ксюхи, которая вечно что-то организовывала и сбивала народ в группы «для пользы дела».
– Мы – команда! – так представлялась обычно Ксюха за нас двоих, и если надо было что-то заполнять или расписываться, ставила широким росчерком: Бойко. Оксана Васильевна Бойко – как же ей подходила её фамилия! Меня замечали, как правило, позже, и вполне достаточно было сказать просто имя.
– Знаешь, как нас за глаза называют? Полек и Болек! – выдыхая сигаретный дым, веселилась Ксюха. – Мне нравится! А тебе?
Мы стояли на лестничном пролёте в общаге, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе. Я училась курить, превозмогая тошноту и головокружение. Всё самое важное того времени происходило в курилках, и отлынивать от участия в этом важном было уже нельзя.
– Мне тоже. Кх-кх-кхе. Видела бы меня сейчас моя мама. Хотя, может быть, она и догадывается. Летом, на каникулах, когда я впервые попробовала, пока сидели у одноклассницы, мама вокруг меня поводила носом, но ничего не сказала. Только потом, как-то вскользь, процедила: «Курящая женщина – падшая женщина». И ещё, провожая на самолёт, раза три повторила: «Береги своё горло!» Мне кажется, она сознаёт свою старомодность, хоть и противится по привычке. Хорошо, хоть про целомудрие до свадьбы перестала.
– Ну вы там натурально как в прошлом веке, – сказала Ксюха, – потому ты такая забитая.
– Я сто раз тебе говорила, что не поэтому. Тушинск наш современнее всей Сибири, и уж точно зажиточней. Это здесь стоят в очереди за молоком в пять утра на морозе, и картошку со свеклой едят в будни и в праздники. А я выросла на клубнике со сливками и шоколадом.
– Угу, то-то сбежала из рая своего волшебного в наши края. Не всё в шоколаде там стало быть.
– Это точно, – сказала я, – жить там небезопасно. Не Чернобыль, конечно, но радиация сказывается. Я ведь долгое время считала, что похороны раз–два в неделю для маленького городка дело обычное. Но потом стало ясно – так быть не должно. Да и люди там не такие, как здесь, другие. И не то, чтобы злые… А просто испорченные какие-то. С гнильцой.
– Зажрались, одним словом. – Ксюха вынула из моих пальцев окурок и затушила об край жестянки. – Вот не надо тебе курить. Оно тебе не идёт: вид сразу какой-то больной и несчастный.
– А стоять с вами нюхать в курилке – лучше, думаешь? Пассивный курильщик гораздо больше вреда получает. И потом, я пробовала не ходить за вами, а ждать где-нибудь на свежем воздухе. Но ведь вы возвращаетесь и продолжаете о чём-то своём, а я как не пришей кобыле хвост. На меня и так некоторые смотрят, мол, эта здесь что забыла? И всё время говорить, что я с тобой, мне уже надоело.
– Ты готова травиться и стоять через силу, чтоб не выбиваться из компашки? Зачем? Я же потом тебе всё пересказываю.
– Вы в курилке не только болтаете. Но и знакомитесь, флиртуете и назначаете встречи. Все подряд и со всеми. Для меня это хоть какой-то шанс познакомиться, – сказала я.
– Есть такое. – Ксюха задумалась. – Надо тебя с кем-то знакомить специально. А то сама ты вечно, как в стройотряде…
История со стройотрядом мне была как ножом по сердцу. Год назад я решила не ехать на летние каникулы домой, а попробовать пройти собеседование в студенческий стройотряд. В универе их было три. Ездили они на путину на Сахалин. Днём студенты работали на рыбозаводе – чистили и потрошили свежепойманную горбушу, а вечером устраивали различные мероприятия: коллективные посиделки у костра или на крытой полевой кухне, спевки, конкурсы, викторины и, конечно же, танцы. Братство участников стройотрядов было сильно, по окончании сезона они продолжали встречаться, отмечать вместе праздники и дни рождения, всячески поддерживать друг друга. Много свадеб играли по осени счастливые обладатели романтического улова. Поэтому ездили в стройотряды не столько за заработком, сколько за перспективой знакомства. Девушки – так уж точно.
