Он стоял в поле, красно-бурое пятно на фоне безмятежно-голубого неба. Громоздкий, трехэтажный, с кирпичным нутром под осыпавшейся и утратившей первоначальный цвет штукатуркой. Двенадцать окон квартир были утоплены в нишах и обрамлены рельефным орнаментом. Фасад вертикально разрубал выпуклый ризалит с высокой крикливо-фиолетовой дверью в неглубоком портале и двумя подъездными оконцами. Все окна, кроме фонаря под двускатной крышей, были узкими и высокими.
По простенкам между вторым и третьим этажами тянулся причудливый орнаментальный пояс: погрызенные временем и непогодой гипсовые фрукты и ягоды. Гроздь винограда, что-то вроде арбуза или тыквы. Венчали дом рожки дымоходов, а из его торцов выдвигалось по паре балкончиков с металлическими ограждениями.
Саша завороженно разглядывала массивные наличники, лепнину, фруктовое декорирование. Старое здание больше походило на музей – запущенный и провинциальный, – чем на жилой дом. Но, справившись с удивлением, она различила новые детали: сушащиеся на верхнем балконе спортивные штаны, телевизионные антенны, трансформаторную будку…
Слева двое детишек, мальчик и девочка, ползали на коленках по земле.
«Вот почему квартира обошлась нам так дешево. Это же хреновые декорации из фильма про чекистов».
На первом этаже шевельнулись занавески, какой-то старик оглядел гостей и скрылся в недрах комнаты.
Саша поняла, что мама смотрит на нее. С надеждой, мольбой и опаской.
– Здорово, да?
Ни Саша, ни ее противоречивые внутренние голоса пока не определились, здорово это – дом в поле – или не очень.
– Господи, сколько ему лет?
– Дореволюционная постройка, – сказал папа. Он клацал телефоном, вероятно, переписывался с женой.
– И какого черта его здесь построили?
Саша обвела взором пустырь и болотце, до которого было рукой подать.
– Не чертыхайся, – пожурила мама.
В их городе с четырехвековой историей было предостаточно памятников архитектуры, помещичьих домин, бараков. Она никогда не думала, что придется поселиться в одном из этих музейных экспонатов.
«Есть шанс, что его скоро демонтируют», – сказала Шура.
– А мы закупили ведра для колодезной воды? Чугунку, свечи?
– Газ, вода, все в комплекте. А завтра нам установят модем.
– Ну же, – хлопнул в ладоши папа, – исследуем территорию!
Они вышли из машины. Ветер приглаживал некошеную траву. Дети не обращали никакого внимания на новоприбывших, а вот смешная, словно сшитая из разных клочков шерсти кошка перестала лизать лапу и повернула к ним треугольную мордочку. Изумрудные глаза источали любопытство.
– До остановки пятнадцать минут пешком, – сказала мама, – до станции – минут двадцать через микрорайон.
– Тут где-то минеральный источник был, – задумчиво проговорил отец. – И даже яхт-клуб.
Саша вообразила кораблик, пробирающийся заиленным руслом Змийки.
– А здесь, наверное, жили отдыхающие.
Саша заставила себя думать об общежитиях, по которым они с мамой скитались.
На рельефном фасаде висела табличка: «Первомайская, д. 1». Газон окаймляла бордюрная лента, приветливо кивали бутонами тюльпаны, вился к подоконникам плющ. Две массивные лавочки вызвали ассоциации с каменными львами, застывшими у входа во дворец.
Мама приобняла Сашу за талию:
– Угадай, где наша квартира?
«В городе», – подумала Саша, и глаза защипало.
Она молча указала на второй этаж.
– В точку!
Тропка вилась от подъезда к кустам, к красивым и нарядным высоткам. Их окна переливались в оправе стеклопакетов, дразнили.
Что скажет Ксеня? Что сказал бы Леша?
Папа вытаскивал из багажника пакеты, мама покусывала ногти, смотрела на ризалит и полукруглые фронтоны, словно тщилась разглядеть в них свое будущее.
Саша побрела по двору, к южному его краю.
– Доча…
– Пусть осмотрится, – вмешался папа. – А мы на скамейке посидим.
Пырей пружинил под кедами. Ветерок обдувал взмокший лоб.
«Ну зачем, ну зачем ты умер?» – вопрошала она дядю Альберта.
За углом простиралось ничто. Пустота из двух половинок, зеленой и голубой.
На секунду показалось, что если она сейчас топнет ногой, то мир полетит в тартарары, долбаный д. 1 по Первомайской покатится, как перекати-поле. Обрушатся кремовые новостройки, степь сомнется, будто бумага, и все это ухнет в пропасть, где ему и место.
Проводки наушников щекотали шею, на глаза навернулась влага, но Саша похлопала ресницами и сильно сжала кулаки, не давая слезам пролиться.
Прищурилась на солнце, чтобы оно сожгло клокочущую в душе дрянь.
«Мы больше не бомжи», – сказала Александра Вадимовна.
Рядом мяукнуло тоненько, звук доносился из крошечного оконца у самой земли. Зарешеченный квадрат и сырая мгла за ним.
– Кис-кис-кис, – позвала Саша, но мяуканье не повторилось.
Она поплелась обратно, загребая кедами траву.
И едва не ойкнула, когда навстречу кинулся растрепанный мальчонка. Не старше семи лет, в шортах и футболке. Коленки перепачканы – это он играл во дворе с подружкой-ровесницей.
– Привет, – улыбнулась Саша, которая обожала детей и мечтала, чтобы у мамы и дяди Альберта родился малыш. Братик или сестричка.
– Поможешь нам? – спросил мальчик, шмыгнув носом.
– Попробую.
Он поманил ее во двор. Родители сидели у подъезда, огороженные сумками и пакетами. А под ржавым турником сидела девочка с такими же грязными и оцарапанными коленями, как у ее приятеля. Она встретила Сашу предельно серьезной гримасой и сказала вместо приветствия:
– Стань там.
Саша послушно встала напротив детей. Взор упал на землю, на вырытую продолговатую ямку. Миниатюрную могилу. Улыбка завяла. По голым предплечьям побежали мурашки. На то, что это могила, красноречиво указывал крест из палочек от пломбира. Был и маленький веночек, сплетенные кукурузные рыльца. А над ямкой, торжественно воздев руку-ракету, стоял трансформер с забитыми землей деталями.
В памяти всплыли похороны дяди Альберта. Рыдающая мать, холодное кладбище, мрачная процессия. Саша несет алую бархатную подушечку с орденами – Альберт был добровольцем в Чернобыле, пожарным. Чернобыль его и убил. Он умер в пятьдесят два от рака щитовидной железы.
Саша знала дядю Альберта пять лет. И любила его, возможно, больше, чем папу. Папа появлялся на выходных, дядя Альберт всегда был с ними, поддержка и опора. Идеальный отчим с неидеальным здоровьем.
Он подтягивал ее по английскому и математике, научил водить автомобиль и сплавляться по реке на байдарке. Никогда не ябедничал маме и дал несколько важных советов, когда она разошлась с Лешей.
Такой большой и сильный, он скончался в облезлой палате онкобольницы и в гробу лежал худой, желтый, не похожий на себя.
Поп вонял ладаном, с изголовья гроба смотрел высокомерный и неприятный святой, и хотелось столкнуть икону.
Она боялась, что табуретки не выдержат веса, гроб повалится на асфальт. Что Альберту жмут туфли, в которые его нарядили, потому что при жизни он носил только кроссовки. Боялась, что бабушка Зоя упадет в могилу. Как она кричала, заламывая руки: «Сыночек, сыночек».
– Там же темно, – всхлипнула мама. Тук-тук-тук – заколотили крышку.
Вокруг покойника уже роились стервятники. Родственники, которых ни Саша, ни мама ни разу не видели. Гильдеревы: пучеглазая ведьма, двоюродная сестра Альберта. Ее сынки и муж-палестинец, ни бельмеса по-русски.
Мама и дядя Альберт не были расписаны.
Почему-то, черт бы их побрал, они не зарегистрировали официально брак.
И мама была просто сожительницей.
Такое мерзкое, гадское слово. Со-жи-тель-ница.
Так шипит змея, такое цедит толпа вслед опороченной женщине, и тычет пальцами, и швыряет камнями.
А женщина стоит на помосте горделиво (засунула бы ты свою гордость), как в «Алой букве» Натаниэля Готорна.
– Забирай девку, и драпайте отсюда подобру-поздорову.
Маме пришлось схватить Сашу, чтобы та не выцарапала ведьме глаза. Черные выпученные зенки. И чтобы не скормила их пухлощеким близнецам.
– Плохо, плохо! – бубнил палестинец.
Разговор состоялся у здания суда. Мама просила Сашу не разговаривать с Гильдеревыми, но ведьма бросила в спину: «Угробили брата моего, теперь хотите дом отжать?»
Саша захлебнулась злостью. Розовой дымкой заволокло взор. Она ринулась на ведьму, та усмехалась.
– Как вы смеете?
– У-у, – издевательски тянула Гильдерева, – вы поглядите на нее! Шавка малолетняя!
– Да как вас земля носит? – Саша не замечала горячих слез.
– Со взрослыми разговаривать научись, хамка!
Мама тащила к себе, увещевала.
«Ну что? – спрашивала Гильдерева немо. – Что ты мне сделаешь?»
Ничего…
Мама пять лет ухаживала за тяжело больной бабушкой Зоей, была ей сиделкой и медсестрой. Ведьма ни разу не соблаговолила хотя бы по телефону поинтересоваться самочувствием родной тетки.
Бабушка Зоя умерла на девятый день после смерти сына. Умерла при Саше: задышала хрипло, всхрапнула и словно оплыла. Буднично, прозаично. Ее, как ветошь, вынесли из дома санитары: щуплое тельце в гамаке простыни.
Вторые похороны. Быстрее, проще. Наверное, к такому можно привыкнуть.
Бабушка Зоя не оставила завещания.
На суде «ваша честь» откровенно зевал и почесывал красные глаза. Адвокат сказал, что Алексиным повезло. Им хотя бы заплатили треть от стоимости жилья. Треть, на которую ты купишь либо конуру либо квартиру в поле.
И в дом въехали Гильдеревы, будь они прокляты.
Все это: похоронные ритуалы, черный венчик на лбу, омовение и ладанки – пронеслось в голове Саши при виде шуточной могилы.
Девочка, придерживая двумя пальчиками, медленно тащила к ямке гроб. Он был сделан из разрезанной пополам морковки, выдолбленной, как лодочка. В морковке, брюшком вверх, покоилась дохлая муха.
– Раба божьего, – сказал мальчик. – Бр-бр-бр, раба божьего.
«Он ее отпевает», – догадалась Саша и поежилась. Жутковатый сорокоуст для мертвого насекомого.
Муха в гробу ворочалась с бока на бок.
– Странные у вас забавы, – сказала Саша.
Девочка сердито цыкнула.
– Раба божьего, бр-бр-бр…
Морковный гроб опустился в ямку.
На Радоницу Саша навещала кладбище, и ее ужаснула просевшая могильная насыпь. Там, внизу, провалилась крышка домовины, и грунт засыпал дядю Альберта, его сомкнутые веки, его впавший рот, и черный костюм в полоску, и дурацкие туфли…
– Высыпь туда, – сказал мальчик, протягивая Саше горсть земли.
Она механически приняла эту сухую, с травинками, землицу. Она думала о настоящей могиле, о настоящем, таком ненадежном гробе. Вытянула кулак над ямкой, разжала, словно посолила морковь. И дети повторили ее жест. Земля присыпала муху.
– Царствие небесное, – сказал мальчик.
– Земля тебе пухом, – сказала девочка.
– Доча, ты идешь?
– Пока, – пробормотала Саша, отступая от диковатой панихиды.
«Весьма необычные развлечения у молодежи», – подумала она, вытирая ладонь о джинсы. В дом нельзя нести кладбищенскую землю.
«Лучше бы сидели в соцсетях, как все нормальные дети».
Саша подхватила сумки. Папа приотворил фиолетовую дверь.
Мама бегло перекрестилась и сказала:
– Не терпится, чтобы ты увидела свою комнату.
Порог подъезда украшала мозаика, красные латинские буквы «Salve».
– Утешение? – неуверенно перевела Саша. И переступила порог.