Был день Фёдоровой седьмицы, 3 марта. Таяли снега, реки наполнялись мутными водами, пригревало ласковое вешнее солнце. И грянула война, снова шли друг супротив друга рати русские, шли, закованные в кольчуги, в тяжёлые дощатые и чешуйчатые панцири дружины, шли пешцы с копьями и высокими, в рост человечий, щитами, шли лучники, шли союзные болгары и одетая кто во что придётся вольница берладников. Всех, кого можно, собрали галицкие воеводы на бой.
Изяслав тем часом занял Тихомль, перешёл через реку Серет и двинулся к Теребовле. Здесь, возле её крепких дубовых стен, на холмах, недавно только очистившихся от снега, и в низинах, где ещё кое-где виднелись чёрно-белые прожилки и потрескивал под ногами хрупкий лёд, и суждено было разыграться новой кровавой сече.
С утра пал туман, и хотя лазутчики докладывали Ярославу, что противник близко, не видать было ничего.
Воеводы Серослав и Тудор Елукович на левом крыле поставили болгар, возглавляемых воеводой Страшимиром, на правом – берладников, над которыми началовал некий Нечай, в середине же и в челе войска стали галицкие бояре со своими и княжескими дружинниками. Вперёд, как обычно, послали стрельцов с луками, за ними плотными рядами расположились пешцы. Уже когда выстроилась рать и изготовилась к бою, туман вдруг спал, рассеялся, да так неожиданно быстро, словно сам Господь разогнал его мановением десницы Своей.
Напротив галичан, грозно сверкая булатом, под разноцветными хоругвями стояла тьмочисленная вражья рать. Куда ни бросал Ярослав встревоженный взор, всюду видел он острые копья, блистающие на солнце шишаки, щиты и кольчуги.
– Супротив болгар дружины Святополка и Владимира Андреича Дорогобужского[161], – разъяснил князю подъехавший на буланой кобыле Семьюнко, облачённый в кольчатую бронь и в плосковерхом аварском шеломе[162]. – А супротив нашего чела сам Изяслав с киянами и чёрными клобуками. Видишь, шапки чёрные бараньи, концы набок свешиваются. То и есь клобуки. Комонные все. Говорят, рубятся здорово.
– А против берляди нашей Мстислав стал, – добавил бывший тут же боярин Лях. – Вон, глядите. Прапор переяславский на ветру развевается. И с им рядом черниговцы. Лазутчика ихнего намедни мы поимали. Сказал, Изяслав Давидович полк свой киянам в подмогу прислал.
– Изяслав Давидович – известный разбойник. То он Ушицу жёг с половцами вместях, – заметил Ярослав. – Вот, память на всю жизнь, – указал он на белый сабельный шрам у себя под глазом. – Лихая была рубка.
Воеводы и бояре собрались в веже на короткое совещание. Сидели, не снимая доспехов, на кошмах. Первым слово взял Тудор Елукович.
– Каназ! – обратился он к Ярославу. – Молод ты ещё.
Видя готовое сорваться с уст Ярослава возражение, он повысил голос и произнёс заранее заготовленную речь:
– Поезжай прочь… Стань наверху, на месте удобном… И смотри на битву. Будешь нам, как отец… Твой отец любил нас и жаловал. И мы тебя любить и жаловать будем…
– Ты у нас один, – добавил дядька Гарбуз, – если тебе, упаси Господь, приключится что вредное, останемся мы, стойно овцы без пастыря. Нас же хоть и тысячу побьют, власть твоя от того не ослабеет, войско же ты новое собрать сможешь. Потому возьми дворовых своих и ближников и стань у града. А мы будем с Изяславом биться.
– И кто из нас жив останется, тот станет тебе впредь верно служить, – сказал боярин Щепан.
– Ну что ж, пусть так, – после некоторого раздумья согласился Ярослав.