Мне со знакомствами по-прежнему не везло. Почему—то на улицах студгородка никто не норовил завязать со мной пустяковый разговор о погоде или «сколько времени на ваших часах», хотя этот вариант мне всегда казался самым простым и популярным, по крайней мере, так показывали в кино. Поэтому весь первый курс я провела в ожидании уличного знакомства. Специально ходила пешком в универ и обратно, вплоть до самых холодов, а весной так и вовсе садилась с книжкой на лавочках вдоль тротуаров, в своём самом нарядном жёлтом пальто, и сидела порой до темноты. Бесполезно. Ни один, и ни разу. Оставались ещё общежитие и универ. Восьмиэтажная общага нашего факультета была разделена на два крыла, мужское и женское, и турбулентность наблюдалась только с вечера пятницы по воскресенье, но в этот разгорячённый поток мне вливаться совсем не хотелось. Дурацкое слово «шалава» крутилось в сознании ржавым волчком. А в обычные дни в коридорах, на кухне и возле лифта, как назло, попадались преимущественно девчонки. И даже если случалось оказаться на вахте возле коробки с письмами в момент, когда там ковырялся одинокий симпатичный старшекурсник, я просто стояла поодаль в ожидании, когда он закончит. Потому, что ни в коем случае нельзя заговаривать первой! Старшекурсник отходил, скользнув по мне взглядом, а я занимала его место в надежде нащупать заветный конверт со своей фамилией. Только на открытках и письмах из дома, от Раи, от Лены, мне доставляло радость увидеть её, выписанную мелким почерком после имени. Эти письма согревали меня стылыми вечерами, когда поджав под себя ноги в длинных шерстяных носках и поставив рядом на тумбочку стакан с крепким горячем чаем, я могла угнездиться на матрасе продавленной сетчатой кровати, подоткнув одеяло под бок и уперев локоть в подушку. Я прихлёбывала чай, перечитывала письма по два–три раза, и чувствовала себя уже не так одиноко и зябко. Всё получится! Пусть не сразу, но обязательно – так писала мне Лена, моя подруга теперь уже и по несчастью.
Лена прислала мне телеграмму с приглашением на переговорный пункт через два дня после выпускного. Мы заранее договорились, что вместе с родителями (для верности и их душевного спокойствия) назначим междугородние переговоры, где обсудим детали совместного поступления. Телефоны в горном посёлке были только на маленьком узле связи, располагавшемся в дощатом домике возле склона величественного Памирского отрога: у меня всегда захватывало дух от просмотра фотографий Лениной местности – снежных вершин на фоне залитой солнцем долины. Во время разговора в трубке свистело и скрежетало так, что голос Лены был еле слышен, и я представляла хрупкую фигурку с налипшей на лбу чёлкой, что пытается перекричать помехи, срываясь на хрип, а вокруг маревом колышется жаркий полдень, и родители, что давно всё решили, подставляют лица под ветерок настольного вентилятора квёлой телефонистки. Лена сказала, что в Москву не поедет. Что её золотая медаль, долгожданная и безусловная, открывает ей двери в родительскую мечту – республиканский Мединститут. Что она станет врачом-терапевтом, и будет помогать всем больным, особенно геологам в труднодоступных и отдалённых от городов местах, потому что геологи тоже люди и остро нуждаются в качественной медицине. Бедный мой доктор Айболит! Лене некуда было бежать со своей табуретки, когда родители внушали ей, что долг превыше всего. Дочерний – в первую очередь, общечеловеческий – во вторую. И она, как и я, решила смириться, чтобы вырваться из горного загончика в большой мир. Правда, Лена быстро выросла из мира республиканской столицы, он начал жать ей в плечах уже со второго курса. В письмах своих мы опять соединились общей мечтой: добраться до Москвы во что бы то ни стало. Вот только каждой надо закончить свой вуз и что-то решить с распределением.
На третьем курсе Лена стала писать реже. Ссылалась на большую загрузку, на подработку в районной больнице. А потом замолчала на много месяцев. И только весной следующего года я получила пухлый конверт, из которого высыпались яркие цветные снимки: Лена в длинном белом платье с пышной юбкой, как у принцессы, и смуглый до черноты губастый парень во фраке. Лена вышла замуж за ливанца. Да не за простого ливанца, а за старшего сына знатного рода. Поступив на факультет хирургии, он влюбился в маленькую блондинку с первого взгляда, и ухаживал за ней с восточным размахом. Цветы, подарки (между прочим, только из золота) и обещание неба в алмазах. Лена не успела опомниться, как приехала его многочисленная родня и снарядила экспедицию в геологический посёлок: свататься. И уже через месяц была свадьба, и куплены билеты в далёкий Бейрут – для Лены и родителей. Фотографии свадебного путешествия завораживали морской красотой: Лена сменила твердь на текучесть. «Ты его любишь?» – спросила я в ответном письме. А Лена прислала посылку с вышитым шёлком огромным алым платком с золотыми кистями по краям и мучнисто-клейкими сладостями в коробочках с разноцветным мелким орнаментом арабской вязи. В посылке была только открытка. На ней белая лебедь, вытянув шею в направлении раскалённого красного солнца, летела над причудливым пейзажем песчаных дюн. «Лейла и Дамир желают счастья!» – было написано на обороте. Вот как. Лейла. Больше писем от неё не было.
Я скучала. Очень скучала по переписке с подругой. Тосковала от невозможности выразить себя по-другому. Потому, что говорить о своих чувствах словами я не умела, а чувства клокотали во мне с нарастающей силой. Тогда-то я и схватилась за возможность писать статьи. Это была неравноценная замена, но всё-таки. Университетское издательство напечатало мой репортаж о скандале в библиотеке (один мальчик ударил другого по голове матанализом, а в ответ получил по шее квантовой геометрией) и наказало искать другие интересные сюжеты студенческой жизни. Расширять кругозор. Больше общаться. И тогда-то я подумала про стройотряд. Там, конечно же, будет много всего интересного и, прикидываясь корреспонденткой, я смогу первой начинать разговор с тем, кто мне нравится. А там глядишь, и познакомлюсь всерьёз. Ух! Эта перспектива меня захватила настолько, что я написала родителям, чтобы этим летом не ждали, а потом убедила Ксюху пойти собеседоваться в самый лучший из трёх стройотрядов: с красивым звёздным названием «Алгол». Я надела серый свитер и джинсы, Ксюха взяла гитару, и мы предстали перед строгой комиссией стройотряда.
