Глава III. Первые тернии
– Как ваше имя?
– Вы графиня? Или мне послышалось?
– Вы русская?
– Может быть, вы негритянка?
– Mais oui, elle est négresse, mesdames![16]
– Вы похожи на нашу Аннибал! На Африканку нашу. Где Африканка? Позовите Аннибал!
– Бедная Римма, ей не польстили!
– Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!
– Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе рано еще. Ты не старая дева!
– Но ты не умеешь себя вести!
О, как я хотела бы, как искренне хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей несчастной головой. Около трех десятков девочек окружили меня, забрасывая вопросами.
Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством, глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью, с таким красноречивым удивлением, что в этот миг хотелось провалиться сквозь землю. О, как я краснела и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня насквозь! Через пять минут мое лицо стало красным, как кумач, отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.
Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому, широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.
А маленькие мучительницы, не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. И так как я все еще продолжала молчать, по-прежнему стоя с опущенными глазами, одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:
– Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы считаете зазорным для себя вступать в разговоры с простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?
Этот голос, звонкий и резкий одновременно, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной просвечивающей голубыми жилками кожей, с бледными губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли с самого младшего класса, как я узнала впоследствии, Незабудкой.
Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла эту фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.
– Перестань, Зверева! Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты нападать на новенькую, как какая-нибудь «седьмушка»[17]. Стыдись, Незабудка! Мы выросли из этих глупостей! Не остроумно, душка, уверяю тебя!
– Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать? – неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.
– Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? – зазвенело, зазвучало и зашумело вокруг меня на разные голоса.
Почему я не могла им ответить?
Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза наполнялись слезами, а по губам то и дело пробегала судорожная гримаса, удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд – и я разревусь, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица, и своего графского титула. Я боялась этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как бы я была счастлива, если бы нашла в себе силы крикнуть сейчас: «Вы ошибаетесь, уверяю вас, вы неправы! Неправы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!»
Однако я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово – и хлынут слезы…
Потянулась убийственная для меня минута молчания… Вопросов со стороны девочек больше не слышалось. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:
Она была горда…
Ох, как горда!
Она была прекрасна!
О, как прекрасна!
Как… графиня!
Еще немного – и я бы разрыдалась. Насмешка этой тоненькой голубоглазой девочки остро жалила в самое сердце и сводила меня с ума!
Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И тут вдруг новый голос, громкий и сильный, как у мальчика, заставил меня поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым, нежели хорошеньким лицом, с очень смуглой, оливкового цвета кожей, с румяными, алыми, как кровь, припухлыми губками и огромными черными блестящими, как два острых клинка, глазами под сросшейся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями, мелко вившимися барашком, – вот что представилось моим изумленным глазам.
Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами фигуры и заканчивая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному, хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, «на честном слове», по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные, как у негритянки, кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой у кисти. Румяные губы были широко раскрыты, и сквозь их алые, как кровь, полоски белел ослепительный ряд красивых ровных зубов.
В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.
– Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! – крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос, и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и пурпурно-алые губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться ни на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово «уродка». Действительно, я же была такова!
Однако окружающие меня девочки, очевидно, не разделяли моего взгляда. То, что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было никоим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к «оливковой» девочке:
– Ай-яй-яй, и тебе не стыдно, Аннибал? Надо уметь прятать свои впечатления, милая Римма!
– Ну что за глупости ты там болтаешь, Зверева! – захохотала курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. – Не думаешь ли ты, что новенькая считает себя ужасно красивой?
И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.
Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только Африканка по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, очевидно, не удовлетворившись одним созерцанием, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и, взвесив ее на ладони, с восхищением оглянулась на подруг:
– Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы-то, волосы, целое богатство! Тысячу руб лей такая коса сто́ит. Как Бог свят, сто́ит!
И окончательно придя в восторг, она случайно так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали, и, опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами. Не то чтобы мне было так больно, просто все мое напряженное до сих пор состояние должно было найти исход и вылиться слезами.
– Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! – послышались звонко шепчущие голоса, и я услышала в тот же миг шелест платьев разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.
– Не плачьте, новенькая! Вытрите слезы и не обращайте на Африканку внимания. Она глупа, правда, но добра и дика, и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, – услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос.
Невольно мои руки с платком упали на колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, и такую удивительную красавицу, каких встречала до сих пор разве что на картинах. У нее было тонкое личико, бледное, без тени румянца, но с той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.
Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы, тонкие же, словно выведенные кисточкой брови, чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, своим ясным спокойствием и глубиной похожими на тихое северное озеро.
