Просидев ночь в холодном погребе, к утру я застучала зубами. Одеяла мне никакого не оставили. Соломы тоже не постелили. Я нашла камень и села на него. Так и просидела, не вставая, всю ночь. Холод до костей пробирал. Из отверстия я видела пляску огня. Таборные развели костры и согревались. Ночи стояли холодные. Лето никак не желало приходить. Но я терпела, стиснув зубы, потому что знала: попрошу о помощи – значит, признаю себя побеждённой.
Не хочу.
А на следующий день крышку погреба откинули, и я увидела протянутую ко мне руку.
– Выходи уже. Баро распорядился, чтоб долго тебя не студили.
Я раскланялась.
– Спасибо драгоценному за щедрость и доброту.
Стоял бы Баро рядом и слышал, что я говорю – влепил бы пощёчину. По счастью, его не было.
– Ну, что ты такая вредная, Надия? – спрашивал мой «караульный». – Чем тебе люди не угодили, что ты со всеми грызёшься? Над всеми насмехаешься.
– А это не я сама. Это кровь моя кипит. Понимаешь, я ведь проклятая ещё с малых лет. Сначала из-за матери своей. Потом – из-за собственной слабости. Не могу по-другому жить. Всё у меня не так получается. Мать гулящая и я гулящая. Натура такая. Так зачем мне хорошей быть?
Баро выглядел ещё более хмурым, чем вчера. Садиться мне не разрешил. Смотрел, как я дрожу от холода, который ночью мне под кожу проник, а потом спросил:
– Одумалась? Если нет – обратно посажу.
– Может, сразу меня из табора выгонишь, чем мучить напрасно?
– Ишь, что придумала! Чтоб я тебе вольную дал? А ты потом меня перед всеми людьми опорочила? Нет уж, сиди здесь. Пока я жив, за тобой присматривать буду.
– Так я уже совершеннолетняя. Сама могу.
– Не можешь, – отрезал Баро. – Душа твоя слаба и плоть. Ты однажды совершила грех. До сих пор отмыться не можешь. Второй раз я тебе этого сделать не позволю.
– Ну, тогда посади меня на цепь. А что ещё остаётся для бешеной собаки?
– Нет, Надия. Ты человек и жить должна по-человечески. Садись теперь и слушай.
В этот раз я не стала перечить.
– Сегодня снова приходил твой генерал. На этот раз ко мне. Сказал: театр собирается выкупить и всю землю нашу, на которой табор стоит. Местные власти ему не откажут. А это значит, что в ближайшее время придётся нам своё имущество собрать и пешими уйти отсюда.
Я поняла, что Баро не шутит. Представила себе масштабы этого переезда и… тихо ужаснулась.
– Мы понесём огромные потери. Табор совсем развалится. Ромалэ ничего не останется, как воровать. Цыгана на работу никто не возьмёт. А жить на что-то надо. Ты понимаешь, дочка?
Он очень редко меня так называл. Только в минуты особенного волнения.
– Нельзя тебе было над ним смеяться. Генерал злопамятный.
– Может, удастся как-то его уговорить? – нехотя спросила я.
– Может, и удастся, – также нехотя ответил Баро. – Только для этого тебе самой придётся к нему идти и прощения просить.
– Что?! – я рванулась было, но Баро удержал крепкой отеческой рукой.
– Остановись. Послушай. Это не я придумал. Это генерал так сказал. «Хочу, – говорит, – чтоб она ко мне в дом пришла и поговорила. А после – прилюдно извинилась».
– Прилюдно – это как?
– Перед всем табором. Чтобы каждый слышал.
Извиниться перед этим…?
– Я не смогу этого сделать. Лучше – смерть!
– Сможешь, Надия, сможешь. Ты не одна в этом мире. И уходить из жизни тебе никак нельзя.
На мальчика намекает. Тут всё понятно. Что ж, Баро… Не мытьём, так катаньем ты своего добиваешься. На то и вожак табора.
– Ладно, схожу я к этому генералу. Поговорю с ним.
– И не забудь извиниться.
– Хотела бы забыть, да не получится.
* * *
Ограда вокруг резиденции генерала высокая, каменная. Так просто не заберёшься. И камеры повсюду расставлены. Подготовился к вражескому наступлению, ничего не скажешь. Со всех сторон забаррикадировался. От людей, что ли, прячется? Или за годы службы совсем очумел?
Не нравится мне это место. Каким-то холодом веет. И вроде всё красиво, ухожено, но слишком уж… дорого. Для одного человека зачем столько нагромождений? Чтоб потеряться там и себя не отыскать больше?
Ворота заперты наглухо. Я несколько раз нажимаю кнопку вызова. Сквозь щель вижу, как открывается входная дверь, и на веранду выходит кто-то.
– Чего надо? – отзывается неласково.
Мне нужно набрать побольше воздуха, чтобы ответить так, как заповедовал Баро. «Не смей, Надия, с ними ругаться. Эти люди не простые. Могут на любое слово обидеться. И потом за него припоминать тебе будут».
– Я к генералу.
В щель выглядывает один глаз. Смотрит косо, подозрительно.
– А ты кто такая?
И это те самые «интеллигентные люди»?
– Надия меня зовут.
Глаз по ту сторону, наконец, разглядел меня. И после этого раздался крик:
– Цыганка?! А ну пошла отсюда, грязная попрошайка! Сейчас полицию вызову.
Вот и поговорили, ваше высокоблагородие.
Плюнув в ворота, я развернулась и ушла прочь. Ноги моей здесь больше не будет.
А вслед неслось причитание: «Я тебе плюну, зараза! Ещё только раз сюда подойди!..»
Больно надо. Я своё обещание выполнила. К дому генеральскому пришла. Выслушать его хотела. Даже извиниться собралась. Но ничего не вышло. Либо его дома нет, либо он так посмеяться надо мной решил. Если последнее – то быть ему проклятым до самой смерти.
Не прощу.
А только чувствую, как по спине холодком чей-то взгляд прошёлся. Не той женщины, что у ворот меня встретила. Этот взгляд мне незнакомый. Он кому-то другому принадлежит. Тому, кто издалека за мной наблюдает. И почему-то сразу не по себе от этой мысли становится.
Я останавливаюсь, оборачиваюсь. Но за оградой ничего не видно. Только торчат вверх башенки этого пустого дворца. А в них затемнённые окна. Ничего не разглядеть. Но я знаю, я это чувствую, что за одним из этих окон притаился кто-то, кто за мной наблюдает. И от этого шорохом мурашки по всему телу бегают.
Не генерал. Кто-то другой. Я пока ещё его не знаю.
Мамка в детстве говорила: «Держи ухо востро, глаз зорко и будь всегда настороже. Охотников до тебя будет много. От каждого отбиваться придется. С кем-то хитростью, уговорами, лаской. С другим – проклятьями и руганью. На всякого своя управа найдётся. И только однажды не сможешь ты противостоять. Когда настоящее чувство к тебе придёт. Подберет ключик к сердцу, откроет двери и тебя даже спрашивать не будет. Войдёт и останется. Потому что настоящее чувство, Наденька, с годами не блекнет и с памяти не стирается».
Как же права ты была, мамка, когда так говорила!
И сейчас, когда по мне ещё блуждает взгляд наблюдателя, своего Сашко вспоминаю. Перед глазами стоит он, улыбается. И руку протягивает. Зовёт с собой: «Надия, Надия…»
Но я не приду к нему. Я здесь останусь.