Дело происходило вечером, после занятий, в просторной аудитории факультета электротехники – родного для основателей «Алгола», где на потолке потрескивали и временами сигнально мигали ослепительно-белые лампы дневного освещения, удваиваясь отражением в черноте не зашторенных окон. По огромной коричневой доске плясали меловые колдовские формулы, управляемые взглядом с портрета бородатого учёного на противоположной стене. За исчирканными синей пастой ученическими столами расположились суровые рыбоведы, всего человек восемь.
– Бойко Оксана, а это Полина. Мы с информатики! – Ксюха поправила модную цыганскую серьгу в правом ухе. – Хотим поехать в этом году на путину.
– Здравствуй, бойкая Оксана, – улыбнулся главный рыбовед, устроившийся за преподавательским столом у окна. Выглядел он для студенческой организации староватым, минимум лет двадцать семь, с наметившимися залысинами и морщиной в межбровье. Синяя застиранная олимпийка поверх тельняшки намекала, что сей моряк, возможно, долго плавал. – А Полина говорить умеет? Хотелось бы услышать второй голос вашего дуэта. Полина, как твоя фамилия? Мне же надо вас записать, вот смотрите: вносим в список всех кандидатов, сверяемся с деканатом, а потом формируем основной состав и резерв.
Главный приподнял большую тетрадь в твёрдой обложке, демонстрируя внушительный столбик записей. Сидевшие за ученическими столами парни закивали, заподдакивали. Они были похожи друг на друга как братья, все с одинаково остриженными под «ежик» головами и в клетчатых байковых рубашках, из расстёгнутого ворота которых проступали тёмные футболки. Девчонок не было ни одной.
Я почувствовала, как жаркими пятнами покрываются мои щёки. Лампы слепили глаза до слёз, спёртый воздух непроветренного помещения корябал гортань. Сейчас опять начнётся. Смешки, хихиканье, перемигивание. Одним словом, позор.
– Полина Пискина, – я старалась сказать это чётко и громко. Всё одно это лучше, чем потом начнут глумливо переспрашивать. Но голос предательски сорвался в конце.
– Бойкая Оксана и писклявая Полина, – откликнулся рыбовед за ближним ко мне столом. Все немедленно захохотали.
– Пискина? – переспросил главный.
Ну, началось. Я кивнула и заморгала, пытаясь утихомирить подкатившие слёзы.
– Записал. Ну, рассказывайте, девчонки, как учитесь, что умеете. Чем любите заниматься. Чем смогли бы украсить нашу ватагу. Чем могли бы помочь. И не обращайте внимание на Вадима, он у нас за проверку на стрессоустойчивость отвечает, но что-то поторопился.
Главный укоризненно посмотрел на смешливого Вадима. Тот пожал плечами и подмигнул мне зелёным глазом. У него были светлые брови, широкий рот, и сходство с актёром, сыгравшим Буратино в киномюзикле.
– Хорошо учимся, – сказала Ксюха. – Полина даже отлично. И умеет всё, и готовить, и вообще по хозяйству. Очень ответственная!
– Готовить – это приветствуем, – черноглазый рыбовед, сидевший у окна, встрепенулся. – А вот скажи, Поля, чем пельмени отличаются от вареников с мясом?
Рыбоведы опять засмеялись. Моя угрюмая оборона трещала по швам и грозила рассыпаться дрожью в коленках. Надо было как-то шутить в ответ, но импровизация – не моя сильная сторона.
– Чем-чем, ушами! – сказала Ксюха, как обычно, придя мне на помощь. – И вареников много не съешь!
– Наш человек, – одобрительно раздалось с галёрки, – а исполняешь ты что?
– В основном, народное, а ещё Розенбаума! – Ксюха разыграла свой козырь незамедлительно.
Рыбоведы зашевелили рукавами, запереглядывались в волнении.
– А сыграй что-нибудь прям сейчас! – сказал Буратино.
Ксюха легко перекинула гитару через плечо и затренькала с до-минора.
– На ковре из жёлтых листьев, в платьице простом…
Рыбоведы синхронно закачались и затянули вразнобой: «…из подаренного ветром крепдешина…» На меня уже никто не обращал внимания. Серой килькой я просочилась в дверной проём и утекла в тёмную глубину коридора.
Ворвавшаяся через два часа в общагу подруга схватила вафельное полотенце, висевшее на гвоздике возле нашего кухонного уголка (полки с электроплиткой и посудой), и шлёпнула меня по спине:
– Вот прибить тебя мало, а! Ты зачем всё испортила? Они бы нас вместе взяли, а теперь только меня одну! Вадик сказал, что поручился бы за плаксивую несмеяну, если б не убежала! А на нет – и суда нет.
