Глава 2 Меняю высшее на творческое среднее. Московский андеграунд: видеосалон на Таганке и «Свободная Академия». Культурный шок.
В стране творился полный раскардаш. При поступлении в институт нужно было уметь дать взятку или воспользоваться блатом. Мне Бог не дал ума, а моим родителям – ушлости. Мне предлагали поступить в МАИ, где был блат, но больший абсурд сложно было представить. Может уж сразу в Бауманку попробуем? И тогда предки просто остались жить в Европе, предоставив мне самой разбираться со своими амбициями. Я не знала, как правильно жить, никого не слушала, но явственно ощущала – сменяются эпохи и все возможно. «Мы наш, мы новый мир построим…» И, включив какую-то сермяжную логику, я решила забить на высшее образование и податься в ремесло. Типа: и после ядерной войны прокормит. И пошла в техникум, учится на фотографа. Родители объявили траур, оплакивая мое будущее. А я в глубине души была убеждена: ремесленники – это узаконенные художники. Полезные для общества.
Я не на шутку увлекшись фотографией. Просто до мурашек по коже. Романтика темных комнат, камера-обскура, чувствительные пленки и томные позы перед объективом… Мы с дружками посещали всякие андеграундные тусовки, которые начали бурно плодиться в те годы, словно звери, выпущенные из зоопарка на свободу. У нас было любимое место – видеосалон на Таганке. Фактически – квартира на первом этаже. В одной комнате на деревянном стуле стоял телевизор и видак, напротив – три ряда та ких же стульев. Вся богема Москвы знала этот видеосалон. Там я посмотрела впервые «Небо над Берлином». Жуткая скучища, кстати.
Но самое важное для меня случилось на втором курсе: в техникум пришли взрослые ребята, лет по двадцать пять. Это была «Свободная Академия» Ильи Пиганова. Илья уже тогда был очень крут. С ним были молодые Мухин, Слюсарев и еще несколько «авторитетов». Они искали среди молодежи тех, кто подает надежды. Взяли меня в эту «Академию» чудом, наравне с самыми талантливыми ребятами с нашего курса. Но ходить туда стали только мы с моим бойфрендом… назовем его Сашей.
Мы вместе учились. Он уже тогда был очень продвинутым молодым фотографом: «видел свет», технику любил и ловко управлялся с увеличителем УПА. А я – начинающий сумасшедший «творец», который еще толком ничего не умеет. Но я чувствовала себя фотохудожником, без сомнения. У меня были невероятные притязания к миру: вот сейчас я обязательно стану знаменитой, уеду в Нью-Йорк, завоюю мир и стану суперфотографом, ну, или хотя бы супер-кем-то, неизвестно кем. Но точно – в области фотографии. Потому что это – самый классный, актуальный и самый высокотехнологичный вид искусства… был… тогда.
Когда я прошла первое собеседование в «Академию», я просто пищала от счастья… Думала: «Так, радоваться нельзя, вдруг все-таки не возьмут». А потом: «Нет, я сейчас порадуюсь по-любому, а потом еще раз, если возьмут». Два раза порадовалась.
Тогдашняя жена или подруга Пиганова – Ирина Меглинская – сидела на задней парте на наших лекциях. Серый кардинал. Богиня. И я мечтала, что буду вот так же когда-нибудь сидеть. Сама не очень умею снимать, но буду всегда рядом с процессом. И придумала: буду стилистом. Стилистов тогда нигде не учили. Даже не знали, что это такое. Даже лет пять спустя стилистами у y нас называли только мастеров по мейкапу. А я совсем другое имела в виду: постановку, образ, стиль… Чистое искусство!
В «Академии» нас учили как раз искусству. Мы узнали много таких вещей, которые были не просто не доступны, а даже как будто засекречены. Смешно, но так казалось. Просто не было еще интернета. И не было в России всей этой «буржуазной» культуры, современных и спорных произведений искусства. Только классика. Теперь это слово вызывает ассоциации исключительно с рубрикой меню на порносайте.
На своей лекции в «Свободной Академии» первое, что сделал Пиганов – включил на проекторе (это был тогда еще диапроектор!) слайд с голой негритянской жопой. Нет, вообще – с эрегированным членом. На большой стене, в темноте засветилась картинка с огромным черным х-м. Мы все чуть не задохнулись. Но улыбались друг другу кривыми улыбками бывалых. Он показывал нам Роберта Мэпплторпа. Мэпплторп – это такой фотограф, очень известный – гей, из Нью-Йорка, он снимал своих красивых любовников и звезд андеграунда… Черные парни с белыми цветами, например. Все очень экзотично и эротично. А нам было по 18—19 лет. Действие происходило в каком-то полуразрушенном дичайшем здании в центре Москве. Постсоветские нищие пространства с тараканами и колченогими стульями, а на экране – индустриальный лофт, в котором жил фотохудожник. Он умер, кстати, от СПИДа. Даже болезнь эта казалась мне тогда романтичной. Этот мощный культурный шок, так и остался с нами на всю жизнь. Все это – смерть, искусство, гомосексуализм, эротика, индастриал, стиль, мода, черное и белое… – все это сложилось в такой сладкий лонгдринк, который помог мне надолго забыть колченогие стулья и убогую реальность.