Глава 3 О непростой жизни молодых фотохудожников: Наппельбаум, «Военторг», бабушкин шкаф и Тишинка. Эротика и антиэротика.
До прихода в страну капитализма, термин «фотограф» воспринимался исключительно как фотограф на паспорт. Или как диагноз: сальный хвостик, жилетка, кожаный кофр – романтика! У многих отцы увлекались фотографией – фотографировали своих жен на юге в купальнике среди скал. Иногда и не жен. Для этого и овладевали профессией: оптику изучали, химию, а ночами в ванной сидели над отпечатками – попадали в экспозицию с пятого раза. Максимум, что интересного можно было сделать после нашего техникума, – устроиться работать на Мосфильм, чтобы снимать кинопроцесс. Кадры из фильма потом гордо висели в коридоре киностудии. Но в пигановской «Академии» учились необычные люди: там был, например, чувак, который работал в КВД – болячки снимал крупным планом. Мы его очень уважали. Считали это «высшим» концептуализмом. Потом он все-таки «вышел в люди» и снимал какую-то рекламу.
Чтобы стать фотохудожником, я мутила разные странные stories: снимала, например, помойки и какашки. Но мой бойфренд всегда любил делать портреты. Как учили нас в техникуме, по заветам Моисея Наппельбаума: отринув с презрением шаблон рембрандтовского освещения. Так-то. А потом мне попался коричневый чемодан, стильный такой, годов пятидесятых, где внутри были наклеены обои. Такие вещи еще продавали последними партиями для солдат и морячков в магазине «Военторг» – плащ-палатки, лычки, кирзовые сапоги – все самое нужное советскому человеку.
Магазин находился в самом центре – на Воздвиженке. Сейчас там надменный бизнес-центр Voentorg, облицованный мраморной плиткой цвета каки. А раньше мы туда часто наведовались за реквизитом. Чемодан был героем многих творческих экспериментов. Например, я выкладывала рядом с ним карты, глобусы и голую подружку в целомудренных позах. Это была эротика. Черно-белая, естественно. Ну, а потом этот чемодан мною использовался вместо дамской сумочки. Еще у меня были скрипучие башмаки, которые продавались в строительном магазине для малярш. Практически «мартинсы», только кирзовые, и они немножко поскрипывали. И еще было бабушкино платье – зеленое, шерстяное… Бабушка была женой дипломата и путешествовала по заграницам именно в те суровые годы, когда многие граждане уезжали в совершенно ином направлении. Муж ее работал с Коллонтай и прочими видными политиками. В гостиной у них висела фотография в рамочке, где дедушка сидит с Черчиллем на переговорах. Фотка висела над гигантским деревянным радио с двумя ручками и динамиком из желтой материи. Гардероб у бабули был умопомрачительный: шелковые платья, опаловые серьги, меха…
Но она ничего этого не носила. Ей положено было по статусу что-то такое купить за казенный счет и выйти разок с дедушкой под ручку на прием, а потом она все это вешала в шкаф со вздохом облегчения. И ходила в рабоче-крестьянских платьях и теннисных туфлях, как честная советская женщина. Особенно меня впечатляли прозрачные резиновые калоши с каблуком – специально для туфель. Они хранились у бабули в специальных чехлах-органайзерах, пока резина не слиплась от старости. Но кое-что мне удалось выцыганить у нее до пришествия тлена. Я тогда, в детстве, думала, что у всех бабушек есть такие волшебные шкафы. Ну и относилась я к этим нарядам довольно небрежно, не ценила их аристократизм. Безумное зеленое платье с пуговицами на спине – от шеи до пяток – я носила со скрипучими малярскими ботинками, а в руках – коричневый чемодан с железными уголками. Плюс – очки-бабочки с «Тишинки»…
«Тишинка» – это целый культурный пласт. Там знакомились и создавались пары. Велись философские диспуты, рождались творческие идеи и снималось кино. Это был первый клуб неформальной молодежи под открытым небом. Первая тусовка фриков. На самом деле – рынок. Барахолка. Туда ходили каждые выходные, летом и зимой – ловить исчезающую эпоху, искать раритеты, «модно» одеваться по дешевке. Там я загнала свое мажорское выпускное платье. Хватило на несколько бутылок пива. Один раз там даже продавали шелковую красную рубаху в пятнах крови. Перед посещением рынка все встречались в маленьком подвальчике – кафе без названия, в народе – «Рога», в честь основного и единственного элемента декора на стене. Пили «настоящий» кофе в турке на песке. Приносили с собой в рюкзаках портвейн. Основательно прогревшись для длительной прогулки, шли на Тишку. Бродили среди пенсионеров, разложивших свой скарб на земле на газетках. За свою популярность Тишинка поплатилась тотальной реконструкцией. Сейчас там лицемерное подобие былой атмосферы – напыщенный «Блошиный рынок» со старинными плюшевыми мимишками по тысяче долларов.
Такие вот нарядные мы лазили по подворотням, да по чердакам: искусством занимались, фотографировали друг друга – какие мы прикольные. Так зарождалась fashion-фотография в этой стране. Один раз я вытащила на съемку девочку, которая казалась мне безумно красивой. Красивой «на лицо», как говорится, но с огромными, совершенно непропорциональными фигуре, бедрами. Она, в общем, конечно, догадывалась, что у нее что-то не совсем так… как у всех. Не совсем обычная красота. Но я, со своей эмпатией, развела ее и сказала, что это – как раз ништяк.
– Давай! Ты же красивая, снимем тебя красиво! Наденем черное трико… ну, конечно, голую жопу снимать не будем…
Хотя хотелось именно этого и, конечно… В этом бы была фишка. Но тогда мне не хватило смелости. Да, мы ее сняли, и это был апофеоз всей моей эстетики. Мы влезли в заброшенный дом, на чердак. Там везде валялся битый кирпич, и было одно окно, из которого падал луч света. И в этом луче света планировалось сфотографировать девушку. Романтика. Девушка дико стеснялась. Она была в леггинсах, в приталенном пиджаке и зачем-то в кепке. Я ее фотографировала на дерьмовый, но прикольный фотоаппарат «Любитель», с широкой пленкой: смотришь сверху в окошечко на матовое стекло и прокручиваешь кадр вручную. А Саша снимал меня, как я снимаю эту девочку. Очень концептуально. Мне кажется, это была эротика, все-таки. Очень странная, эстетская и немного… злая. Позже я прочитала у Сьюзен Сотаг, что фотографирование – это всегда акт агрессии, нападение хищника на жертву. По крайней мере, мой снобизм по отношению к толстожопому объекту съемки добротой назвать было сложно. Но это было осознанное творчество, а не просто извращенное либидо. Потому как народная эротика, которая нас окружала повсеместно, не устраивала меня никак: в кабинах дальнобойщиков висели фотографии веселых колхозниц в кружевных синтетических трусах. Пьяные шалавы в кабаках – как эталон сексуальности. Деньги, алкашка и шансон. Эротика, как ни крути, мать любой эстетики. А мы были какими-то уродами. Эстетическими извращенцами. Лично я так себя ощущала и гордилась этим.