Глава восьмая
Удивительно, как целая жизнь может уместиться в одном дорожном сундуке.
Туда вошли все вещи, которые делали меня мной. Хотя они совсем не отражали моей сути. Для начала – книги. Запасная пара туфель, неоконченная вышивка. Укладывая в сундук красивое голубое платье с вышивкой, я представляла себе голубые глаза. Но их взгляд не был добрым, скорее гордым и надменным.
Шпага, которую я хранила у себя в комнате, ехидно глядела на меня из угла. У леди не может быть причин держать при себе оружие. Его невозможно хранить в шкафу среди изысканных атласных платьев и издевательски тугих корсетов. Кроме того, это вопрос приоритетов. Быть женщиной – значит оставаться мягкой, хрупкой и уязвимой. Защищать жену – мужская работа. А если она держит при себе оружие, значит, считает супруга неспособным выполнить свой долг.
Но у меня-то не было мужа. Пока что.
Схватив шпагу, я почувствовала, как она становится продолжением моей руки, словно кожа приросла к стали. Гарда была выполнена весьма искусно и представляла собой узор из закручивающихся в спираль листьев, таких тонких, что они напоминали кружево. Моя шпага была легче многих и прекрасно подходила к моему телосложению. Несмотря на гнев, который охватывал меня всякий раз, когда я думала об отце, передо мной все равно вставали воспоминания: как он впервые дает мне в руки деревянный тренировочный меч, как мой смех порхает под стропилами конюшни, как четырехлетняя я бегу по неровным половицам, присыпанным соломой и залитым солнечным светом. А потом – тот день, когда он впервые дал мне настоящую шпагу вместо тренировочной. Как он улыбнулся, поднес ее к свету и даже поклонился, произнеся:
– Мадемуазель, ваш клинок.
На какой-то миг папина фирменная улыбка отразилась на лезвии моей шпаги. Но сразу же исчезла. Я была одна. Я положила шпагу в сундук.
– Таня? – В дверях стояла мама. – Как ты?
На меня накатила мучительная волна изнеможения.
– Таня?
– Со мной все будет хорошо.
Она смотрела будто не на меня, а сквозь меня.
– Позволь помочь тебе.
– Кучер может…
– У меня достаточно сил, чтобы помочь тебе дотащить этот сундук. – Она схватилась обеими руками и налегла всем телом, чтобы сдвинуть сундук с места. Я поспешила на помощь. Может, поломанная дочь и сломленная мать и не составят вместе одного целого человека, но мы справились.
Она осторожно встала, распрямила спину и разогнула покрасневшие от напряжения пальцы. Когда мама выпрямлялась, ее плечи вздрогнули под платьем. Она казалась такой худенькой. Такой хрупкой.
Моя мать могла бы заставить меня остаться с ней. Могла бы порвать письмо и решить, что дочери лучше быть со своей матерью. Но отец хотел дать ей свободу, возможность жить, не переживая все время за меня. Вот что она – он – они думали обо мне. Нет, нет. Papa любил тебя. Maman любит тебя.
Однако же я чувствовала, будто разрываюсь на части, и ощущала боль в месте разрыва. Если бы только я не была такой. Если бы меньше была собой.
Прошло две недели с тех пор, как не стало папы. Мама написала мадам де Тревиль в тот же день, когда получила мое согласие. Ответ пришел вчера: мне нужно было прибыть в Париж не позднее чем через две недели.
– У меня для тебя кое-что есть. – Голос матери ворвался в мои мысли. У нее на ладони лежал папин золотой перстень с печаткой. – У меня останется печать. Он хотел, чтобы этот перстень был у тебя. Он никогда не брал его с собой в поездки – слишком уж ценная вещь.
– В письме он об этом не упоминает, – удивилась я.
– Нет, но он говорил мне об этом много раз, перстень у него с тех времен, когда он был мушкетером. Это уже стало нашей с ним дежурной шуткой: он все время повторял, что перстень должен достаться тебе, я отвечала, чтобы он перестал говорить об этом… – Ее голос дрогнул. – Я подумала, может, ты захочешь повесить его на цепочку. Вряд ли ты сможешь носить его на пальце, оно тебе велико.
Чувство изумления, охватившее меня, было теплым. Я повернулась спиной, чтобы мама застегнула цепочку. Цепочка оказалась длинная, и перстень скрылся под вырезом платья.
