Глава седьмая
На какое-то время я выпала из реальности. Ненадолго, но тем не менее.
Меня привел в чувство перестук колес по мостовой – жуткий звук, постепенно удаляющийся за пределы слышимости. Прошло не больше нескольких минут, но мне они показались часами.
С этой стороны дома царил густой мрак. Здесь было совсем мало окон, и свет от свечей, пробивавшийся сквозь закрытые ставни, был совсем скудным.
Таня.
Это папин голос. Он звучал непривычно, но я узнала его. Почувствовала всем своим существом.
– Papa?
Возвращаясь обратно в дом, я несколько раз прислонялась к дереву, чтобы отдохнуть. В конце концов я оказалась на подъездной дорожке, у самого начала изгороди. Дом резко выделялся на фоне ночного неба и словно смотрел на меня глазами-окнами, в которых горели свечи.
Таня. Таня. Таня.
– Хватит! – выкрикнула я, схватившись за голову. Но мое имя повторялось снова и снова, его голос звучал так близко, словно он стоял прямо у меня за плечом.
Я ненавидела его. За то, что он оставил меня. За то, что нарушил обещание. За то, что не смог победить каких-то бандитов.
Я ненавидела его за то, что он не дал мне возможности с ним попрощаться.
Я ухватилась за столбики изгороди и попыталась разломать их в щепки, раскрошить пальцами подточенное непогодой дерево, и в конце концов оно начало поддаваться.
– Таня, где ты? Таня!
Кто-то дернул меня за руку, и я, потеряв равновесие из-за сильного головокружения, упала навзничь. Руки саднило.
– Таня.
Я заморгала. Моя мать была вся в слезах.
– Я… – Мой голос надломился. Щепки расцарапали мне ладони, впились в кожу, словно иголки, и застряли под ногтями. Указательный палец на левой руке потемнел и распух. Когда я попыталась выпрямить его, кость словно обожгло огнем.
Мать отвела меня на кухню, зажгла свечу и тяжело вздохнула, разглядев, в каком состоянии мои руки. На мгновение – чудесное и мучительное – я снова услышала голос отца: «Что ужасного в разрушениях, которые могут учинить твои руки? Ты фехтовальщица. Неужели ты думаешь, что с врагами мы поступали иначе? Хлопали по плечу за хорошую драку и отправляли домой?»
Мама искала что-то в темной глубине шкафчика. В кои-то веки головокружение и спутанность мыслей оказались даже кстати.
Сверкнул пинцет, металл коснулся моей кожи и отпрянул, моя мать вся сжалась от напряжения. Свободной рукой – не той, которую она обрабатывала, – я потянулась и погладила ее дрожащий кулак. Никогда раньше мне не приходилось ее утешать. Я просто не знала как.
– Прости. Я не подумала. – Мои истерзанные пальцы дрогнули.
Она покачала головой. Костяшки ее кулаков были испачканы кровью.
– Ничего, Таня. Ничего.
Я погрузилась в свои мысли до тех пор, пока она не наложила аккуратные свежие повязки на мои ладони и шину на распухший палец левой руки.
– Мы поговорим об этом утром.
– Maman…
Но она просто ушла. Оставила меня самостоятельно выбираться из кухни – я привычно протянула руку в сторону, но там не было никого, кто мог бы меня подхватить.
Накануне она промыла мои раны розовой водой. Так мило. Теперь, когда я продирала глаза в ярком утреннем свете, этот навязчивый приторный запах пробивался сквозь пульсирующую боль в голове.
– Maman? – хрипло позвала я.
Реальность снова обрушилась на меня. Вчера она сказала маршалу и месье Аллару, что заберет отца… его тело. Я не ожидала, что она оставит меня дома одну. Что не возьмет меня с собой. Что не захочет поехать вместе. В коридоре было тихо, в гостиной было тихо, в прихожей царила тишина. На подъездной дорожке было тихо. Но остатки изгороди громко заявляли о себе множеством щепок и обломков. Теперь, при свете, были видны пятна крови на деревянных кольях, на камне.
Даже в конюшне было тихо. Меня тянуло туда с такой силой, будто к ребрам привязали веревку.
