Брата он видел недели полторы назад. Ни на что Виктор не жаловался, ни на что не намекал, старые болячки если и беспокоили, то о них ни слова. Созванивались где-то четыре дня назад, поболтали. Обсудили будущую поездку за реку. Много чего требовалось закупить, и Варлам был готов хоть сейчас, но Виктор что-то тянул, говорил про дела. Какие? Варлам особенно не лез – говорит, значит, правда. Наверное, нашёл, где подколымить.
Сойдя с крыльца, Варлам ощутил, как порыв ветра почти отрывает его от земли. Испугался, хотел вернуться в дом, но упрямство взяло своё. Надвинув капюшон, отправился к сараю, где оставил мотоцикл; крутилось в голове, что надо бы съездить к реке, посмотреть, как высоко вода, проверить свой дом, может быть, дойти до соседей – вдруг кто-то остался. Помочь. Старуха у Кирьяновых лежачая. Успели ли на тот берег перевезти, пока мост не смыло? Варлам представил себе эту картину: кладут старуху на тачку и катят. И стыдно стало, словно подглядел что-то неприличное. С другой стороны, в чём его вина, за что совестно? Ни за кого другого он не в ответе, если бы попросили, то, конечно, бы помог. Но у него мёртвый брат и невестка, никуда теперь не денешься. Семья. Другой нет.
Открыв сарай, Варлам вошёл внутрь и посмотрел на мотоцикл. Стоял, наверное, минуту, пока не решил пойти пешком. Не так здесь далеко, к тому же вдруг лапка опять начнет барахлить, будь она неладна. Варлам теперь сомневался, что вообще заведет эту колымагу; сто лет в обед ей уже, на новый так и не накопил. Виктор в своё время обещал помочь с деньгами, да дело заглохло. Жизнь-то любит подлянки делать, только замечтаешься, планы построишь, она тебя по носу щёлкнет; или даст кулаком так, что кровь ручьем. В общем, до сих пор Варлам колесит на этом старом облезлом «Урале» – и будет до самой смерти.
Закрыв сарай, Варлам направился к воротам. Прошёл мимо низкого забора огорода и мимоходом отметил, что картошка, скорее всего, пропала. Даже если дождь кончится прямо сейчас, гниль не остановить. Не будет у Валентины урожая, не возьмет он и свою долю, туго придется зимой. Значит, договариваться о покупке надо уже сейчас – вот только с кем? В Афонино, считай, у всех пропала.
Ворота вздрагивали от порывов ветра. Варлам открыл калитку, вышел наружу, где ветру уже ничто не мешало разгоняться во всю силу. Ещё раз подумал, правда, не вернуться ли, но снова упрямство и нарастающая злость погнали его вперед. Глинистая рыжая дорога с двумя неглубокими колеями вела на юг, к домам, ещё не видным из-за возвышения. Чтобы разглядеть ближайший из них, почти в двухстах метрах, надо протопать вон до того камня с краю дороги. Старый камень, мхом обросший, словно из какой-то сказки. Подойдёшь к нему, увидишь на нём надпись: налево, направо, прямо – и все варианты не ахти какие, но выбирай свою судьбу. Думая, пересилит ли ветер его, сподобится ли с ног свалить, Варлам шёл по направлению к камню. Шёл, почти ничего не видя, едва различая впереди его силуэт. В какой-то миг, не преодолев искушения, обернулся через плечо. Показалось – Виктор сзади идёт. Сорок лет тут ходил, от дома к дому, привычным путем. Может, и сейчас бродит, неприкаянный, не понимающий, как так вышло вдруг. Жил – и умер.
