Торжественность, с какой были сказаны последние слова, запала в душу Глостера. Словно бы среди праздного разговора один из собеседников вдруг самым серьезным образом излил свою душу. Будто в глухом молчании леса прозвучали церковные колокола.
В голове Тома один за другим возникали важные вопросы. Кто эти двое? Из каких они стран? В какие края направляются? Глостеру казалось, что незнакомцы прибыли с другой планеты, и он никак не мог представить, куда теперь держат путь. Солнце садилось. Он не спеша побрел домой. По пути повстречал скачущего на мустанге в город старшего брата. Увидев Тома, тот осадил коня и крикнул:
– Выполнил работу?
– Да.
– Получил пять долларов?
– Да. Вот они.
– Давай-ка сюда! В городе сгодятся!
Том протянул было руку, но тут вспомнил последние слова мальчишки и положил блестящую золотую монетку обратно в карман.
– Пожалуй, оставлю себе.
– Вот это нахал! – воскликнул Джим. – Давай сюда, а то схлопочешь плетки!
Он направил коня на Тома, но тот, схватив его за уздечку, шагнул ближе и взял брата за колено. Во всей округе не было парня здоровее и задиристее Джима, но у Тома не выходили из головы слова мальчишки. Потому он с хладнокровным любопытством посмотрел брату в глаза:
– Зачем они тебе?
– Как зачем? Ну и осел! Кто о тебе заботится? Кто тебя бережет? Кто за тебя думает? Кто, кроме меня и остальных? И это благодарность за все?! Как видно, в твоей жалкой душонке нет ни капли благородства.
– Выходит, ты меня ненавидишь? – удивился Том.
– Не хватало еще ненавидеть такую букашку! Отпусти уздечку, живо!
Он дернул за узду. Это было равносильно тому, чтобы оторвать от земли железный столб, потому что Том мертвой хваткой держал кожаные поводья.
– Эти деньги заработал не ты, – произнес твердо.
– Пропади ты пропадом со своими рассуждениями! – крикнул Джим.
Том отпустил руку, и брат, пришпорив коня и изрыгая проклятия, поскакал прочь. Этот верзила и грубиян вдруг показался Тому не таким уж грозным. Чем-то вроде птички, выпущенной из его, Тома, ладоней.
Эта мысль позабавила парня и заставила задуматься. Поглощенный ею, он долго стоял на месте, ничего не замечая вокруг. Позднее в памяти остался только терпкий запах вики с ближайшего поля.
Когда Глостер-младший дошел до дому, ему показалось, что он видит его впервые. Точнее, видел, конечно, раньше, но как бы во сне, а теперь даже в сумерках картина стала реальной. Домишко был так мал, что казалось непонятным, как в нем помещаются девять человек. Раньше он никогда об этом не задумывался. По одну сторону от дома раскинулся огород, оттуда шел запах поздней капусты; по другую был клочок земли под люцерной, орошаемый с помощью скрипучего ветряка. Перед воротами стоял высокий вяз, слева от него – смоковница. Смоковница с вязом образовали на фоне неба высокую зеленую арку. Том впервые оценил их размеры.
Обойдя вокруг строения, он прошел на задворки, где высилась огромная – выше дома, выше сараев, выше деревьв – куча хвороста и корней, которые он натаскал из долины.
С погруженного в темноту заднего крыльца раздался резкий голос:
– Опять опоздал к ужину. Получил пять долларов?
– Да.
– Надо было взять с него шесть – работал допоздна.
– Не допоздна, шел домой не спеша.
– Что так?
– Думал.
– Значит, бездельничал. Давай деньги!
– По дороге встретился Джим. Хотел их взять.
– Проклятие! И что, отдал ему? По какому праву?
– Я не отдал, – признался Том.
– Не отдал? Тогда чего болтаешь? Что он сказал?
– Вырвался из моих рук.
– Что ты хочешь сказать? Как это – вырвался из твоих рук?
– Как отпущенная птица.
– Ну на тебя сегодня нашло, как еще никогда! Давай гони денежки!
– Ты только что сказал, что у Джима на эти деньги нет никаких прав.