Уже когда выходили из вежи, услыхал он за спиной злобный шепоток Домажира:
– Где ж то видано, чтоб князь позади рати хоронился!
Сразу вспомнились Ярославу давешние слова Избигнева.
…Он отъехал на три перестрела в сторону городских стен и расположился на высоком холме, откуда, не слезая со статного вороного коня с длинной густой гривой, вместе с Избигневом и Семьюнкой стал наблюдать за ходом начинающегося сражения.
Вот стрелы понеслись, вот пешие ратники с топорами ринулись вперёд, вот дружина Мстиславова ударила в правое крыло. Берладники выстояли, выдержали натиск, не отступили.
– Добро они бьются, – крикнул Ярославу в ухо Семьюнко. – Нечай не зря хвалился. Гляди, гляди, гонят!
Видно было, как переяславцы, а за ними черниговцы ринули вспять. Но вот воин в золочёных доспехах, видно, князь Мстислав, остановил их. Он что-то кричал, лицо его, обрамлённое короткой бородой, было искажено от ярости, он потрясал мечом, зажатым в боевой рукавице. Остановились переяславцы, сомкнули ряды, с новой силой закипела сеча.
В центре напирали кияне и чёрные клобуки. Свист и улюлюканье неслись из глоток степняков, сабли в их руках так и сверкали.
– Князь! Болгары Святополка гонят! – крикнул подскакавший отрок. – Здорово мы им врезали! Бегут, наложили в порты!
– Зато Изяслав в челе наседает! Гляди! – указал ему Избигнев.
Всё перед глазами Ярослава мешалось в каком-то багряно-серебристом клубке. Непонятно было, чья перемога. Одно понимал он точно: правое крыло его рати опрокинуло-таки переяславцев с черниговцами, и Мстислав, такой всегда жадный до битв, такой искусный стратилат[163], в беспорядке отступает в сторону Серета.
«Вот тебе и берладники! – подумал Ярослав. – Не зря сказывали, будто без их помощи князю Юрью ни за что тогда, три лета назад, Киевом не овладеть было».
Мысли князя прервала неожиданно пущенная откуда-то слева стрела. Пропела она совсем рядом с грудью и пробила малиновое корзно, надетое поверх кольчуги.
Семьюнко рванул в галоп вослед удаляющемуся всаднику. За ним бросились двое отроков. Нападавший мчал что было сил, ударял боднями коня, отстреливался. Но вот один из отроков попал в скакуна беглеца. Конь дико заржал, взбрыкнул и, резко выбросив передние ноги, опрокинул седока. Семьюнко прыгнул на него сверху, ударил плашмя саблей по шишаку, оглушая.
Один из отроков ножом разрезал завязки и сорвал с его лица булатную личину. Совсем молодое лицо предстало взору Семьюнки и подскакавшего следом Ярослава.
– Кто ты?! Почто в меня стрелял? – спросил князь.
– Я… Меня… послали… велели убить… тебя.
– Кто велел?
– Князь Святополк Мстиславич.
– Это правда, ты не врёшь? – спросил, усмехаясь, Семьюнко. – Вот он каков, благодетель-то мой и защитник.
– Правда, не вру я. Мать у меня… в холопки её забрали… Отец купу взял… у князя… А отдать не возмог… Помер… Ну, нас всех в холопы и забрали… Потом тиун княжий приехал… Повёз ко князю… А князь и велел… Говорил, если содею, как нать… Вольную даст… Мать и всю семью… отпустит.
– Ах ты, дрянь! – Семьюнко замахнулся на полоняника плетью.
– Постой! – перехватил его руку своей цепкой дланью с долгими перстами Ярослав. – Что ещё знаешь?
– Нощью один боярин ко князю Святополку приходил. Сговаривались Галич ему отдать.
– Что за боярин?
– Я не ведаю.
– А увидишь – узнаешь?
– Да… Мыслю, смогу…
– Ну вот, – обратился Ярослав к Семьюнке и гридням. – Повязать его, и в обоз. А боярина того покажешь, отпущу.