Пустое стойло Бо уставилось на меня. Вместо того чтобы направиться за своей шпагой, висевшей в конце ряда, я подошла к началу, где размещались папины клинки, к шпаге с гардой из полированной бронзы. В ней отразилось мое лицо, расплывчатое и будто распавшееся на фрагменты, но тем не менее мое.
Первые мгновения были самыми трудными – шпага оказалась тяжелой. Бинты мешали мне держаться за рукоять. Я согнула колени, правильно поставила ступни. Расправила плечи. Расслабила руку. Приняла стойку, а затем сделала резкий выпад, целясь клинком в тряпичный манекен. Клинок не нашептывал мне воспоминания, но отец словно присутствовал в его движениях, снова и снова подсказывал мне, как нападать и отступать.
Ободранная ладонь правой руки молила о пощаде. Внезапно я заметила движение за окном, на золотистые доски пола упала тень.
– Таня?
Я выронила шпагу. Несколько дней назад это стоило бы мне целого вечера вышивания. Отголосок папиного смеха прокатился под крышей.
– Как ты можешь? – прошептала мама.
– Я думала, ты… ты уехала за…
Ее лицо исказилось.
– Даже не начинай, не смей. Ты не знаешь, каково это – видеть…
– Ты могла бы взять меня с собой, – сказала я.
– После вчерашнего? Ты хоть понимаешь, что могла натворить, если бы я не нашла тебя? – Ее взгляд упал на мои руки, и она судорожно вздохнула. – А теперь ты сделала все, чтобы раны снова открылись.
– Неправда! – возразила я. – Я бы почувствовала.
Ее рот сжался в узкую линию, и, хотя она молчала, я догадывалась, о чем она думает: откуда я знаю? Как я могла? Как я могла так поступить, ведь я столько раз убеждалась, что не могу контролировать собственное тело?
– Maman, – начала я, – это помогает мне. Это делает меня счастливой. Ты разве не видишь? Я могу фехтовать, даже когда у меня кружится голова: Papa научил меня. Пусть я не так хороша, как другие, но у меня есть страсть. И может быть, при должном обучении…
– Ты будешь счастлива, когда окажешься в безопасности.
– В смысле – когда выйду замуж за человека, которого ты выбрала и до которого мне нет дела? – фыркнула я.
– Ты же знаешь, твоя болезнь все усложняет.
– Но это ничего не меняет!
– Это меняет все.
– Это не меняет моих желаний!
Мама нарушила молчание раньше, чем я.
– Я хочу кое-что тебе показать, – сказала она.
Мы вошли в салон. Эта комната всегда считалась маминым местом в доме, который теперь целиком принадлежал ей одной. Она жестом попросила меня сесть по другую сторону миниатюрного столика и завозилась с ключом. Замок щелкнул – и открылся небольшой ящичек, спрятанный под выступом из красноватого дерева. Вытащив оттуда письмо, она закрыла потайное отделение.
– Прочти. Перед тем как ехать, я решила поискать в его вещах какие-то документы, какие-то свидетельства о том, кто он, чтобы я могла забрать… его. Там я нашла это письмо.
Мои руки застыли, когда я взяла листок, исписанный знакомым почерком.
Моей жене и дочери, которых я люблю всем сердцем: если вы читаете эти строки, значит, я больше не с вами. Надеюсь, необходимости в этом письме не возникнет, и, когда кто-то из нас найдет его десятилетия спустя, мы вместе посмеемся над паранойей, которая обычно приходит с возрастом. Я вовсе не боюсь грядущего: я смотрел смерти в лицо столько раз, что и не сосчитать. И каждый раз оно казалось до боли знакомым.
Я не собираюсь покидать этот мир добровольно. Но если смерть все же настигнет меня, я принял меры, чтобы ты, моя дорогая, могла жить такой жизнью, какой пожелаешь.
Дом твой, распоряжайся им по своему усмотрению. Не стоит держаться за него только из-за меня. Я знаю, что ты в глубине души всегда хотела жить поближе к брату, к племянникам и племянницам – ты никогда не хотела жить так, как я в своем эгоизме настоял. Я думал, что любовь требует жертв и это значит, что ты должна пойти на жертвы ради меня. Но теперь я знаю, что, когда любишь кого-то, нельзя просить его идти на жертвы. Мое искупление за эту ошибку заключается в том, чтобы дать тебе выбор теперь, когда тебя ничто не держит. Я могу лишь просить прощения за то, что не смог дать тебе этого при жизни…
Следующий абзац письма был закрыт еще одним сложенным листком бумаги. Я хотела было убрать его, но мать перехватила мою руку.