Ксюха ещё раз в сердцах треснула меня полотенцем.
– Ксюнь, успокойся. Ты же поедешь. А я «в нагрузку» быть не хочу. Потому и ушла.
– Дурында! Мы потом ещё разговаривали, просто про жизнь. Игорь, это который командир стройотряда, в тельняшке, всё расспрашивал: что я люблю читать. Я сказала, что читает у нас Полина, а потом мне пересказывает, потому что книги с одного раза наизусть запомнить может! А он: «Ну и жаль, что Полина сбежала, мы бы и её тоже послушали, нам не только певцы, нам рассказчики тоже нужны. Но главное, нам нужны люди с характером. Потому что на путине бежать будет некуда, и условия там не сахар. Сопли подтирать, возиться никто не станет, там работать надо, а потом поддерживать боевой и товарищеский дух!» Нет, ну ты что, не могла просто постоять до конца?
– Не могла. Я как кролик среди удавов себя там чувствовала. Вот была б хоть одна девка – уже легче. Я глядела бы на неё, или в сторону. А когда я смотрю на парней, я краснею и начинаю мумукать. И глаза отвожу. А чтоб только не видеть, куда они пялиться начинают, как только слышат мою фамилию! И думают сразу – про это! И уже не важно, что я там говорю, и как выгляжу, понимаешь?! Меня сразу тошнить начинает от глаз этих сально-мерзотных! Я как на панели стояла там возле доски!
Я орала на очумевшую Ксюху и, выхватив у неё полотенце, размазывала по щекам слёзы и чёрную тушь с ресниц. Бурно оплакивая очередной свой неудавшийся контакт с противоположным полом, я ненавидела себя за трусость и слабость, за неспособность собраться и хотя бы выстоять под чужими взглядами. А ведь я настраивалась, я гуляла по городу три часа накануне. Я себя убеждала, разглядывая тронутые закатным румянцем облака, что нет ни малейшего повода, чтобы стесняться, это же деловая встреча, товарищеская, люди с людьми, человек с человеком. Надо учиться и привыкать контактировать с разным полом и возрастом, и особенно, если хочешь начать наконец жить той яркой активной жизнью, о которой всегда мечтала! Но опять, опять все правильные слова растворились крупинкой сахара в ложке горькой микстуры, при первых звуках моей ненавистной фамилии.
– Полик, лапа, ну я не знала, что ты так реагируешь! – сказала Ксюха. – Ты рассказывала, конечно, как там в детстве всё было, но я не думала, что тебе настолько хреново. Ты такая милая и спокойная, я не представляю, что за тварь захотела б тебя обидеть! Ну, не плачь, не плачь, ничего ж не случилось! Хочешь, я тоже никуда не поеду? Я и не рвалась особо, я же с тобой за компанию! Правда, Игорь клёвый, и кольца обручального на пальце нет, он последний год в стройотряде, а потом аспирантура закончится, и уедет. Прям не знаю… Нет, пожалуй, я съезжу. И деньжат зашибу. Но зато, зато! Слушай, когда я стану там главной, я без всяких собеседований тебя возьму! Правда же, ты мне веришь? Ну а ты пока отдохнёшь на своих югах, привезёшь мне персиков. А я тебе рыбы. Мы устроим сходняк и позовём кучу народа, я тебя познакомлю с хорошим парнем, и мы будем все вместе, и всё будет хорошо!
Мы сидели с Ксюхой в обнимку в тёмной комнате, забравшись с ногами на провисшую почти до пола кровать, она вытирала мне полотенцем лицо и убаюкивающе шептала-мурлыкала, и меня отпускало, так же, как бывало и дома, когда мама гладила меня по голове. Страх отступал, и только обида привычно тянула вязальным крючком за тайную петельку солнечного сплетения. Обида на мир и на несправедливое моё наказание, несправедливое и непонятное: почему, почему я?!
Ксюха уложила меня, подоткнув пуховое одеяло, совсем как мама, и я окончательно успокоилась, зарывшись в него носом, вдыхая еле ощутимый запах маминых французских духов – запах дома. Как они там сейчас, мои родные? Мы стали реже переписываться с того момента, как появилась возможность дозваниваться по межгороду из телефона-автомата, что повесили на первом этаже в нескольких общагах студгородка, в том числе и нашей. Поначалу я звонила раз в неделю, потом раз в десять дней, а потом интервал увеличился до двух недель, бывало и больше. Я дежурно отчитывалась, что у меня всё хорошо, здоровье в порядке, учёба по плану. Лишь бы не расстраивать маму, которая стала тревожной и нервной, и папу, который стал суховато-немногословным, но чувствовалось: это чтобы я не догадалась о его напряжении. А оно росло и ощущалось в вибрациях голоса, в паузах для подбора слов, в наигранно-весёлой интонации первого приветствия: «О, Полинка! Здравствуй-здравствуй, а мы как раз собирались обедать! Мне сегодня удалось выменять на селёдку вазочку из богемского стекла! Да, я помню, эту вазочку ты любила, но селёдка такая крупная и свежая, мы не удержались, нам предложили за вазочку целый килограмм! Мама отварила картошки, и мы намерены пировать!» Я сглатывала подступившую горечь и отвечала таким же наигранным голосом: «Да и чёрт с ней, с этой вазочкой, она всё равно пылилась в серванте, а хорошую селёдку ещё поди достань!» Мама быстро сменяла отца у телефона и спрашивала: «Как у вас в магазинах? Вова пишет, совсем опустели. Он тебе перевод небольшой на неделе отправит, ты только поэкономней! Да, конечно, конечно, от Раи привет, всё, вешай трубку, деньги не трать!» От Раи последнее время приходили только открытки, короткие новости, что у них всё хорошо. Только вот я знала, что на самом деле всё плохо.