– Княже! – воскликнул Семьюнко. – Убить он тя хотел!
– Довольно! Я сказал! – прикрикнул на него Ярослав.
Позже, когда отъехали они обратно на холм, он уже спокойно объяснил своему другу:
– Ты пойми, холоп сей – тупое орудие. Проведать надобно, кто за ним стоит. Если Домажир, то, верно, не он один.
– Может, Молибог?
– Нет, не думаю. Молибога я умилостивил, – видя недоумённое лицо Семьюнки, Ярослав невольно улыбнулся и добавил: – Сынка его в Польшу пристроил, на службу.
…Яростная сеча шла до вечерних сумерек. Так и неясно было, кто же победил в этой схватке, такой ожесточённой и кровопролитной, каких Галицкая Русь ещё не ведала.
С наступлением темноты воевода Тудор Елукович благоразумно отвёл остатки галицкой рати и болгар к стенам Теребовли. Ушли восвояси и берладники во главе с Нечаем. В жаркой сече не посрамила славы и чести своей удалая дунайская вольница. На месте битвы остался один Изяслав с киевлянами, союзники его и прочие князья бежали с поля битвы.
Простых пленных галицких ратников Изяслав велел перебить. Он убоялся остаться на поле брани, остерегаясь ночного нападения, и, равнодушно посмотрев, как рубят наотмашь, со злостью несчастных полоняников его закалённые в сечах дружинники, приказал отступать по дороге на Киев. Там ждал его сгорающий от стыда и ярости сын Мстислав. Впервые бежал молодой переяславский князь с поля битвы. Отец утешал его, говорил, что разберётся с этими галичанами вдругорядь.
Двадцать знатных галицких бояр увели с собой в Киев отец и сын. За них родичи заплатят немалый выкуп. Среди пленённых оказались сын Домажира Иван и боярин Лях.
Сам Домажир пал на бранном поле. В сутолоке, когда теснили Изяславовы рати галичан, поразила его в глаз калёная стрела. Погиб, уже в самом конце яростной схватки, и воевода Серослав. Налетели на него сразу трое чёрных клобуков, подняли на копья. Многие другие бояре, те, что так шумели на недавнем совете, также обрели на бранном поле у села со зловещим названием Останково свой последний земной приют.
Над Галичем плыл печальный перезвон. Убитых было столько, что телег не хватило всех сразу привезти. Горестный стон стоял над Червонной Русью.
А в хоромах, занимаемых полюбовницей покойного Владимирка боярыней Млавой, как дитя, рыдал на груди у хозяйки молодой Коснятин Серославич.
– Он, гад, сам сзади встал, испужался! А батюшку мово в самое пекло послал! Тож, князь! Князёк он, зайчишко трусливый, а не князь никакой вовсе! – размазывая по щекам слёзы, восклицал сын убитого воеводы. – Гад! Гад! Ненавижу! Отомщу, отомщу!
– Да успокойся ты, Коснятинушка, – медовым ласковым голосом гладила его по кудрявым волосам Млава. – Не одному тебе лихонько пришлось. Ты с плеча-то не руби, милый мой. Ты исподволь, не сразу. Мне вон Ярославка тож навредил, из терема княжого выгнал. А не помнит, как сына егового я своею грудью выкормила.
– Я… Я его убью! – вскричал, вырвавшись из её объятий, Коснятин.
– Глуп еси, младень! – фыркнула Млава. – Ты не так сделай. Ты, – Она поставила перед боярчонком чару с медовым квасом, – испей-ка покуда кваску. И охолонь. С ножом на князя бросаться – пустое. Ты в доверье к ему войди, а тамо… Тамо и видно будет.
Коснятин глотал слёзы, дрожащими устами пил квас, кивал головой, успокаивался понемногу. Хитрая Млава своё дело знала хорошо.