– Это личное.
– Я не понимаю.
– Не трогай.
У меня в носу засвербело от любопытства, но когда я разглаживала наложенный поверх письма листок уцелевшими пальцами, то ощутила едва различимые, но несомненные следы высохших слез. Я перешла к следующему абзацу.
Если Таня все еще не определилась со своим путем, я договорился о месте для нее в недавно открывшейся Академии благородных девиц мадам де Тревиль. Полагаю, репутация мадам де Тревиль благотворно скажется на репутации и престиже этой школы и не поблекнет к тому времени, когда это письмо попадет к вам в руки. Мадемуазель Мушкетерка, участие в этом приключении – моя последняя просьба к тебе, и я присовокупляю к ней всю любовь, на которую я способен. Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц.
Что он имеет в виду, когда пишет «еще не определилась со своим путем»? И что за разговоры о репутации? Отцу всегда было глубоко безразлично мнение людей.
Мама барабанила пальцами по столу; раньше я тоже так делала, но она объяснила мне, что это неподобающая привычка для леди. Мужчинам нужны тихие жены. Тихие жены с тихими, спокойными манерами. Даже наши недостатки, наши бессознательные привычки нам не принадлежат.
– Я не буду притворяться, будто мне известно, что побудило твоего отца написать это письмо. Я знаю лишь, что оно лежало в его кабинете, в потайном ящике письменного стола, который столяр одолжил ему после того ограбления. Ты помнишь месье Баллу, столяра из Бретани, чьего сына твой Papa обучал фехтованию несколько лет назад?
– Ты была у Papa в кабинете?
Она пригвоздила меня взглядом, от которого мне расхотелось задавать вопросы. Я стала перечитывать письмо. Дойдя до середины, я вскрикнула и подняла глаза.
– Maman. – Мне самой было неприятно оттого, как дрожал мой голос, как биение сердца отзывалось в ушах, как кружилась голова, будто я стояла на открытом пространстве без всякой опоры. – Maman, эта школа… Академия благородных девиц…
– Это школа подготовки к замужеству.
– Но этого не может быть! Papa ни за что не допустил бы, чтобы меня готовили выйти замуж за какого-то незнакомца, какого-то мужчину, который по возрасту мне в отцы годится, какого-то купца, который только и делает, что придумывает новые торговые схемы, или аристократа, что проводит все свое время на балах или сорит деньгами в кабаре!
– Это несправедливо. Есть множество вполне достойных холостяков, из которых получатся приемлемые мужья.
– Приемлемые? Приемлемые?! Мне с этим человеком придется жить всю жизнь!
Ее глаза сверкнули:
– Не будь такой наивной! Ты должна понимать все преимущества надежного брака.
– Какие преимущества могут быть в жизни с мужчиной, которого я на дух не переношу?
Она подняла письмо со стола, куда я его бросила.
– Первое впечатление иногда со временем меняется. Ты можешь счесть мужчину скучным, даже неподходящим для тебя, но он может оказаться добрым и внимательным к твоим потребностям. – Она продолжала говорить, не обращая внимания на то, как ранят меня ее слова. – Порой любовь приходит со временем, нельзя надеяться, что она будет предпосылкой к браку.
– Но ты вышла замуж по любви!
Мама опустила письма и посмотрела на меня, по-настоящему посмотрела.
– Таня, – с мольбой произнесла она, и ее слова прозвучали куда мягче, чем все, что она говорила до этого, – ты знаешь, что ты особенная.
Мне пришлось тяжело опереться, чтобы встать.
– Ни за что.
– Но этого хотел твой отец.
– Как ты можешь так думать?
– Хоть раз в жизни сделай то, о чем тебя просят! – взорвалась мать.
– Это что, наказание? Ты хочешь сказать, что ты все время была права, что я не могу о себе позаботиться? Что я должна найти кого-то и обманом заставить его взять на себя заботу обо мне? – На периферии моего поля зрения мелькали искры и серые холмы, уходящие за горизонт. – Ты врешь! Он никогда бы так со мной не поступил.
