Это история моих прегрешений. Моего погружения в соблазны. Я открываю занавес, чтобы избавиться от коварного тщеславия – оно всему виной. Мне кажется, я имею на это право…
Ну, пошла массовочка.
– Алла Пугачёва, «…счастья в личной жизни!» Очень характерное для нашей эстрады название, потому что в общественной счастья желать не принято. Там и так все счастливы. Подзаголовок: «Песни Игоря Николаева поёт Алла Пугачёва». Ленинградский завод грампластинок. «Это первая большая авторская пластинка молодого композитора Игоря Николаева. Она познакомит вас…» А-а, ладно! Предисловия не в счёт, хотя помню. Главное – песни.
Статные, симпатичные деревенские дома – зажиточно живут в Вешних Ключах – стремительно вывалились из-за поредевших разом деревьев. Раз – и вот они. Вон и дедовский. Седьмой или восьмой – помню, помню! Уже отсюда видно.
Притормозила. Так бежать не стоит, пожалуй. Правая брителька разорванными концами по телу хлестала – и спереди, и сзади. Словно порка. Так тебе, блудница, так! За что? Я ни в чём не виновата!
Коленки чёрные. Ну правильно, а как ещё должна выглядеть, если в лесу попалась? Личико, видать, такое же, но в зеркальце не смотрелась, хотя захватила. Оно в сумке. Та волочилась на вялой ладони по пыльной дороге.
– Да, песни. Сторона один. «Сто друзей», «Желаю счастья в личной жизни», «Паромщик», «Балет».
– Девынька, ты чья? – какая-то тётка пожилая. – Никак Бойченкова? К деду? Вот тому радость!
Ударение на «е» выдала. И лишний слог. Колхозница.
– Сторона два, – кивнула ей. – «Прости, поверь», «Балалайка», «Стеклянные цветы», «Две звезды».
– Упала что ли? – уже в спину.
Нет ответа. Не зли меня, женщина, в минуты ответственные!
И – обратили внимание? – ни единого сбоя.
Отлично! Концентрация превыше всего. Ни малейшего повода для воздействий извне. Ни шанса врагам. Так и одолею всех.
– По просьбам трудящихся исполняется песня «Две звезды». В небе-э полночном, небе-э весеннем…
Дедов дом открыт. Значит, на месте старик. К вечеру ждёт меня, встречать собирается, а я – вот она. Туточки.
Так задумано. Спланировано так.
– Па-адали две звезды-ы-ы…
Да дома ли? Здесь замки не вешают. Деревня, общинный уклад, доверие. Темно в сенях. Где тут выключатель? Вот этого не вспомню – три года не была. Впрочем, видно более-менее.
– Па-адали звё-о-зды с мя-а-хким свече-эньем…
Дверь в горницу пинком отворила. Переступила порог. Чумазая, измождённая, трахнутая. Падшая.
– В у-утренние са-ады-ы-ы… – пропела надрывно.
Дед за столом. В футболке, штанцах каких-то, ноги босые. Чаёвничает. Как раз усы утирал довольненько. Самовар, от которого даже с порога обдало жаром, варенье в блюдечке. Напротив – молодуха. Лет сорока бабенция в глубоко и легкомысленно расстёгнутой блузочке. Полюбовница никак. Ну а что, ему ведь шестьдесят восемь всего. Или девять.
– Светка! – радостно выдал он, округляя глаза. – Вот так радость! А ты как рано так?
– Смотри, деда!
Рывком задрала подол платья. На трусах – кровавое пятно.
– Видишь? Отымели меня только что. Изнасиловали. В лесу. Двое. Автобус сломался на полдороги, все пешком пошли. Отстала от народа, да специально больше – воздухом, мол, подышу. Тут два парня из-за деревьев. Ля-ля, тополя. «Тороплюсь», говорю. Руки скрутили, утащили в чащу… Деда, делать ведь что-то надо! Как мне жить-то теперь с этим? Мне ж всего шестнадцать.
Побледневший Никита Владимирович поднялся на ноги, часто-часто заморгал увлажнившимися глазами, затем, словно обжёгшись, выронил из дрогнувших рук блюдечко. Оно торжественно ударилось о край стола, шмякнулось об пол, но даже после второго столкновения не разбилось. А разлетелось вдребезги с третьего, тихого и осторожного, этакого последыша, которое вроде и не предвещало несчастий. Дедова полюбовница в тот же миг следом вскочила.
– Так в милицию надо! – выкрикнула она. – Они найдут. Может… Господи, горе-то какое! – закрыла рот ладошкой.
Опять уселась.
– Найдут… – выдохнула я устало. – Что мне теперь с этого? Кто мне невинность вернёт?
Они молчали напряжённо. Растерянные. Шокированные. Да, эффект ещё тот.
– Ну, в милицию так в милицию, – молвила им.