После торжественного самоопределения республики наступили смутные времена. Первыми исчезли советские деньги. Национальные не успевали печатать в нужном количестве, поэтому в магазинах рассчитывались «по договорённости»: в Тушинске со всеми договаривался Комбинат. Сотрудникам выдавали блокноты, на которых в магазине ставили штамп и запись о том, на какую сумму была произведена покупка. Потом эти блокноты сдавали в бухгалтерию при Комбинате, и зарплату выдавали за минусом этих затрат. К выдаче получалось всего-ничего, и уровень жизни людей стремительно падал. Практически никто из народа не смог получить свои накопления в бывшей Сберкассе – их закрыли резко и навсегда, все страховки и облигации превратились в бумагу, новое государство, возникшее из бывшей республики, их не признало. Началась эпоха товарообмена.
Когда прошлым летом я приехала вместо стройотряда на каникулы, я не узнала свой Тушинск. Главная улица возле Универмага стала сплошной барахолкой. Здесь обменивали предметы былой советской роскоши на продукты, которые повезли в открывший границы город со всех окрестных кишлаков. Живительная артерия московского ведомственного обеспечения, что ещё недавно ритмично пульсировала, наполняя магазины всем необходимым для сытой благополучной жизни и даже сверх того, иссякла. Большая Родина занималась своими проблемами, ей было не до щепок, оставшихся в вырубленном азиатском лесу. Комбинат ещё продолжал жить, пытаясь понять, что новый хозяин желает, но дышал с большим трудом, его остывающие холодные цеха и погасшие огни инфраструктурных зданий из последних сил имитировали никому не нужную деятельность. После консервации основного хранилища стратегического сырья Комбинат почти полностью парализовало.
Первыми уехали крымские татары. Потом немцы. У всех у них на исторической родине были хоть дальние, но готовые принять родственники. Молодые люди спешно женились и выходили замуж: без общего прошлого почти невозможно общее будущее, хотя были и те, кто, напротив, рвал связи в надежде на перспективный брак с иноземцем. Мой зашуганный одноклассник Андрей Байтенбауэр в одночасье стал завидным женихом, оформляя билеты в Ганновер: вести по-прежнему разносились в Тушинске молниеносно. Я заметила его прыщавое остроносое лицо, проходя возле почты.
– Ну, наконец-то, последнюю посылку с вещами в Германию отправил! Привет, Полина. Завтра уезжаем. – Андрей приобнял бесцветную, похожую на болонку девушку с недовольным лицом, что машинально повела плечом, стряхивая его ладонь, но тут же, спохватившись, взяла под руку, демонстративно выпятив обручальное кольцо. – Помнишь Наташку? Хотя откуда, она ж на три года моложе. Слыхал, ты универ заканчиваешь в следующем году? И какие планы? Сюда-то, поди, не вернёшься? Здесь уже ни работы, ни перспективы. Твои родители куда надумали? Сейчас все озабочены только тем, что перебирают, где у них родственники, к кому можно прислониться на первое время. Хотя твой отец из начальников, может и по работе перевестись, а может и здесь неплохо устроиться. Не исчезнет же Тушинск, в конце концов. Думаю, всё устаканится, новая власть приберёт. Наведёт порядок. Грамотные спецы всё равно нужны. Время потребуется, конечно.
Я смотрела на приосанившегося молодожёна и думала, что согласись я на его робкие ухаживания в десятом классе – не болонка бы ехала сейчас в Германию. Меня передёрнуло от отвращения, и чтобы скрыть возможные проявления этого на лице, я широко улыбнулась. Всё-таки Андрей не заслужил неприязни, он был ненавязчив и всего лишь написал мне записку с предложением дружить, которую я сразу демонстративно вернула без лишних слов. Нет, никакая сила на свете не заставит меня прикоснуться к прыщавой щеке неприятного мне человека. Даже острая потребность сменить ненавистную фамилию.
– В этом твоя проблема, – говорила мне беременная Катька, к которой я зашла погостить перед отъездом. – Ты с одной стороны хочешь любви, а с другой – боишься её проявлений.