Послышался громкий удар: это моя шпага стукнулась о борт сундука. Нанятый кучер, который загружал сундук на багажную раму, приподнял брови, а я старательно отводила глаза. «Правильно упаковать обувь – та еще задачка, не правда ли?» Когда сундук был уложен и закреплен на своем месте, я поднялась в экипаж. Мать тихо сказала что-то кучеру и сунула ему несколько лишних монет. Так странно было смотреть на нее с высоты сиденья: она всегда была выше меня.
– Таня, я… – Она запнулась, а затем вздохнула. – Поезжай с Богом. Запирай дверь на ночь. Твои дядя с тетей приедут завтра и заберут меня к себе на несколько недель, чтобы я подумала, что делать дальше. Пришли весточку, когда устроишься. И веди себя хорошо – это твой шанс найти подходящего мужа. Пожалуйста, не забывай об этом.
Я вглядывалась в мамино лицо: в ее темных глазах отражались мои, темные волосы были похожи на мои, она подалась корпусом ко мне, а плечи ее поднялись, словно гребни волн. Я не сказала маме, что эта поездка значит для меня гораздо больше, чем возможность выйти замуж. Если мне повезет, я сделаю так, что убийца моего отца больше никого не сможет убить. Мушкетеры позаботятся об этом.
– Ну что ж, – сказала она, прочистив горло. – Мне надо собираться. А тебе пора ехать, чтобы не опоздать. Мадам де Тревиль ждет тебя.
Мама вернулась в дом. Когда экипаж отъезжал, я высунула голову в окно. Она неподвижно стояла у кухонного окна. Наши взгляды встретились.
Она подняла руку в прощальном жесте. Я в ответ подняла свою.
Вот наконец и Франция во всем ее великолепии: убегающие к горизонту поля, ярмарки на окраинах деревень, церковные колокола, отбивающие ту же мелодию каждый час. Цветы, складывающиеся в удивительные композиции, люди, толпящиеся на каждом углу. Пасторальные пейзажи, сменяющиеся густонаселенными городами. Все было так ново, так ярко, так удивительно.
Вуаля: бедная, больная Таня наконец-то увидела Францию. Но все это было неважно.
Пустое место рядом со мной зияло, словно открытая рана. Я никогда не думала, что однажды поеду дальше, чем в Бретань. Зачем вообще больной девушке покидать Люпьяк? Зачем уезжать за пределы Южной Франции? Однако в мечтах я иногда представляла себе поездку в Париж с отцом. Мы бы провели в дороге две недели, и в пути он рассказывал бы мне о нашем путешествии. Отмечал каждый город, где он побывал. Я услышала бы истории о его мужестве и доблести из уст других людей.
– Как я, по-твоему, буду фехтовать с моими головокружениями?
– Ты права. Головокружение – это проблема.
Я не ожидала такого ответа.
– А ты умеешь подбодрить!
– Ты неправильно меня поняла. Oui, это проблема, но мы можем ее решить.
– Как?
– Ты должна всех превзойти. Ты должна трудиться усерднее, тренироваться больше, заставить свои мышцы затвердить все движения. Ты должна настроиться на противника, чтобы чувствовать, когда он пойдет в атаку, чувствовать это по движению воздуха, по напряжению в его мускулах перед выпадом. Тогда твои головокружения не будут иметь значения. Потому что, даже если ты не так стремительна, даже если тебе нужно придерживаться за стену, даже если фигура противника размыта, ты будешь знать, чтó он собирается делать в любой момент времени.
Я резко проснулась, едва не ударившись головой о стенку экипажа. Перстень болтался на цепочке, я ощущала прикосновение теплого металла к коже над ключицей. Десятый день заточения в скорлупе из потертого дерева и золотой краски. Обычно дорога из Люпьяка в Париж занимала чуть больше двух недель, но моя мать устроила так, чтобы нам дважды за время пути поменяли лошадей – широкий жест, который, должно быть, нанес значительный удар по ее и без того небогатым сбережениям. Но начало сезона стремительно приближалось, и из письма, полученного нами от мадам де Тревиль, было ясно, что я прибуду последней из ее подопечных, которые опередили меня на несколько месяцев. Мне показалось, что мадам де Тревиль не из тех женщин, которым нравится, когда их заставляют ждать.
– Мадемуазель де Батц. – Кучер постучал по крыше экипажа. – Мы почти прибыли.
Как мило с его стороны дать мне время подготовиться. Наверное, он подумал, что мне нужно пощипать себя за щеки и привести в порядок непослушные волосы. Но вместо этого я прилипла к окну. Нас окружали фруктовые сады. Ветви деревьев клонились под тяжестью оранжевых плодов – они выглядели совсем не так, как апельсины с картинок, не такими ровными и гладкими. Воздух был густым и тягучим от жужжания насекомых.