«Не бывает привидений, – сказал себе Варлам. – Сказки бабкины». Снова повернулся лицом вперёд и зашагал против ветра. Трудно было идти, но чем сильнее оказывалось сопротивление, тем яростнее становился и его собственный напор. По правде, и не думал Варлам о соседях, хотя, попроси кто сейчас о помощи, не отказал бы; не думал, был уверен, что все уже за рекой, просто больше не мог оставаться в доме, где мёртвый брат лежал. Душно было там, безнадежно. Крыша словно давила, тьма в углах, к вечеру всё более тревожная, наводила на разные мысли, рождала в голове его неудобные образы, с которыми он не знал, что делать. Хотелось как-то выскрести их, выдавить, вытолкать вон. Не выходило. Вспоминал Варлам то, о чём уже, казалось, навсегда забыл. Детство их с Витькой, юность, работу в колхозе, женитьбу брата и то, как за неделю до свадьбы отказала ему собственная невеста. Сильным был тот удар, Варлам обозлился, сказав себе, что больше никто не сделает с ним того же. Хотя молодость брала своё – ходил он потом, остынув, за одной библиотекаршей из села, но когда дело докатилось до серьёзных разговоров – хотела она замуж и точка, – Варлам сдал назад. Хорошо видел он, как живется Витьке-дураку с женой, как друзья-приятели со своими благоверными воюют и света белого не видят, скованные по рукам и ногам; и вообще всё в семейной жизни казалось не так и не этак, неверно; а как? – никто до сих пор не знает. Тогда вопрос, ему-то зачем такая напасть? А смеются и дразнятся, так это от небольшого ума. Ему свою судьбу выбирать, свою жизнь проживать, и никого не касается, хочет он бобылем быть или нет. «Время рассудит», – думал он. И рассудило. До сих пор Варлам сам себе хозяин. Брату и невестке, конечно, помогал, но птицей считал себя вольной. Что ему? Возьмет и рванёт за реку, начнёт новую жизнь. Не старик ещё глубокий, пороху в пороховницах наскребёт, тут главное с духом собраться. Друзья женатые – кто умер уже, кто развёлся, кто уехал далеко, кто за реку перебрался и там неплохо устроился. Варлама звали – не пошёл. Перешагнув однажды некий возрастной рубеж, стал вдруг по-другому смотреть на всё. Не бурлила кровь больше, по утрам вставать стало трудно. Мало чего хотелось, пожалуй, только тишины и стабильности. Здесь его и брата дом, в Афонино. Пускай неказиста деревенька, на краю света, пусть даже умирает – да разве новость? – но это родное, не бросишь. Неизвестно ещё, что там за рекой, может, пустота и никого нет, только миражи.
Шагая через бурю, Варлам чувствовал нарастающую в груди глухую тяжесть, такую, что выть хотелось. В последние годы бывало такое. Прихватит что-то, невидимой рукой точно за шкирку возьмет и от этого боль по всему телу; не физическая боль, но та, что в сердце, ещё сильнее. И появляется в голове противный голосок. Всё могло быть иначе, говорит он. Сверни ты на нужную развилку тогда, сейчас не был бы как пёс – один. Вот и брата уже нет. Теперь что? Куда вернёшься? Пустой дом у тебя остался. Ни жены, ни детей. Кореш твой закадычный два года как в могиле, последний был. Больше нет. Пустой ты. Никчёмный. На луну теперь только выть осталось.
Варлам сплюнул, наступил в рытвину, полную бурлящей дождевой воды, и остановился. Вот и камень, точно, как в сказке. Может, и сейчас предлагает свернуть. Куда? Если и есть надписи, не разглядеть их под слоем мха. Думает Варлам, а что если они там были, всегда были эти надписи, и если бы не валял дурака, то давно бы прочёл их и сделал правильный выбор. Пошёл бы направо, а не налево. Сказал бы «да» вместо «нет». Птицей летал вольной, а стал кем? Наклонился Варлам к камню у дороги. Чем чёрт не шутит. Вдруг там что-то. Протянул руку, стал щупать мокрый мох, пропитавшийся дождём, но вскоре сообразил, что только обманывает себя. Камень изрезан временем вдоль и поперек, если были слова, то без остатка стёрлись.
Варлам выпрямился, посмотрел по сторонам. С возвышения открывался вид на дома и реку, на лес, подступающий справа и слева к Афонино. Теперь из-за бури ничего нельзя было разглядеть, даже ближайший дом. Громадный дождевой фронт накрыл всё, куда добирался взгляд, по воздуху носились оторванные ветви, фрагменты сломанных заборов, шифера, дрова из разворошенных поленниц. Только уж совсем ненормальный продолжил бы путь, но Варлам не испугался, сказав себе, что терять ему теперь нечего. Убьёт чем, так брат одного не оставит. Если где-то он есть, то наверняка ждёт.