Катька два года назад вышла замуж. Но не за лётчика, как планировала, а за соседа из дома напротив, который однажды проводил её, подцепив на танцплощадке, и сумел стремительно обаять.
– Ничего я не боюсь, – сказала я. – Просто не могу с кем попало. Если встретится мой человек, я буду для него на всё готова!
– А как ты поймёшь, твой – не твой, если ты даже не встречалась до сих пор ни с одним чуваком? Вот я на своего Митьку раньше тоже внимания не обращала, хоть сто раз ходили одной улицей, а потом вдруг бац – и уже не представляю, как бы я без него.
– Слушай, а правда, чем он тебя покорил? Внешность так себе, да и ростом не вышел.
– Он меня всё время смешит, – сказала Катька. – Я прям как дура теперь всегда улыбаюсь. Чуть настроение упало, мой хохмач умеет его поднять. А ещё он ласковый, как кот, как обнимет-обнимет, так я как баба на чайнике сразу снизу подогреваюсь. Мне сейчас врачи запретили, так мы ждём не дождёмся, когда уже не только целоваться можно будет!
Я покраснела и отвела глаза. Катькино телесное простодушие меня смущало, я не готова была обсуждать то, чего я втайне хотела и себя же одёргивала. Мне всё чаще снились сны, в которых парень с замутнённым лицом – не всегда одинаковый – расстёгивал пуговицы на блузке и жарко дышал мне в висок. Я просыпалась от прилива сладостной волны и пыталась ещё несколько секунд напряжением тела удержать отступавшее томление, окончательно расслабляясь и немедленно начиная стыдиться себя саму. Этот стыд всякий раз был на страже моих порывов к противоположному полу, и я знала одно: только любовь сильнее стыда. Мой любимый всё сделает правильно, я доверюсь ему без оглядки. Надо просто дождаться, его, одного.
– Ты бы прибухнула для храбрости, да и попробовала с кем-нибудь симпатичным, – продолжала Катька, ободрённая моей краснотой. – Митяй меня тоже в первый раз подпоил. Маман тогда в ночную была, я его в гости и пригласила. Он чуть пакет не порвал, доставая коньяк с шоколадкой, путался, дёргался, а я сразу всё поняла. Уж больно выбритый да надушенный, и торжественный весь такой – от волнения. Ну, я вид сделала, что не врубаюсь, а потом сама свет и выключила, когда он долго мяться затеял. Дальше у нас как по маслу уже всё поехало, мы любую возможность искали, чтоб завалиться.
– Не с кем, подруга, не с кем. Не встретила я пока симпатичного, – сказала я. – Одни уроды вокруг. Ну, или дураки.
– Или у кого-то сильно завышена планка! У нас все чучундры, кто хотел, повыскакивали уже замуж. Кстати, Танька Петрунина на прошлой неделе. Если тебе интересно, конечно.
Мне было интересно. Странно, но на Таньку я совсем не держала зла. Я почти не видела её после перевода в другую школу, разве что мельком, издалека, но слышала, что они похоронили сначала отца, выпившего по ошибке уксуса вместо водки, а потом и Костика, моего мучителя Костика, разбившегося при угоне чужого мотоцикла. Я встретила Таньку летом после выпускного, когда бесцельно бродила по городу, пристраиваясь к похоронным процессиям и вышагивая с ними до самого кладбища. Мне было удобно плакать в открытую, вместе с удивлёнными, но приветливыми участниками процессии, и утешительно под конец, когда прощание с усопшим заканчивалось обязательными словами, обращёнными к близким: «Жизнь продолжается!» Танька мне попалась тогда на остановке, в чёрном сарафане со своими чёрными кудрями похожая на парковую ворону. Она посмотрела на меня равнодушно-устало, поправила старенькую сумку, соскользнувшую с потного плеча, и начала штурмовать подошедший автобус, переругиваясь с другими желающими набиться в раскалённое транспортное чрево. Я смотрела на острые Танькины локти, расталкивающие краснолицых тёток, которым она была до подмышек, и думала, что, конечно, она не помнит. Не помнит про какой-то там случай с плаксивой девчонкой, что дала поносить пальто, а потом пригнала забирать своего папашу, дура набитая. Все они дуры, эти мокрицы, которым повезло родиться в приличной семье, а не вошкаться с полоумной матерью, тяжёлой работой и генетически обусловленной нехваткой денег.
– Ну-ну, и за кого же Петрунина вышла?
– Не поверишь, – оживилась Катька, – за прикольного дядьку! Он, конечно, постарше лет этак на десять, но симпотный такой, работящий, не пьёт! Приехал сюда к сестре, помочь ей продать квартиру. А сестра по соседству от Таньки. Ну и слово за слово. Так теперь они Танькину квартиру тоже хотят продать, чтоб всем вместе уехать в Челябинск к родителям. Ох, с квартирами-то засада: очень сложно продать. Все как уезжать ломанулись – так они за бесценок пошли. Местные поначалу покупали, а потом перестали: говорят, скоро вы нам всё просто так отдадите.
