Глава 1
Т. С. Элиот[1] был неправ. Самый жестокий из всех месяцев – декабрь. Потому что если вас не добьет разгул меркантильности в преддверии Рождества, это сделает унылая лондонская погода. Нынешним утром, по дороге на работу, когда лило как из ведра, а мне нужно было отвечать на электронные письма, я погрузилась в размышления обо всех неправильностях предстоящих каникул. И сам собою нарисовался список из Десяти пунктов, которые меня бесят в Рождество:
1) Фраза «Счастливого Рождества», подразумевающая пожелание, но больше смахивающая на приказ, что мгновенно вызывает у меня желание ослушаться.
2) Та же фраза на иностранных языках: Feliz Navidad, Joyeux Noel, Yuletide Greetings. Если я не хочу слышать ее на английском, то не хочу и по-французски или по-испански.
3) Корпоративные рождественские вечеринки, которые на самом деле не что иное, как жалкое оправдание для женатых коллег, которые напиваются и позволяют себе всякие вольности. (За исключением Шона из финансового отдела. Этот парень, поскольку он холост, может подкатывать ко мне в любое время.)
4) Пьяные гуляки в подземке. Такие, как тот обрюзгший парень в короне из цветной бумаги, который заснул рядом со мной вчера вечером на Северной линии[2] и пускал слюни мне на пальто. Справедливости ради признаюсь, что мое исполнение куплетов «Санта, детка» на Юбилейной линии[3] в прошлый четверг тоже привлекло немало недовольных взглядов. Но меня подбадривали мои спутники. Еще менее трезвые, чем я.
5) По-дурацки огромные круги сыра чеддер на вечеринках вместо нормальной еды. При всей моей любви к сыру мне нужны и булочки с колбасой.
6) Глинтвейн. Почему все сходят с ума от дешевого болгарского красного вина, сильно сдобренного сахаром и специями? Тем более что после него гарантировано чудовищное похмелье на следующее утро. Вот как у меня сейчас.
7) Шоколадные адвент-календари[4]. Это просто какое-то маркетинговое бешенство. Лучше умять гигантский батончик «Кэдбери» в первый день декабря и разом покончить с этим.
8) Тематические диснеевские праздничные украшения, особенно те, что на Оксфорд-стрит. Когда дело доходит до Голливуда на Рождество, нам следует, подражая Нэнси Рейган, просто сказать нет[5].
9) Поздравительные открытки с фотографиями потомства, которые прячутся, как мины, в моем почтовом ящике, напоминая, что мне тридцать один год, а я еще и не думала плодиться.
10) Эльфы. Надоедливые персонажи. Во всяком случае, большинство из них.
Справедливости ради я, пожалуй, составлю конкурирующий список того, что мне нравится в Рождестве:
1) Сладкие пирожки.
2) Живые елки (те, что приятно пахнут и, способствуя глобальному потеплению, станут источником невыразимых страданий для будущих поколений).
3) Рождественские каникулы.
Конечно, соотношение 10:3 не назовешь оптимальным, поэтому, наверное, мне придется поработать над вторым списком. Ну а пока, прокладывая локтями путь вдоль Оксфорд-стрит, я отчаянно пытаюсь понять, в чем прелесть этого праздника. В наши дни Рождество больше напоминает пародию на себя: остатки очарования викторианской эпохи давно подавлены Черной Пятницей и специальным рождественским выпуском передачи Top Gear. На Бонд-стрит я вынуждена пробиваться сквозь толпу возбужденных японских туристов, фотографирующих неоново-оранжевую елку (что стало с серебряной и золотой?). Затем я обхожу дородную пожилую женщину, увитую гирляндами ярко-красной мишуры, которая агрессивно гремит и тычет мне в лицо жестяной банкой, что можно расценить как нападение со стороны благотворителей. Дело не в том, что я не приветствую щедрость во время Рождества, просто, честно говоря, мне не верится, что Иисус намеревался назначить святилище ослов бенефициаром всей этой доброй воли. Даже если ослы и присутствовали при его рождении.
Я ныряю в переулок, добираюсь до своего любимого итальянского кафе и с облегчением распахиваю дверь. Внутри завсегдатаи жмутся к чашкам капучино, а набитые доверху пакеты с покупками, как верные спаниели, лежат у их ног. В дальнем конце зала я замечаю свою подругу Шан – ее щеки пылают, а пепельные волосы уложены на макушке в художественном беспорядке. Я пробираюсь между столиками и плюхаюсь в кресло напротив нее.