Ободренный такой мыслью, Варлам зашагал дальше по дороге. Прогулка его теперь напоминала игру. Будет ли буря настолько сильна, чтобы поднять его и понести над землёй. Будет ли сам он сильным настолько, чтобы противостоять ей. Идёт, то ускоряясь, когда ветер толкает в спину, то замедляясь, когда в лицо; но идёт, зубы скалит, смеётся, издевается над стихией. Вот я иду, давай, свали меня с ног! Слабо? Ближайший дом, Карповы в нём жили, уже пять лет пустой. Окна мёртвые, голубая краска снаружи облезла. Добрался Варлам до ограды, взялся за острые штакетины, чтобы перевести дух. Стоит, слышит треск и грохот. Часть крыши на его глазах отрывается и летит вверх, крутясь; рушатся балки, стонут, стучат, падают во двор, тут же стекло звенит, но почти неслышно. С чердака ветром выдувает разный хлам, и тот летит, словно великанская шрапнель; Варлам не собирается рисковать – несётся прочь, подгоняемый ветром. Мимо пролетает длинная доска, коробки катятся по земле, подпрыгивая. Обернувшись, он видит, как падает забор вместе с воротами, а крыша амбара встаёт на дыбы, словно испуганный конь. Бежит Варлам, не выбирая направления, ноги несут сами – к дому, который по левую сторону от дороги, ведущей к реке.
Те минуты почти совершенно выветрились из его памяти, и как добрался до собственного крыльца, Варлам не мог сказать. Только вдруг увидел знакомые стены, ступени, навес, чуть покосившийся с одного бока. Остановился, дико озираясь, словно очнулся от душащего, обжигающего кошмара. Даже подумалось, буря подняла его и принесла сюда по воздуху, шутки ради или чтобы силу показать: ты, мол, сомневаешься, смеёшься надо мной, а я могу! Хлестнуло воды Варламу в лицо. Утёрся, посмотрел по сторонам трезвым взглядом. Вот оно, настоящее наводнение, такого Варлам не помнил. Грязное месиво, несущее мусор, уже заполнило собой окрестности и теперь вливалось во двор, прямо на его глазах пожирая огород и забираясь в постройки с наглостью бандита.
Ринулся Варлам в дом, толкнул дверь, опрокинул по пути пустое ведро. Наводнение ещё не добралось даже до погреба, но через повреждённую крышу дождь залил чердак, с чердака вода лилась вниз, прямо на стол, на кровать, на диван у окна. Когда Варлам ворвался внутрь, капли и отдельные струйки превратились в поток. Секунд двадцать стоял он, тупо разглядывая водопад, затем очнулся, кинулся забирать документы, деньги, всё, что ценно; метался, поднимал брызги, ругал себя, что раньше не додумался. «Дурак набитый, разве не знал? Кто бы остановил реку на полдороге?» Собрав самое ценное, Варлам схватил целлофановый пакет, сунул туда добычу и побежал к холодильнику; дёрнул дверцу, начал хватать продукты, бросать их в тот же пакет; под конец взял с полки половину блока сигарет и остановился. Совершенно отчётливо он слышал, как вода льётся в погреб. Не сразу дошло, что уже не только туда – как только вышел в прихожую, встретил катящийся прямо на него вал воды. Было почти по колени. С яростью и напором масса коричневой жижи заполняла жилое помещение. Ругаясь, подпрыгивая, хватаясь за стены и косяк, Варлам выскочил из дома, спрыгнул с крыльца. Тут воды оказалось выше колена. Начерпав полные сапоги, в панике он рванул через двор к воротам. Трудно было идти, словно что-то цеплялось за его ноги, пыталось приковать к месту. Подумал: упадёт, захлебнется, конец! Удалось выскочить за ворота, когда вода, похожая на густое варево, дошла ему почти до груди. Держа над головой пакет, Варлам рвался вперёд. Зубы стиснул, сосредоточившись на том, чтобы просто передвигать ногами. Считал шаги, сбивался, начинал снова, плевать, сколько раз ты до десяти дойдёшь, главное – выбраться. Ему удалось. Когда стало снова по колено, он взобрался на небольшой пригорок, задержался на нём и бросил взгляд назад.
Река поглощала деревню. У домов, стоящих ближе к берегу, видны были только крыши, те, что дальше, погрузились наполовину. И уровень воды стремительно рос. Шумела река, довольная и яростная, и чем больше забирала, тем больше ей было нужно.
Варлам утёр лицо. Он плакал, видя, как погибает мир, который он знал и любил. Скоро и его дом станет всего лишь развалиной, ушедшей под воду, номером в отчёте властей об ущербе, причинённом стихией.
Нужно было уходить. Варлам сошёл с пригорка, снова погрузившись едва ли не до пояса, и побежал – как мог. Добираясь до места, где воды ещё не было, он совершенно вымотался.
Оглядываясь через каждые два шага, точно не веря своим глазам, Варлам плёлся в сторону Витиного дома, последнего островка человеческого жилья на земле.