Серые, как темная пыль или пепел, волосы, разделенные пробором, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, до колен, но не толстые косы… Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорили об аристократическом происхождении. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и на диво хрупкой. Я смотрела на нее с невольным восхищением, любуясь ею.
– Кто вы? – невольно вырвалось у меня, когда ее глаза встретились с моими.
– Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, – чуть пожимая плечами, без малейшей улыбки произнесла девочка. – Меня зовут Диной Колынцевой, a прозвище мое Фея. А как вас зовут?
– Ло! – поторопилась ответить я, все еще не спуская со странной девочки восхищенного взгляда.
– Ло? – удивленно приподняла она тонкие брови. – Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое… Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так, по крайней мере, мне кажется. Ведь вы русская! Да?
– О да! – снова поспешила я ответить. – Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.
– Графиня?
– Да! – краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки не услышали меня и не подняли на смех.
– Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье, – роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.
– Это моя бабушка.
– Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече с внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Мадам Роже наверняка посадит нас рядом. Идемте же!
И взяв меня за руку, красавица Фея, неслышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру[18] и усадила подле себя.
Едва я успела опуститься на указанное мне место, как в коридоре зазвенел звонок, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в вицмундире[19] с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.
– Это месье Нидаль, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! – успела шепнуть мне моя соседка, пока француз усаживался за кафедру и расписывался в классном журнале.
И как бы подтверждая ее слова, месье Нидаль окинул глазами класс и, остановив их на мадам Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:
– Et bien madame, vous avez une nouvelle élève?[20]
– Oui, monsieur[21], – поторопилась ответить классная дама и кивнула мне головой: – Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la complaisance de vous examiner![22]
Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.
– Как ваше имя? – спросил меня учитель по-французски.
– Гродская! – отвечала я.
– Графиня Гродская! – поправила меня внушительно со своего места мадам Роже.
– Ее сиятельство графиня Гродская! – зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок.
Мои глаза, беспомощно метнувшиеся по классу, встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки. Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.
– Мадемуазель Зверева. Я попрошу вас молчать! – снова на чистейшем французском языке проговорил месье Нидаль, и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы.
Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками – французским, немецким и английским – благодаря заботе бабушки, окружавшей меня иностранными боннами[23] и гувернантками до одиннадцати лет, пока я не поступила в пансион Рабе. По мере моего рассказа лицо внимательно слушавшего меня учителя становилось все ласковее, а когда я закончила, он даже слегка зааплодировал мне:
– Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, мадемуазель! – произнес он по-французски и, одобрительно кивнув головой, отпустил меня на место.
– Вы прекрасно говорите по-французски! – встретила меня Фея, и ее красивое личико обратилось ко мне. – Только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. Иначе девочки будут постоянно поднимать вас на смех, а это очень неприятно! Я видела, как француз поставил вам 12[24]. Это очень хорошо! – произнесла она со спокойным, невозмутимым видом маленькой королевы.
Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В ту же минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.
– Это, верно, записка от кого-нибудь из наших! – шепнула мне Фея. – Прочтите ее скорее, а то мадам Роже заметит еще и будет бранить.
Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла:
«Новенькая, пожалуйста, не сердись на меня. Ты плакала, я тебя обидела, но я не хотела тебя обидеть!
Я не хочу, чтобы ты плакала! Я не нарочно, как Бог свят. Это оттого, что я очень глупая. Так говорит моя милая Диночка и все другие. Если ты не сердишься, то обернись назад, я сижу за тобой. Покамест прощай.
Я не могла не улыбнуться, прочитав эту наивную записку, написанную крупными, вкривь и вкось идущими буквами, с бесчисленными ошибками и четырьмя кляксами, ставшими непрошеными украшениями на ней. Я обернулась назад и в тот же миг увидела оливковое лицо, сверкающие, как морская пена, великолепные зубы и танцующие, похожие на живые черные вишни, обрызганные росой, глаза Аннибал. Все лицо девочки красноречиво выражало такую веселую и простодушную мольбу, что я бы охотно расцеловала ее смуглую рожицу.
Поймав мой взгляд, она радостно закивала своей курчавой головой и зашептала что-то, чего за дальностью расстояния я не смогла разобрать.
– Мадемуазель Колынцева! – прозвучал в эту минуту голос учителя. – Voulez vous me répondre votre leçon?[25]
Фея быстро и легко поднялась со своего места, слегка одернула на себе белую пелеринку и легким шагом скользнула на середину класса. Она отвечала гладко и красиво и так же свободно владела французским языком, как и я. Во время ответа ее матовые щеки заалели нежным румянцем и она стала почти прекрасной. За ней были вызваны еще четыре девочки, в том числе и Римма Аннибал. Последняя не знала урока, заикалась и путала строки басни. Когда раздосадованный учитель отпустил ее на место, поставив ей двойку, Африканка, нимало не смущенная этим, направилась между рядами пюпитров к своей скамье, то и дело задевая по голове рукой то ту, то другую из товарок.