– О, – усмехаюсь я. – Ты и прическу ради меня соорудила.
– Чтобы ты не посмела сказать, что я не прилагаю никаких усилий, – отвечает Шан, приглаживая непослушный клубок. Шан, как обычно, не идет на уступки женственности, будучи сама себе хозяйкой. – Держи. – Она пододвигает ко мне кружку какао, и я делаю бодрящий глоток.
– Скорей бы Новый год, – вырывается у меня. – Я сыта по горло Рождеством, а идет только вторая неделя декабря.
– И тебя с наступающим Рождеством.
– Должна предупредить, что настроение у меня не очень-то праздничное.
– Это что, типа спойлер? – Шан выгибает бровь.
Внезапно я подаюсь вперед, подозрительно разглядывая ее одежду.
– Умоляю, скажи, что это не рождественский джемпер?
Шан распахивает пальто, открывая взгляду ярко-красный свитер с богатой вышивкой оленьей головы на груди. Кончик каждого рога украшен крошечным колокольчиком.
– Это Оуэн выбрал, – с гордостью говорит она.
– С каких пор ты прислушиваешься к модным советам трехлетнего карапуза?
– У него на удивление хороший вкус. На днях он отговорил меня от покупки фиолетового бархатного комбинезона, что стало бы чудовищной ошибкой.
– А это настоящие колокольчики?
В ответ она покачивается на стуле, так что слышно тихое позвякивание. Я мотаю головой.
– Не будь такой букой, – говорит Шан. – Я люблю Рождество.
– А я – нет. И в этом году отказываюсь отмечать. Так что не жди от меня подарка.
– Ты не можешь отказаться от Рождества.
– Увидишь.
Шан подозрительно прищуривается.
– И что настроило тебя на такую волну?
– «Капитал рейдио»[6]. Сегодня утром я проснулась под звуки песен стареющих рок-звезд, которые отчаянно пытаются спасти свои карьеры, вновь призывая меня накормить мир. Им уже пора бы знать, что я даже себя не могу прокормить.
– Я тебе не верю.
– Это правда. – Я пожимаю плечами. – Я никогда не была фанаткой Рождества. Так что в этом году я не только Скрудж, но еще и снова одинокий Скрудж. Поэтому решила во всем потакать своему внутреннему брюзге.
– А как же твоя мама? Она не услышит рождественских гимнов в твоем исполнении на Ковчеге?
Моя грозная мать и ее пятый муж Ричи несколько лет назад вышли на пенсию, продали всю недвижимость и переехали в плавучий дом в Маленькой Венеции[7], который Шан тотчас окрестила Ковчегом. Они вечно заваливаются ко мне, когда на лодке барахлит сантехника, что случается довольно часто, особенно в холодную погоду. К счастью, в этом году они решили поставить лодку в сухой док и сбежать на зиму в теплые края.
Я качаю головой.
– Не в этом году. Они уехали в Мельбурн к моему сводному брату и его отпрыскам.
– Тогда тебе определенно следует приехать к нам на праздники.
– Нет, спасибо.
– Почему нет? Это будет здорово! Ты сможешь начинять колбасным фаршем задницу индейки, а я буду накачивать моих тетушек-старушек просекко, пока они не рухнут в пьяном угаре на диван.
– Его запихивают в полость шеи.
– Кого?
– Колбасный фарш.
Шан хмурится.
– Да знаю я.
– Как бы заманчиво твое предложение ни звучало, я – пас.
– Послушай, Чарли. Я не позволю тебе провести праздники в хандре, тоскуя о Том-Кого-Нельзя-Называть.
– Лайонел. Его зовут Лайонел. И я не хандрю.
– Вот и хорошо. Потому что он этого не заслуживает.
– Но я все равно не приеду к вам на Рождество.