Она сунула письмо мне под нос. Знакомые завитки отцовского почерка, размашистая подпись в конце.
– Ты его подделала! – Страдальческий смешок матери был едва слышен за гулкими ударами моего сердца. – Ты понимаешь, что это значит? Он знал, что кто-то охотится на него. Это были никакие не бандиты, это не могли быть бандиты!
Я вспомнила последние минуты, проведенные с отцом, как он сказал мне, что Франция далеко не так безопасна, как он меня убеждал. Как попросил меня держать шпагу под рукой в моей спальне, пока его нет. Письмо было написано не так давно – чернила не выцвели, но дело не только в этом. Всего на прошлой неделе я слышала имя мадам де Тревиль из уст мадам Шомон в тот злополучный вечер. Эта Академия только открылась, публика лишь недавно узнала о ней. Я и не заметила, что папа придал такое значение словам мадам Шомон. Чего еще я не замечала?
Зачем он написал это письмо именно сейчас? Знал ли он, какая судьба ожидает его на той темной дороге? Опасался ли, что кто-то окажется достаточно хорош, чтобы одолеть мушкетера, или достаточно бесчестен? Что кто-то обезобразит его лицо настолько, что родные его не узнают?
– Прошу тебя, так больше продолжаться не может, – сказала мама. – Твой отец знал о моих опасениях, что, если с ним что-то случится, я не смогу всегда заботиться о тебе. Именно поэтому он нашел способ устроить твою судьбу.
Я протянула руку. Она не отшатнулась. Она позволила моим пальцам прикоснуться к ней.
– Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал? – спросила я.
– Месть – занятие не для всех. – Ее голос был безжизненным, взгляд потухшим. – Я устала, Таня. Я боялась каждый день, боялась всего и вся. И я устала.
Она казалась такой потерянной, что мне захотелось крепче сжать мамину руку и вытащить ее из этого чужого, незнакомого места обратно в нормальный мир. Если бы только я знала маршрут, я бы нарисовала для нее карту, я сделала бы это немедленно. Я разорвала бы драгоценные книги в моей комнате на бумагу и взяла бы свои слезы вместо чернил, я позаботилась бы о ней так же, как она заботилась обо мне. Я стала бы тем, кто поддержит ее и проведет туда, куда ей нужно. Но есть с картами одна сложность – они работают только тогда, когда картограф знает координаты. Когда ему известен маршрут, которым можно выйти из тьмы.
«Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц».
Долг и честь. Два слова, которые значили для Papa все. Которые значили все для мушкетеров.
В Академии мадам де Тревиль не найдется места для больной девушки. Может, мой отец рассказал мадам де Тревиль о моих головокружениях, а может, и нет, но, как только она поймет всю тяжесть моего состояния, она не захочет, чтобы мое имя ассоциировалось с ее заведением.
Однако место в Академии позволит мне попасть в Париж. А Париж – это мушкетеры: единственные в мире люди, которые могут мне помочь. Если я смогу скрывать свою болезнь достаточно долго, если мне удастся утаить причину, по которой я хочу – точнее, мне нужно – находиться в Париже… тогда, быть может, мадам де Тревиль представит меня важным вельможам, и, быть может, я обрету союзников, которые сведут меня с высокопоставленными лицами Дома короля. Им нет дела до того, что моя семья небогата и не сумеет щедро заплатить им. Все, что для них важно, – узнать правду о смерти брата по оружию. Именно так поступил бы он сам.
Если я поеду в Париж, я смогу выяснить, что на самом деле случилось с папой.
Мой отец хотел, чтобы я исполнила долг чести. И я исполню. Даже если все это время – когда он учил меня фехтованию, когда говорил мне быть храброй – он на самом деле считал меня неспособной найти собственный путь, как и моя мать. Даже если мое сердце исполнено боли и ярости.
– Хорошо… я поеду.
Удивленные глаза матери наполнились слезами. Она сжала мою руку раз, другой и тем решила мою судьбу.
Таня. Таня. Таня.
Выйдя из салона, я прижалась пылающим лицом к закрытой двери, вдохнула полной грудью его голос.
– Я люблю тебя, Papa, – прошептала я. – Скажи, как мне простить тебя за это. Потому что я не могу ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь. Я просто не могу.
Но голос молчал.