Катька качнулась на табуретке и скривила лицо. Мы сидели на кухне, и за окном было непривычно темно, хотя, как и раньше, стрекотали кузнечики, и ветерок шевелил занавески. В Тушинске отказались от вечернего уличного освещения. Фонари стояли ободранными палками, мусор стихийно скапливался вокруг, вытесняя сладкий запах акаций тошнотворным зловонием.
– Они уже прочно обосновались. Город хотят переименовать. Мол, теперь он в другом государстве, и название должно быть на их языке. Вот как не было Тушинска никогда на картах, так и не будет. Город-призрак. – Катька вздохнула. – Кстати, ты подожди, сейчас Митька придёт и проводит. Мы теперь не гуляем по одиночке. Опасно.
Мы прощались на пороге квартиры, теребя и обнимая друг друга, как ни разу в жизни до этого, тяжело и безнадежно.
– Катька, ты обязательно напиши, как родишь! – сказала я, стиснув подругу за пухлые плечи и вжимаясь носом в ромашковые волосы. – Телеграмму пришли, слышишь! Дозвониться сюда всё трудней и трудней, я по часу родителей набираю. Мить, я прошу тебя, вы не теряйтесь! Если что – сообщите моим. Если будете уезжать!
– Вот ты тоже, концерт закатила, – выговаривал мне Митька, когда мы шли с ним по тёмной безлюдной улице, – ясен-трясим, я прослежу, и напишем, и сообщим. Ты ж для нас как родная. Я тебя хоть и мало знаю, но жене своей верю, она из всех подружек тебя выделяет. А уехать нам правда придётся, даже раньше, чем думали. У меня есть информация – неспокойно здесь скоро будет. На юге республики полным ходом война. Настоящая. Они, типа, между собой, кланами, ну и русских гонят, и бывали случаи, что того… В общем, ты скажи своим: шутки кончились. Всё, Полинка, заходь в подъезд, побегу, а то я не жрамши ещё после смены! Увидимся!
Митька чмокнул меня в щёку и вскинул ладонь на прощанье. Я смотрела ему вслед, пока силуэт не растаял в ночной темноте. Митька своё обещание выполнит – он напишет мне про рождение сына, пару строк в телеграмме, письма перестанут отправляться и доходить где-то в это же время. Он успеет зайти перед самым отъездом и передать отцу адрес и фотографию: счастливая Катька и щекастый младенец на фоне проволочного каркаса когда-то обвитого цветами входа в парк имени восточного поэта. Когда я потом написала по этому адресу, мне ответили незнакомые люди: были, поехали дальше, доберутся и сообщат.
– Пап, а ты в курсе, что на юге война?
Мы сидели за завтраком, запивая светлым чаем намазанные вареньем ломти серого хлеба. Мамина привычка консервировать «с запасом» теперь позволяла не только баловать себя овощными и фруктовыми заготовками, но и обменивать их на шампунь и стиральный порошок на барахолке возле Универмага.
– Всякие разговоры сейчас ходят. А тебе кто сказал? – папа озабоченно нахмурился.
– Митька вчера. Они вещи пакуют. После Катькиных родов сразу поедут к родне в Подмосковье. Пап, там же Рая, на юге. Ну, пожалуйста, вы же знаете всё! Что она говорит?
Я ждала, что сейчас вмешается мама и начнёт, как обычно, переводить разговор с неприятного на пустяки, переставлять на столе предметы, вскакивать и открывать форточку, поливать алоэ на подоконнике, набирать в чайник воду. Но мама молчала, глядя в стену перед собой.
– Рая болеет. Мы не хотели тебе говорить, чтоб не волновалась. У неё третья стадия рака.
Папа говорил очень тихо, посматривая на застывшую маму. Её горькая немота поразила меня до дрожи.
– Мамочка! Что же будет теперь, мамочка? – не вставая со стула, я прильнула к маме, и она обхватила меня, прижавшись. Папа встал рядом с нами и начал гладить по очереди по головам. В том момент мне впервые стало действительно страшно.
– Дядя Лёня сказал, что они никуда не поедут, – продолжал папа тихо, – сыновья их в России, оба служат, да там и останутся. Семьи, дети у них. Раю выписали из больницы и сказали – домашний уход. А по сути – отправили умирать. У неё уже метастазы, сделать больше ничего невозможно. Она еле ходит. Лёня как-то работает, по полдня. Бабушка к ним переехала, дом свой хоть за бесценок, но продала. Смотрит за Раей. Сама уже старенькая, но немного по дому шуршит, помогает. И конечно, Рае никто не говорит, что там во внешнем мире творится. А творится, действительно, всякое. Беспорядки. Аэропорт перекрыли. Мама хотела слетать, да куда там! Поезда пассажирские непонятно, как ходят, и билеты на них не продают. Лёня надеется переждать. Рая дорогу не вынесет.
– Пап, мам, ну а вы? Что вы думаете?
