Как правило, тянутся к похожим. И в акушерки выбирают кого-то близкого: по энергии, по стилю общения, по каким-то общим чертам и чёрточкам. Такими обычно я вижу своих беременных – кажется, все они могли бы стать моими друзьями.
А передо мной сидела будто совсем не моя пара.
На ней мешковатая, словно с чужого плеча куртка. По-деревенски, под подбородком завязанный платок, сумка как у моей бабушки, обувь – примерно из той же эпохи. Он смахивает на сельского тракториста: уши меховой шапки залихватски торчат в стороны, одет не то в ватник, не то во что-то подобное. Оба какие-то несовременные, робкие и добрые.
Удивилась: коренные москвичи. Очень образованные, занятые фундаментальной наукой. Поинтересовалась, откуда они меня знают – друзья, ютуб, соцсети? Смутились:
– Нет, мы от этого далеки. Ничего такого не смотрим, из друзей только сослуживцы.
Оказалось, увидели меня на каком-то выступлении и запомнили.
«Поздняя беременность», – подумала я, глядя на её милое простое лицо с лучиками преждевременных морщинок.
Точно: пятнадцать лет бесплодия. Как и у многих отчаявшихся и совсем было решившихся на ЭКО – чудом возникшая естественная беременность. Конечно, счастливы.
Она моложе чем выглядит, всего тридцать восемь. Я на её фоне чувствовала себя немного неловко – после работы собиралась в ресторан: яркий макияж, дорогие сапоги, вечернее платье.
Обсудили анамнез (где кроме бесплодия ещё и гипертония), выбрали роддом и доктора, договорились о занятиях. Аккуратно поинтересовалась, почему пришли именно ко мне.
– Вы говорили правильные слова.
– Это какие?
– Все. Мы услышали то, что и нам кажется правильным.
Попросили съездить с ними на заключение контракта и первый визит к доктору. Она боялась, что с таким анамнезом ей с порога откажут в намерении естественно родить, и хотела заручиться моей поддержкой.
Очередь в контрактном отделении роддома, народу много, всё гудит словно улей. Я поглядывала на женщину, явно ощущавшую себя не в своей тарелке – будто попавшую не в своё время, какую-то иную.
А в связи со странной для такого возраста ранней гипертонией вспомнила советского клинициста Ланга, который называл её «болезнью неотреагированных эмоций».
Поделилась этой гипотезой:
– Как думаешь, что именно ты в своей жизни могла «не отреагировать»?
Она молчала, почему-то виновато склонив голову.
– Родители тебя любили?
После долгой паузы, словно она сама впервые задалась таким вопросом:
– Не били.
Что-то во мне дрогнуло:
– А любили?
Снова пауза:
– Кормили.
Если бы не толпа вокруг, набухший в моём горле ком перешёл бы в рыдания. Но рядом сидели другие беременные, сновал персонал, кипела жизнь…
А у нас в этом бурном потоке образовался общий островок, где две маленькие девочки, не нужные родителям, как-то проживают свою жизнь. По-разному, но с тем вечным тихим звоном одиночества, которое никогда не уходит – сколько бы тебе лет или людей вокруг ни было.
Я обняла её, поняв, почему она ко мне пришла, услышав нашу общую струну, общую боль – когда уже ничего не надо объяснять. Один ненужный ребёнок обнимал другого, такого же ненужного.
Она подарила мне прекрасную фразу для моих лекций.
– Я так долго ждала ребёнка, так его уже люблю, что ради него готова вытерпеть всё! Любую боль, хоть ножом режь. Но переживаю, что смогу вытерпеть что-то лишнее, когда уже патология. Скажи, когда надо перестать терпеть?
– Сразу. Роды невозможно вытерпеть.
В одном из отзывов к выложенной в сеть видеозаписи разговора с будущими акушерками поразились моей мягкости и душевности «вживую» – по контрасту с категоричностью и жёсткостью (по мнению автора комментария) моих текстов. Задумалась – а я какая? Именно в профессии, а не в личной жизни, дружбе или материнстве.
Сказал бы кто-то из тех, с кем рожала, что я была жёсткой и категоричной? Не думаю. А профессиональные и честные врачи, с которыми работаю? Вряд ли. Они всегда рады моим адекватным и вменяемым беременным, подготовленным не только к спокойному проживанию родов, но и к возможным вмешательствам, если они необходимы. А те доктора, что имеют обо мне негативное мнение, либо не знают меня реальную, либо нам просто не по пути.
Когда-то я удивилась словам редактора издательства, рассматривавшего возможность напечатать мою первую книгу:
– Мы собирали информацию из разных источников. Говорили с некоторыми врачами, с вашими известными роженицами. Интересно, что отзывы варьируются от восторга и обожания до полного неприятия.
Мне стало страсть как любопытно, какие же доводы звучали против меня как медика: конкретные, а главное – аргументированные точки несогласия. Разве я против разумной и честной медицины? Или отрицаю, что кесарево лучше, чем пострадавший в родах ребёнок?
Спросила редактора, что именно приводят в пример мои критики, какие возмутившие их методы работы или подготовки. Но ни персоналий, ни конкретных претензий он не озвучил, сославшись на «тайну следствия».
А так интересно было бы услышать обоснованные возражения! Не из разряда «Ваша упрямая женщина почему-то отказывается от родовозбуждения в сорок недель». А объективные факты, подкреплённые не только современными акушерскими протоколами, которые то и дело норовят пойти против здравого смысла.
Я жёсткая по отношению к медикам? Если речь идёт о давлении на женщину – да. Если доктор преувеличивает риски – конечно. Если беременную обманывают – безусловно! И я не только категоричной, а ещё и злой буду. И постараюсь найти приличествующие слова – да порезче.
Оправдывает перед собой то, что какой бы жёсткой я ни была, всегда описываю что есть, фиксирую реальность. Слушаю рассказы на приёмах, вижу, что происходит в системе, каким манером порой общается персонал с совершенно беззащитными в родах женщинами. Вот это действительно жёстко. А я всего лишь зеркало из басни.
Может, я жестка и категорична к прошедшим через медикаментозные роды и кесарево? Так кажется только тем, кто закрылся в своей боли, не желая признавать очевидного.
Героиня этой истории ушла на операцию на раскрытии три сантиметра.
Могу ли я её осуждать? Быть к ней жёсткой?
Имеющий уши да услышит.