– Ну и что?
– А какое у тебя право?
Молчание, тяжелое дыхание; грязное ругательство.
– Значит, на меня идешь, молокосос…
Спрыгнув с крыльца, отец подошел к Тому. Он был ростом выше сына. Могучая фигура, отцовский авторитет, годы – все было за него. Глава семьи опустил руку на плечо Тома, парень напряг мышцы, и отцовская рука вяло скользнула с плеча.
– Черт побери, – пробормотал мистер Глостер, – кого ты наслушался? Кто вбил такое в твою пустую башку?
– Смоковница.
– Что?
– Еще вяз.
– Такой чепухи я от тебя еще не слыхал!
– Если посмотришь на эту кучу… – начал Том.
– Будет чем заняться зимой. Порубишь на дрова. По крайней мере, будет нам какая-то помощь.
– Ага, – согласился Том.
Он принялся с любопытством разглядывать кучу хвороста и корней, которая была выше любого стога сена, вспоминая, что каждая ветка была вырвана из земли его руками, каждый корень вырублен глубоко из-под земли его топором. Некоторые корни были легкими, выдергивались будто свекла или морковка. Но другие походили на скрученные сыромятные ремни. За год, состоящий из многих месяцев, за месяцы, состоящие из многих дней, за дни, состоящие из многих часов, лившихся как дождь с небес, он проделал эту работу, и теперь ее плоды высились до самого неба, выше дома, выше деревьев.
– Когда ты посадил смоковницу и вяз? – спросил Том отца.
– К черту деревья! Давай пять долларов!
– Лет тридцать назад или больше? – предположил сын.
– Много больше. Ты что, против отца идешь, Том Глостер? Не отдаешь мне, что должен за те годы, которые я тебя растил?
– Бери. Отдаю, – буркнул парень.
– Что отдаешь?
– Вот этот хворост.
– Ты отдаешь его мне? Спрашивается, на чьей земле это выросло? А выходит, отдаешь мне?
– Я натаскал тебе хвороста и расчистил землю от кустов.
– Это-то болото! И еще ставишь себе в заслугу, так, что ли? Коль не знаешь никакой другой мужской работы…
– Посмотри! – сказал парень.
– На что смотреть?
– Видишь эту кучу хвороста? Видишь, она выше дома, выше сарая, выше вяза и смоковницы, которые росли больше тридцати лет?!
– Что за глупости ты мелешь?
– Разве это глупости?
– А разве нет?
Том Глостер вздохнул.
– В моих словах что-то есть, – терпеливо продолжал он. – Это пришло мне в голову, когда я недавно стоял перед домом. Зачем тебе деньги, которые заработал я?
– Спрашиваю: ты мне сын?
– Да.
– Кто тебя кормит и одевает?
– Ты.
– Тогда почему я не имею права на твои деньги?
– Джим тебе сын?
– Да.
– Разве его ты не кормишь и не одеваешь?
– Он одевается сам. К тому же он мужчина, а не какой-то недоумок…
– Значит, я недоумок? – задумчиво произнес Том.
– Сам довел меня своими дурацкими разговорами!
Том шагнул мимо него. Зашел на кухню, где мать, склонившись над тазом, заканчивала мыть посуду. Вода в тазу была грязной и жирной, покрасневшие руки тоже были грязными.
– Вода кончилась, – заметил Том.
– Да вот некогда было сходить на колодец принести ведерко, а тебя не было дома, – улыбнувшись через плечо, ответила она. – Слыхала, как ты хорошо объездил кобылку, сынок. Это большое дело. Все теперь станут о тебе говорить. Что такое?
Последние слова она произнесла, изумленно повернувшись к Тому. Перед его глазами мелькнул залитый водой ветхий домотканый фартук.
– На, – сказал он. И положил ей на ладонь новенькую блестящую золотую монетку.
Мать, не двигаясь, смотрела на золотой. Потом промолвила:
– Ты хочешь сказать, это мне?
– Да, тебе.
– Золотой! – воскликнула мать и замолчала.
Он понял почему – у нее дрожали губы, по щекам ручьем лились слезы.