– Думаем переехать, – сказал папа, – квартиру вот на продажу выставили. Только спроса нет. Был вариант, что переведут нас с Комбината по ведомственной линии, обещали мне даже в Обманск, или в Сибирск. А потом разговоры все эти стихли, а начальство у нас теперь новое, местное, ничего не знает, только плов варит на улице в больших котлах. Я недавно Ильхома спросил – это нынешний мой руководитель – мол, Ильхом, обрисуй перспективу, на что надеяться. Он ответил, что мы на севере, до нас война не дойдёт. Там, на юге, всегда горячо было, там граница. А у нас всё как раньше, конечно, не будет, а как будет, он сам не знает. Но надеется, что хорошо. Рано или поздно. Ильхом – толковый парень. Он сразу, как появился, в гости в дом пригласил, в бывший коттедж председателя горисполкома. Председатель даже мебель оставил, как было, и вещи, он самый первый уехал. Ну и вот, Ильхом стол накрыл, с женой и детьми познакомил. Я вас, сказал, Юрий Михайлович, очень как специалиста уважаю. Я только формально руководитель, ну, вы понимаете, по-другому нельзя сейчас, надо, чтобы на постах свои люди стояли. Но вы работайте, как привыкли, и советы от вас принимать буду, только не на людях, а в моём кабинете. В общем, сработались.
– Пап, ну а если? – спросила я. – Не зря же все уезжают.
– Ну не все, Полюшка, это только так кажется. Многим и ехать-то некуда… Германия своих этнических принимает, денег даёт да жильё, программу открыли специальную, для переселенцев. А у кого, как у нас вот, в Российской глубинке родня, не особо торопятся. Той родне самой нынче туго. Вова пишет, что Валентина уже без работы, как и все, на рынке чем-то торгует. Он благо что с баранкой, крутит, выкручивается. Но на шею им садится сейчас – даже не представляю. Вот если б квартиру продать, да вещи наши хорошие, да работу найти по специальности… Ты не думай, я не сижу просто так. Узнаю, общаюсь, прикидываю.
– Я должна её похоронить, – сказала мама металлическим голосом, – до тех пор я никуда не уеду.
Папа вздохнул, а во мне зашевелилось нехорошее предчувствие. «Скосит одну болезнь, а вторую пуля». Я встряхнула головой, отгоняя всплывшее в памяти подслушанное предсказание. И без того тошно, эти глупости лучше не подпускать. Но ведь мама наверняка думает об этом. Она так изменилась! Простая короткая стрижка вместо пышной рыжей химки, тени под глазами, согнутая спина.
– Мам, пап. В следующем году я закончу учёбу, и буду обустраиваться с прицелом на то, чтобы вместе. Пап, давай мы спланируем, куда я могу сходить в нашем городе, чтобы узнать про возможность твоей работы и маминой. И про жильё… Я, конечно, совсем в этом не понимаю, но начну разбираться.
– Полюшка, ну, придумала тоже! – воскликнула мама и всё-таки встала, засуетилась, тряпкой заходила по столу, собирая хлебные крошки, – мы же взрослые люди, нас двое. А тебе вот самое главное – парой обзавестись. Ты об этом сейчас лучше думай! Моё сердце болит за тебя, пока замуж не вышла. Как помочь-то тебе, я не знаю! Ты давай уж там как-нибудь побойчее, и наплюй прям на всё, что я говорила. Выходи хоть за первого встречного!
– Мам, – сказала я, – успокойся. Никуда я не денусь, все выходят, и я как-нибудь. Да я знаю, знаю. И помню, помню. Ой, я всё поняла, да, пожалуйста, ты уже по второму кругу! Мам, пойдём собираться, завтра же у меня самолёт.
Следующим утром город накрыл туман. Мы вышли из дома, едва рассвело. Рейсовые автобусы отменили, пешком до аэропорта – минут сорок. Папа нёс чемодан, мы с мамой – большие сумки, куда она натолкала, помимо одежды, покрывала, скатерти, полотенца и простыни: «на приданое тебе собирала». Я прикидывала, во сколько мне обойдётся такси по приезду, и краем глаза отмечала зарастающие травой тротуары вдоль высохших арыков, полчища муравьёв на серой коросте пыльных стволов чинар, что раньше каждую весну начинали кокетничать свежей побелкой, выцветшие фасады когда-то ярких домов: жёлтых, брусничных и апельсиновых. И стаи бродячих собак, рычанием предупреждавших близко не подходить. И везде мусор и бурые лужи, мёртвые клумбы и сломанные качели детских площадок. Я так хотела отсюда уехать, но теперь мне стало жалко мой город. Он был болен, он был заброшен, он был больше не нужен. Он умирал. У меня сжалось сердце. Я перестала вглядываться в туман, я не хотела, чтобы Тушинск запомнился мне таким, я понимала, что сюда уже вряд ли вернусь, и поэтому уставилась под ноги, и так прошла всю дорогу, и только перед самой посадкой в самолёт непрестанно оборачивалась, жадно всматриваясь в лица родных. Папа улыбался своей солнечной улыбкой, мама прижимала одну руку к груди, и, привстав на цыпочки, отчаянно махала мне второй.
Через два месяца в Тушинске отключили горячую воду и газ, а через полгода в город вошли люди с оружием и объявили комендантский час.