– А мы точно… – Слова застряли у меня в горле.
Потому что в этот миг мы въехали в Париж, и у меня перехватило дыхание. Не при виде Люксембургского дворца, фасад которого был таким огромным, что я показалась себе крошечной, и не при виде Нотр-Дама, чьи башни вздымались так высоко, что, казалось, доставали до облаков. И даже не тогда, когда мой взгляд в первый раз упал на Лувр. Нет, это было в тот момент, когда колеса застучали по камню и я увидела весь Париж целиком, раскинувшийся, как кукольная деревня, в лучах заходящего солнца. Этот Париж был совсем не похож на город в моих фантазиях.
Он был шумный, людный, его запах бил в нос, повсюду была грязь, и он был прекрасен.
Экипаж притормозил у открытых городских ворот. Колеса заскрипели по подъемному мосту. Если бы не зловонная, затхлая вода, ров казался бы сошедшим со страниц сказки. А после нас проглотил город, скрывавшийся за стенами. На каменных стенах виднелись следы мушкетных выстрелов – напоминание об отчаянном захвате власти Великим Конде, который закончился изгнанием из Франции его самого и многих других дворян и триумфальным восстановлением монархии. Но город еще не оправился от ран недолгой оккупации. Да и как иначе, если сам кузен короля, тот самый, что помогал королевской семье подавить парламентский мятеж, обратился против собственной родни?
В душной темноте экипажа я перенеслась назад в тот вечер, когда папа при мерцающем свете свечей рассказывал мне истории о Фронде – долгой антиправительственной смуте, которая бушевала в Париже и закончилась всего два года назад. Это были истории об обмане, трусости, жадности, и в них то и дело звучало имя Конде. Мама обычно противилась этим рассказам. Мне было одиннадцать, и она считала, что я слишком мала, чтобы узнавать то, о чем его прежние сослуживцы писали в своих письмах, но отец был непреклонен в своем убеждении, что это лучший способ объяснить мне, за что он боролся. В его глазах Конде был худшим из людей. Некогда верный подданный, совращенный с пути алчностью и похотью, которые могла унять лишь власть над всей Францией, он хотел использовать монархическую систему в своих корыстных целях. Полная противоположность мушкетерам. По крайней мере, тем, которых знал мой отец. Мушкетеры моего отца защищали короля, чтобы защитить саму Францию. Они стремились помешать иностранным заговорщикам залить кровью этот город. Такие люди, как папа, понимали, что смена власти принесет смерть тысячам невинных. Такие люди, как папа, готовы были защищать тех, кто нуждался в защите.
Это были мушкетеры, которых, как он мне сказал, больше нет.
Вид зданий прервал мои размышления о Конде. Сначала показались небольшие домики – жилища простого люда и конюшни. Какой-то мужчина продавал жареные каштаны, и молодой парень выхватил у него из-под носа пакетик и припустил прочь, а продавец бросился за ним. После началась толкотня особняков и магазинов, чьи крыши тянулись к небу. Мешанина из камня, дерева, кровельного сланца.
Стоило нам свернуть с узкой, извилистой улочки на широкий бульвар, как пространство раздвинулось и задышало. Особенно когда мы въехали в Ле Маре – район, часто всплывавший в отцовских историях. Излюбленный квартал местной знати. Каждый особняк, каждая городская резиденция купались в свете бесчисленных уличных фонарей. Булыжную мостовую оформляли декоративные деревья, изогнутые и выстриженные в самых причудливых формах: грифон, норовящий схватить прохожего, феникс, возрождающийся из пепла листвы.
Здесь было менее людно, но на дорожках прогуливалось больше стражников, в чьих ножнах сверкали клинки. В тени деревьев было не разглядеть, носят ли они голубые плащи мушкетеров. Когда я была маленькой, папа укутывал меня в свой плащ – он ниспадал на пол, как придворное платье. Его подол был испачкан кровью после того случая, когда я споткнулась и выбила себе передний зуб – и сразу же вскочила на ноги, потому что так поступают настоящие мушкетеры. Так поступают и девочки, которые еще ничего не знают о головокружениях, о постоянной усталости, о зыбком и неустойчивом мире.
Сквозь пелену слез я наблюдала за кучкой гвардейцев, собравшихся вместе. Один из них громко расхохотался, а другой навалился на него.
Я отдернула голову, прежде чем они заметили, как я на них таращусь. Почти все они были пьяны. И в самом деле, не те мушкетеры, которыми гордился мой отец.
Еще через несколько минут движение экипажа замедлилось.