Почти весь обеденный перерыв уходит на то, чтобы убедить Шан в серьезности моих намерений. Если честно, у меня нет ни малейшего желания проводить праздники с кем бы то ни было. Я планирую отсидеться в своей квартире в Нанхеде с коробкой шардоне, бесконечно пересматривая старые черно-белые фильмы с Одри Хепберн. Лайонел терпеть не мог смотреть фильмы по телевизору, поэтому теперь, когда он съехал, я наконец могу себя побаловать. Закусывать я собираюсь мармеладными мишками, пиццей с анчоусами и чипсами со вкусом барбекю – короче, всем, что он тоже ненавидел. На самом деле, только теперь я начинаю понимать, насколько многого я себя лишила за те четыре года, что мы прожили вместе. Чтения в постели (ему мешал свет); кроссвордов (он находил их утомительными); консервированного куриного супа с лапшой (он заявлял, что там полно вредных добавок); пения под душем (Лайонел был первым, кто сказал мне, что я фальшивлю). В жизни одиночек полно плюсов, уверяю я Шан: больше свободного места в гардеробной, меньше грязной посуды, можно ложиться спать в чем угодно.
Наконец мне удается убедить Шан, что я в полном порядке, но, возвращаясь вечером домой, я чувствую, как в душу привычно закрадываются сомнения. Честно говоря, моя, казалось бы, стабильная жизнь перевернулась в одно мгновение, и я все еще барахтаюсь, пытаясь понять, что произошло. Странно, но мой разрыв с Лайонелом ускорило анонимное письмо, присланное по электронной почте. Возможно, я бы никогда не открыла вложение, если бы на глаза не попался подзаголовок: Камера не умеет лгать. И ведь не обманула, чертовка: фотография Лайонела, занимающегося сексом с сочной брюнеткой на гребном тренажере, выглядела вполне убедительно, демонстрируя его спутанные, потемневшие от пота волосы, и ее груди, болтающиеся, как плохо надутые воздушные шары.
Когда я показала ему фото, Лайонел признался, что вот уже больше года спит со своим персональным тренером. И заверил, что их отношения не рассчитаны на длительную перспективу. Это что-то вроде хрупких конструкций-времянок, которые поддерживают общественные ожидания и устаревший институт брака. Он обшарил глазами кухню, и обрадовался при виде чайника, который схватил, чтобы проиллюстрировать аналогию. То, что случилось с нами, неизбежно, сказал он. Сначала отношения складывались гладко, со временем пошли трещинами, пока не сломались окончательно и не потребовали замены. Как чайник.
Словом, меня обменяли на прибор нового поколения. Поначалу я была раздавлена и опустошена. У меня вызвало недоумение то, что моя замена не так изящна и мила, как следовало ожидать, и я все ломала голову, испытывать ли мне облегчение или злиться по этому поводу. Мы с Лайонелом были вместе четыре года. И первые годы я была без ума от него. Да что там, мы оба были без ума друг от друга. Впрочем, наши отношения медленно, но верно портились, и, хотя четыре года – не вечность, я быстро прикинула, что это более миллиарда двухсот миллионов секунд моей жизни. Лайонел украл их у меня – или, может, я сама отдала их ему. Но в любом случае вернуть их невозможно. Более миллиарда секунд меня ушли навсегда. И теперь мне предстоит извлечь максимум из того, что осталось.
В ту ночь, когда Лайонел ушел от меня, считаных часов (может, десяти тысяч секунд) хватило, чтобы моя тоска сменилась злостью. Но уже через несколько дней на смену злости пришло смирение. Я поймала себя на мысли, что, возможно, Лайонел прав: может, романтика – это и в самом деле выдумка нашего времени. Может, ее состряпали из самых скудных ингредиентов, чтобы удовлетворить нашу неистребимую тягу к ней, и, может, любовь сама по себе такая же ненадежная, как тостер. Чем больше я думала об этом, тем больше задавалась вопросом, можно ли назвать любовью мои чувства к Лайонелу, или это что-то другое. Что же связывало нас все эти годы? Привычка? Покой? Безопасность? Удобство? Возможно, все вместе. Может, из них и складывается любовь? Или же они просто сводятся к целесообразности?
За эти годы я насмотрелась на своих подруг, которые прозябают в отношениях с партнерами, не оправдывающими их ожиданий. И, возможно, сама того не желая, я угодила в ту же ловушку. Но теперь я твердо намерена не повторить такой ошибки в будущем: лучше быть одной, чем довольствоваться суррогатом. И, заползая той ночью в постель в спортивных штанах, фланелевой рубашке и безразмерных носках, я знаю, что, если сумею пережить следующие несколько недель, январь принесет свежие перспективы. Эта мысль все еще кружит ленивой мухой в моей голове, когда взрыв сотрясает квартиру.