Глава I. Неожиданная новость
– Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.
Бабушка постоянно говорит мне «вы» и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю собой маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона мадам Рабе.
Бабушка любит говорить «вы» всем без исключения и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так, компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш – Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца сына, – Ло, как уже сказано выше.
При первом же звуке хорошо знакомого голоса я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня «побеседовать» с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, я должна сказать, что не люблю мать моего отца, даже больше того, боюсь ее.
На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково затянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки, под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые ясные холодные глаза, которые, кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитанны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня.
О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама себе в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что сто́ит мне подойти к бабушке, как ее серые холодные глаза в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности, и наверняка отыщут что-либо некорректное в моей внешности или в моем костюме. И хотя я еще никогда не слышала от моей бабушки ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд.
И сейчас, услышав ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде чем войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе[1] большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, немало крови моей бабушке!), мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки, губы, и черные косы до пояса, густые и блестящие – единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей внешности.
Вот она я – Ло, «une petite négresse»[2], как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:
– Не могу себе представить, ma chère Lise[3], как у вашего сына, красавца Арсения, мог появиться такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.
На что, я помню это отлично, бабушка, тоже в свою очередь не заметив меня, ответила своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:
– Что делать, chère Marie![4] Это – судьба! Будем надеяться, что ребенок, по крайней мере, окажется мягким, приветливым и веселым!
Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой, и я не виновата в этом.
Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.
И еще раз наскоро пригладив свои мягкие, как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную…
Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив и без того слишком прямую спину, и вязала свое бесконечное филе. В кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи примостилась напротив бабушки, на мягком пуфе, – худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, постоянно бегающими глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.
Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение тут же прекратилось. Бабушка вскинула на меня глаза и, по дробно осмотрев меня по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда, голосом.
– Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я буду вам говорить.
Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.
Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох – и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:
– Милая Ло, мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время, и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год за границей. Я должна буду уехать туда в ближайшее время. Оставить вас одну, даже на руках такого верного и испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу. А потому я решила перевести вас из пансиона мадам Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года учения.
Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней, и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, видевшего меня насквозь.
Институт! Вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки[5] – девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они так же добры и снисходительны ко мне? И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах строгого учебного заведения? Бог знает…
Охваченная этими мыслями, я как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.
– Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть вакансия в третьем классе[6]. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверняка выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду за границу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя!
– О, я ценю это, бабушка! – нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.
– Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, готовить уроки, – милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.
Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно голос бабушки остановил меня снова.
– Я надеюсь, Ло, – проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждое слово, – я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе мадам Рабе. Вы позаботитесь об этом, не правда ли? И вы ни на минуту не должны забывать вашего происхождения, Ло. Вы – графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!
Голос бабушки звучал так торжественно, что я, красная и смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас, и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной…