День сломался, планы – насмарку. Ох, уж эти неожиданные вводные! Задумаешь одно, а делаешь другое. Так и по всей жизни получалось. Мечты в одну сторону, реальность – в другую. А ведь день начинался так бодро, с весеннего эликсира, мажорного настроения: впереди поездка в Одессу, отпуск, даже что-то лирически-любовное, ведь в Одессе жила Лада… А тут один внезапный удар, второй – удар, третий… Третий будет сейчас.
Моим соседом по таунхаусу был приятель Галковского, чиновник из администрации Соловьёв, через него мне тоже приходилось проворачивать некоторые делишки, связанные со строительными подрядами. Теперь мне придётся признаться Соловьёву во встрече с Галковским в полиции и в том, что я ничего о нём скрывать не буду: пусть тонет… Но ведь Соловьёв был с Галковским в одной лодке. Тьфу ты, чёрт! Одно тянет за собой другое. Это как сантехнику ремонтировать. Вроде бы только прокладку сменить в смесителе. Раскрутил – оказалось, надо менять и весь смеситель, и даже все трубы надо менять…
Вроде бы Достоевский написал о том, что человек рассчитает один-два варианта в жизни, а жизнь даёт миллион вариантов. Ничего не угадать. Может, тогда стоит плыть по течению, если за нас всё решено наперёд?
Но в Бога я почему-то не верил. Вернее, Бог был для меня величиной абсолютно абстрактной, виртуальной: нечто нематериальное, сотканное из мыслей и чувств человека… Традиционно верующих я уважал. Даже завидовал им, а сам от веры был далёк настолько, что ни разу и лба своего не крестил, хотя мать говорила, что в младенчестве к нам домой приходил священник и покрестил меня и мою старшую сестру разом, минуя церковь. Мать учительницей работала, стеснялась – комсомолка была, активистка, да и отец был партийный. Но покрестить детей не считала лишним.
Я подъехал к своей калитке, оставил машину, обогнул часть нашего двухэтажного дома, где занимал одну половину, другую занимал Соловьёв с женой. Увидел его машину в небольшом дворике, но сразу к нему не пошёл. Несколько таунхаусов строила моя фирма, в том числе и этот дом, который был под моим особым контролем. Я знал, что буду жить здесь, знал, кто будет моим соседом, и то ли бес попутал, то ли инстинкт любопытства, а может, – самосохранения взыграл, – словом, в кладовке первого этажа я не заложил вентиляционный люк и при желании, отодвинув секретную заслонку, мог подслушать, о чём говорили соседи в столовой… Туда я и направился, зная твёрдо, что речь идёт об аресте Галковского, и мне нужно понять настроение и мысли его соратника и сообщника.
Гадко это, противно – кого-то подслушивать, за кем-то шпионить, но «какать захочешь – так присядешь», говорят в народе… Мне это было нужно: знать, о чём говорят в доме Соловьёва.
По голосам я сразу понял: Соловьёв пьян, а его молодая жена Ирина раскалена, даже мат проскакивает в речи.
– Да без его денег они куски дерьма! Галковский их кормил, а теперь кто будет? – услышал я голос Соловьёва.
– Найдутся такие же хапуги, – зло кинула Ирина. – Деньги, деньги, деньги, всё у вас деньги! Сколько раз тебе говорила: угомонись, отойди в сторону, а ты совсем голову потерял… Теперь всё отберут, тебя за решётку бросят, а мне что – в комнату в общежитии идти?
– Только о своей шкуре думаешь, – устало пробормотал Соловьёв.
– А что мне не думать?! Я молодая ещё! Жить хочу!
Этой заслонкой я пользовался всего второй раз, хотя жили мы в этом доме уже третий год. Однажды мне нужно было подслушать, о чём говорил Соловьёв с гостем, каким-то барыгой из московского министерства, который доил наш город, курируя большой федеральный строительный проект. Но слушал я их разговор недолго. Они говорили о политике, перемывали кости вице-премьеру и министрам, обсуждали их всем известные решения и ничего закулисного, ничего оригинального. Такое плетут в любой компании, за любым пьяным мужским столом. А у меня есть принцип, ну, принцип – не принцип, но есть некая установка: о политике болтать не хочу! Даже есть такая команда: «Стоп! Меня это не касается!» Я не в силах что-либо поменять «наверху», чего ж об этом и говорить? Там совсем другой мир, другие связи и силы, и никогда не откроется та личность, которая принимает решения, а чесать лясы попусту о том, почему у премьера мешки под глазами, – чушь собачья! Моя политика делалась вокруг меня, та политика, на которую я мог повлиять, где я принимаю решения. Так я и перестал слушать трёп московского гостя с Соловьёвым, хотя московский гость, конечно, кое-что знал из сокрытой от толпы жизни верхов, но, думается, тоже вряд ли мог влиять на политику, – так, карманы себе набивал на хлебном месте…
– …Чего ты раскудахталась? За границу уеду!
– Кому ты там нужен, такой красавчик? – съязвила Ирина.
– Я не нужен. Мои деньги нужны! – ответил Соловьёв строго. (Я даже представил его кривую ухмылку.) – Тебе ведь мои деньги тоже нужны оказались?
Ирина молчала: вопрос коварный. А Соловьёв ей подсказывал, пьяно и вульгарно:
– Вспомни, откуда я тебя вытащил? Если б не я, работала бы швеёй на фабрике, жила бы в бараке с алкашом-слесарем, пила бы… не мартини в итальянских ресторанах…
– Дурой была. Повелась на твои побрякушки, – негромко отозвалась Ирина. Тут она, как мне показалось, глубоко вздохнула и – почти в крик: – Да, за деньги! Да! Если б не деньги, чего бы ты, урод, стоил?! Ты посмотри на себя! Башка облезлая, живот большой, ножки – как спички… Я на тебя, урода, лучшие годы жизни положила. Ни ласки, ни настоящей любви не знала… Но и ты ни копейки в гроб с собой не унесёшь. Да и деньги-то ваши грязные! Обирали пенсионеров, стариков на квартплате надували. Ничего святого у вас, уродов, нету… Локти кусаю, что согласилась для тебя куклой служить…
Ирина была моложе Соловьёва лет на пятнадцать, не меньше. Красивая, неглупая, хозяйственная – всё в дом, – но мина замедленного действия в их семейные отношения была заложена с самого начала: я знал, что и этот дом, и накопления Соловьёв переписал на свою дочь от первого брака, у которой к тому же трое детей – внуки соловьёвские.
– Ишь ты! Куклой она служила… – громко хмыкнул Соловьёв. – Я тоже жалею, что на тебе, курве, женился. Если б знал, какая ты… Ещё и на передок слабая… Думаешь, я не знаю, как ты к слесарю своему бегаешь?
Тупую семейную ругань слушать не хотелось, хотя и из неё можно выудить что-то ценное. Но уж больно противно. Я прекратил подслушивать. Осторожно перекрыл вентиляционную задвижку, замкнул тайный канал в чужую жизнь. Везде какие-то вывихи и изгибы. А ведь посмотришь на Соловьёва и Ирину со стороны: вроде радушная пара. Достаток, путешествия за границу, а оказывается…
К Соловьёву я не пошёл. Но скоро он сам, пьяный, с бутылкой виски приплёлся ко мне. Мне было неприятно и неловко смотреть на него. И жалко в то же время. А ему нужно было выговориться. Я это сразу понял. Он держал в себе тайну, но кто-то сказал: легче на языке держать раскалённые угли, чем тайну… Впрочем, тайна была относительной. Коррупционный скандал, конечно, скоро бы всплыл.
– Меня прижали, пришлось указать на Галковского… Вообще сейчас в городе всю колоду переменят. Галковский – это только начало.
Я смотрел на него, зная о его разговоре с женой, и мне он казался очень уродливым. Действительно, голова с редкими волосёнками, тонкие губы, дряблая шея… А ведь Ирина его молода, свежа, недурна собой… За деньги явно выскочила. Кто из них подлее? Он, который обворовывал пенсионеров через квитанции из ЖЭКов, или она, которая легла под него, как дворовая девка, и набивала себе цену… Впрочем, у таких, как Соловьёв, разве могут быть честные жёны?!
– Все воры, – заговорил упрямо и агрессивно Соловьёв. – Все, все воры! Каждый тащит на своём месте! Пусть понемногу, но тащит… Все воры! Все, кто имеет доступ к бюджету!
– Меня ты тоже вором считаешь?
– А твои строительные сметы честные? – запальчиво спросил Соловьёв. – Или отчёты в налоговую?
Я хотел было возразить, пуститься в рассуждения о сметах, о том, что советские сметы устарели, а новые, буржуазные, не выстроены правильно. Однако что-то остановило меня. Если даже я вор, то вор поневоле. Уж тем более бабушек через ЖЭКовские квитанции никогда не обирал… Но всё же Соловьёв прав. Все воровали – каждый на своём месте: в автосервисах, на стройке, в торговле… Везде, как зараза, как микробы, распространялось желание нечестного заработка. Я не знал, что с этим делать. Мне было противно всё это видеть, этот воровской капитализм, но его привили нам сверху, наверху должны были и прервать воровство. Но власть пока была слаба. Я об этом не рассуждал. Я это видел в реальности. И опять же не мог воздействовать на это. Потому и не любил, не хотел трепаться насчёт власти.
– А бабы все суки…
– Не все! – тут же возразил я.
Соловьёв вскинулся на меня, пьяно икнул, согласился:
– Может, не все. Те, кто возле денег, – все… Показали тут этого богача. Олигарха. Долговязый, с маленькой башкой. Понтярщик этот, ещё машину какую-то из пластика хотел сделать. Он стаями молодых девок на курорт возил. Кто эти девки? Шлюхи! Разве нужен был им этот змей? Они на его рожу смотрят, а видят толстую морду на долларе…
Он выпил ещё. Я не пил. Я сразу сказал, что пить не буду, мол, у меня есть ещё дела, придётся садиться за руль. Он и не настаивал, только попросил стакан воды или сока для запивки.
Затем мы услышали, а после увидели, как со стороны его дома уезжает машина. Это его жена Ирина помчалась куда-то на серебристом «лексусе».
– Отчалила, курва… – пробормотал Соловьёв. – Ну и пускай! Так лучше… – Он встал из-за стола. Чуть покачиваясь, пошёл к выходу. – Прощай, Валентин, – сказал он тихо и как-то раскаянно. Вяло махнул рукой.
Мне стало жаль Соловьёва, даже в сердце что-то кольнуло. Его патрона Галковского, которому светила «десяточка» за взяточничество и злоупотребления служебным положением, мне не было жалко – ни тогда, когда он был свободен и нагл, ни сейчас, когда он был в неволе и жалок, – а его пьяного сообщника на свободе стало жалко. Наверное, я знал о нём что-то большее, чем о Галковском. И вообще, когда знаешь о человеке достаточно, его всегда почему-то немного жаль. А может, я просто не встречал цельных, неуязвимых, счастливых людей?! В каждой судьбе была какая-то прореха, боль, которые нельзя было заклеить и залечить деньгами.
Что-то неприятное накатило в душу. Я пожалел, что не выпил с Соловьёвым, может быть, я как-то поддержал бы его. Он ведь, уходя от меня, совсем стух. И почему он вспомнил про этого придурка олигарха, который начал лепить нелепый пластиковый автомобиль? Мне вспомнился американский актёришка, богач из Голливуда, который ездил с молодыми шлюхами по миру. Они все улыбаются, ластятся к нему… Потом прошла информация: он покончил жизнь самоубийством в одном из дорогих отелей. Наверное, был пьян и разочарован, надоели ему все, в том числе смазливые бабы из окружения, да и сам он себе надоел, похоже, порядком. Поставил точку. Может быть, уходя из жизни, что-то понял, что нельзя так жить, как животное, и что этому должен поскорее прийти конец. Вряд ли кто искренно сожалел, что он покончил с собой, – жалко было денег, которые он мог бы потратить на окружение… Где деньги – там безусловный цинизм. И любви там быть не может. Тут Соловьёв был прав. А его Ирине уж очень нравилась реклама, в которой баба говорила голосом стервы: «Если любишь – докажи!» – и дальше шла картинка: вывеска ювелирного магазина.
…Хлопок был не силён, но отчётливо слышен. Я сразу понял, что это выстрел из пистолета. Я находился в столовой, и, хотя с Соловьёвым нас разделяла капитальная стена, различить одиночный резкий хлопок вполне удалось. Я прибежал в прихожую, переобулся из тапочек в туфли, выскочил на улицу. Но тут же остановился. Какое моё дело? Зачем я буду совать нос в чужую судьбу? А если Соловьёв истекает кровью? Ещё жив пока? Нет, такой грех тоже тащить было бы тяжело. Набрал его номер. Телефон молчал. Я позвонил в полицию. Отделение было рядом. Попросил приехать. «С соседом явно что-то не то… И как будто выстрел…» Полицейские примчались через несколько минут. Так оно и случилось. Соловьёв покончил с собой выстрелом в висок. Смотри-ка, мужик-то какой отчаянный – в висок! Случись бы мне стреляться, подумал я, стрелял бы себе в сердце. В голову неприятно, пуля мозги наружу вышибет…
Ночью не спалось. Пришлось пить виски, который оставил у меня Соловьёв. Чуть меньше полбутылки. Помянул, почтил его память… Хотя зачем жил этот человек? Он не приносил другим пользы, обирал бедных, жил за чужой счёт. Спросят ли его там, зачем он жил? Я сомневаюсь… Кое-как уснул, уже далеко за полночь. В бутылке виски ничего не осталось, зато спал почти до обеда как убитый. Телефон выключил.