Боярин Нестор Бориславич с грамотой киевского князя прибыл в Галич спустя несколько дней. Как ранее старший брат Пётр, стоял он перед князем и боярами в той же палате, читал, разворачивая, свиток с золотой Изяславовой печатью:
«Что отца твоего Бог судил, то оставляю на Его волю святую. Что ты отцом меня нарицаешь и обещаешь быть в моей воле, оное нам, а тем паче тебе, весьма полезно, и я тебе мою любовь точно так же обещаю и о том прилежать буду, чтоб тебя никто не обидел. А кроме того, помогать тебе против твоих неприятелей хочу, чтобы твоя область расширялась и множилась. Только ты возврати мне города мои, которые отец твой неправо взял и, несмотря на клятвенное обещание, удержал. Ты же ведаешь и видишь, что Бог всякие неправды наказывает, и не захочешь тому греху участником, а пролитию крови христианской причиной быть».
Так писал киевский князь Изяслав. Слова Ярославовы принимал, но городки требовал и грозил ратью.
– Подумать мы должны, – выслушав посланца, объявил Ярослав и отпустил Нестора.
Надолго запомнил молодой князь то свещание в палате.
– Мыслю я, бояре, мир творить надо. Отдать придётся города Изяславу, – предложил Ярослав.
Что тут началось! Один за другим повскакивали ближние Владимирковы мужи с лавок.
– Да как же се! Да ты что, княже! – заорал яростно Домажир. – Да сии городки – наши! Отец твой сколь пота за них пролил, а ты отдать хочешь! Не бывать тому!
– Не бывать! – вторил ему пепельноволосый Щепан.
– Укажем киевскому князю место его! – кричал Лях. – Отгоним его ратников к Киеву, пущай к нам боле не суётся!
– Ко князю Юрью послов снарядим!
– С ляхами уговоримся!
– Ромейский базилевс болгар и сербов на подмогу нам пришлёт!
– Нечего нам бояться Изяслава!
Почти все бояре решительно воспротивились отдаче погорынских городов и Бужска.
Когда мало-помалу крики в палате утихли, за всех высказался воевода Серослав.
– Не хотим мы, бояре галицкие, князю своему урона нанести. Но будем его, не щадя живота[159] своего, защищать, покуда Бог нам позволит. Но к рати с Изяславом подготовиться надо. Потому, княже, вели тотчас посла киевского звать. Ответим ему, что съехаться надобно и о городках тех перетолковать. Тогда, мол, и договор о них учиним.
Дружно поддержали Серослава бояре. Ярослав, чувствуя своё бессилие перед этими крикунами, своё безвластие, свою малость, прикусил уста. Хотелось убежать из этой палаты, пасть ниц перед иконой Богородицы, плакать, умолять. С трудом уняв овладевшее им отчаяние, молодой князь спокойно заметил Серославу:
– Да ведь, воевода, не дурак Изяслав. Уразумеет, что мы токмо время тянем.
– Ну и пущай! Рать, дак рать! – завопил, потрясая кулаком, Домажир.
Снова шум прокатился по палате, снова враз закричали, замахали руками бояре. Пришлось Ярославу подчиниться их воле.
После он вызвал к себе Избигнева, они долго сидели в утлом покое, где обычно обмысливал тайные дела свои покойный князь Владимирко. Князь говорил:
– Обо всём, что на свещаньи было, приятелю своему Нестору расскажи. Ничего от него не утаивай. Пусть Изяслав знает, что я рати не хочу. Пусть поймёт такожде, кто его враги истинные.
– Что же, княже, выходит, война опять? – Избигнев горестно разводил руками.
– Получается, так. Мало у меня покуда власти в Галиче, не перекричать старых отцовых ближников. Вот ежели бы Изяслав в этом помог.
– Не всё здесь столь просто, князь. Кое-что я проведал. Домажир и его сын сносились с братом Изяславовым, Святополком. Обещали ему галицкий стол, если оставят Ивана Домажирича посадником в Шумске и ещё другие волости на Погорине дадут. Вот потому князь Святополк Семьюнку и отпустил. Не захотел лишний раз с галичанами ссориться.
– Вот как! – Ярослав вскочил. – Что ж, тотчас велю Домажира схватить и под стражу!
– Не надо, князь. Не горячись покуда. Мы с Семьюнкой следить за ими людей направили. Думаем, не один Домажир в заговоре. Как всё выясним, тогда их…
– Ладно, Избигнев. А покуда как же нам быти?
– Ежели рать грянет, княже, мы все за тебя станем. Одно только: в бой сам лучше не ходи. Пускай бояре с Изяславом бьются, ты в стороне стой. А тамо поглядим.
Поздним вечером Ярослав отпустил Избигнева. Только теперь он смог пройти к себе в ложницу, упасть ниц перед Богородицей и страстной мольбой облегчить свои переживания.
И он поклялся:
– Ежели жив буду, ежели охранишь ты меня, Матерь, от меча вражьего, от стрелы шальной, от кинжала предательского, храм на Подоле[160] возведу в честь твою. И станет сей храм главным во всей Руси Червонной.