Вскоре вслед за этим прозвучал звонок, и девочек выпустили в коридор, пока в классе открывали форточки…
Едва только я перешагнула порог комнаты, как кто-то стремительно бросился мне на шею. Я успела только рассмотреть два огненно-черных глаза; белую, как кипень[26], полоску зубов и яркие губы, полураскрытые в простодушной улыбке.
– Милая! Душенька! Не сердись на Африканку! На глупышку! На дурочку! Пожалуйста, не сердись! Больше не буду! Как Бог свят, не буду, шоколадная моя! Дай поцелую! Вот так! Вот так! – лепетала Аннибал, покрывая мои щеки, глаза, лоб и брови градом горячих, бурных поцелуев. Потом схватила меня за руку и, крикнув: – Пойдем, я покажу тебе институт! – помчалась куда-то с быстротой стрелы, увлекая меня за собой. Я поневоле должна была следовать за ней, потому что ее сильная и не по годам большая рука держала меня так крепко, что не было никакой возможности вырваться из ее цепких пальцев.
– Скорее! Беги скорее! Ну, ну же, беги, как молодой конек! Неужели ты не умеешь еще бегать? – подбодряла она меня, летя как стрела, пущенная из лука.
Увы! Она сама бежала с такой стремительностью, что я едва поспевала за ней. Институтки, попадавшиеся нам на пути, в ужасе отскакивали от нас и рассыпались в разные стороны. Их испуганные и негодующие восклицания долетали до моих ушей.
– Боже! Опять эта Аннибал взбесилась!
– Девочки, смотрите, она и новенькую начинает смущать!
– Кажется, и новенькая из породы «диких»!
– Да, да! Недаром у нее вид негритянки. Похожа на Аннибал, как родная сестра!
– Боже, они собьют нас с ног сию минуту…
А мы между тем бежали все быстрее и быстрее…
Вот закончился бесконечно длинный коридор. Вбежали в залу, белую красивую комнату со стенами, выкрашенными под мрамор, с развешанными по стенам портретами царствующих лиц, изображенных во весь рост. Из залы пулей вылетели на лестницу, поднялись на третий этаж (зал и классы находились на втором) и влетели в длинную, просторную, с шестью окнами спальню, где стояли четыре ряда кроватей, покрытых серыми нанковыми[27] одеялами. Аннибал метнулась птицей к ближайшей из них, ткнулась головой в жесткую подушку и, дрыгая ногами и хохоча во все горло, кричала так громко, что ее, я думаю, было слышно не только в соседней умывальной комнате, с широким желобом по стене и с целым десятком кранов, но и в самом дальнем конце института.
– Ха-ха-ха-ха! – заливалась она. – Вот так скачка! Как Бог свят, точно дикие лошади или молния на небе!
И сама она, говоря это, казалась мне в эту минуту такой дикой лошадкой, такой же огненной молнией. Ее глаза сверкали ненасытной жаждой веселья, белые зубы блестели, ноздри широкого носа трепетали и расширялись, а кудри так и плясали вокруг разгоряченного лица.
Вдруг радостное, восторженное выражение мигом потухло в черных глазах Риммы. Она вскочила с кровати, схватила меня за руку, впилась испуганными глазами в мое лицо.
– Новенькая! Да на тебе лица нет, что за измученный вид у тебя!.. Ишь как побледнела! Да ты не умираешь ли, новенькая? О, пожалуйста, не умирай!.. Голубушка! А то мне так попадет от нашей «командирши», скажет, что уморила тебя! А я, как Бог свят, не виновата, что ты двух шагов пробежать не можешь! Такая кисляйка!
Ее и без того толстые губы выпятились вперед с выражением явного презрения и казались теперь еще толще. Черные глаза, полные негодования, метали пламя. Очевидно, девочка презирала мою слабость и благодаря своей дикости не стеснялась показывать это.
Я действительно чувствовала себя неважно. Непривычная к такой скачке, головокружительной и безумной, я дышала прерывисто и тяжело… В моих глазах мелькали красные круги… Холодный пот выступил на лбу, ноги подкосились, и, прежде чем я смогла сказать еще хоть одно слово Африканке, все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону и я тяжело рухнула на ближайшую кровать.