– Вы приехали, мадемуазель. – Кучер крякнул, опуская мой сундук на ступени крыльца. – Мне пора. Вас ведь кто-нибудь встретит? – Я кивнула. – Вот и замечательно. Я бы не хотел, чтобы вы остались здесь совсем одна.
Я резко развернулась на каблуках:
– Разве этот район небезопасен?
– О, мадемуазель, вам нечего бояться. Просто бродить по улицам Парижа ночью одной – не самое мудрое решение. Особенно для такой, как вы.
– Не понимаю, о чем вы.
– Разве?
Я повернулась лицом к своему новому дому. Академия благородных девиц. Небольшой особнячок по меркам Ле Маре, дорожки обрамлены изумрудной травой. Окна – с настоящими стеклами! – были расположены в шахматном порядке, по два на первом и втором этажах. Что ж, как и следовало ожидать: окна на уровне глаз застеклены и украшены шторами, тогда как окна второго этажа закрыты снаружи ставнями. Наверное, у мадам де Тревиль хватило средств застеклить только первый этаж, но зачем об этом знать всему Ле Маре?
С другой стороны, если верить тому, что моя мать узнала из местных сплетен, местная аристократия доверяла мадам де Тревиль будущее своих дочерей. Из папиных рассказов о том, что ему довелось пережить в Париже, и о его коротком знакомстве с маминым отцом я знала, что снобизм дворян уступает только их стремлению снискать расположение королевской семьи. Он говорил, что после Фронды те аристократы, что не отправились в изгнание сразу, все равно чувствовали себя на тонком льду. Они боялись потерять свои титулы, положение при дворе и отчаянно желали вернуться к прежней светской жизни, предавались гедонизму и старались отвлечь себя балами, ухаживаниями и матримониальными планами.
Становилось все темнее, воздух сделался влажным, как мокрый платок, но никто так и не появился. Экипаж давно уехал, растворившись в наступивших сумерках.
А что, если кучер привез меня не туда? Что, если он специально доставил меня по неверному адресу? Что, если он сговорился с убийцей и поднес ему меня на блюдечке?
Хотя лучше уж это, чем школа мадам де Тревиль. От убийцы я по крайней мере смогу защититься с помощью шпаги.
Сделав глубокий вдох, я поднялась на две ступеньки. Отрывисто постучала в дверь. Тишина. По привычке я протянула руку в сторону и вздрогнула от неожиданности, когда мои пальцы ухватились за перила из кованого железа.
Еще один глубокий вдох, еще одно тук-тук-тук.
– Прошу прощения! Есть кто дома?
Улица была пуста, но меня не покидало чувство, что чей-то взгляд сверлит мне затылок.
Наконец послышался отчетливый звук шагов, и дверь открылась. Сквозь проем наружу пролился теплый свет.
– Bonsoir! Добрый вечер! – Женщина, стоявшая за порогом, вытирала руки о юбку.
– Добрый вечер, мадам де Тревиль, – поздоровалась я, пытаясь сморгнуть пятна, которые пошли перед глазами от яркого света. Придерживаясь за перила, я начала опасный маневр реверанса.
Однако женщина, рассмеявшись, только отмахнулась от моей попытки и прижала руку к груди.
– Ну что вы! Господь всемогущий, нет, конечно! Меня зовут Жанна, я прихожу убираться в доме, по крайней мере на первом этаже. – Неверно истолковав выражение моего лица, она добавила: – Знаю-знаю, в таких больших особняках, как этот, обычно есть постоянная прислуга… Полагаю, вы наша новая ученица. Какая честь учиться у мадам! Ваши родители, должно быть, очень гордятся вами.
– Merci. Благодарю. Вы очень любезны.
– Моя дорогая, – сказала она, буквально источая сострадание, – не волнуйтесь. Мадам де Тревиль еще ни разу не ошиблась в своем выборе. Другие мадемуазель – самые совершенные юные создания, которых я только встречала. Их приглашают на каждый бал, каждый званый вечер – по крайней мере, на важные.
Я нервно сглотнула и выдавила улыбку.
– На самом деле, – добавила она, – девушки и мадам сейчас как раз на балу. Входите. Анри отнесет ваш сундук в комнату.
Я поколебалась.
– Входите же! Вы ведь не хотите простудиться, стоя на холоде? Представляю, каково это – заболеть аккурат к началу сезона! Мадемуазель, вам нехорошо? – заволновалась она, услышав мой хриплый смешок.
– Нет, я в полном порядке. – Мой голос дрогнул.
И вот я уже перешагиваю порог, и меня охватывает теплый свет.