Время близилось к утру, а Мадаленна еще и не ложилась – как была в старом сарафане, так и сидела, низко склонившись над серыми листами. Строчки бегали из стороны в сторону, но все никак не хотели дописываться, и ей пришлось признать, что она встала в ступор. Новый, первый учебный день должен был начаться через несколько часов, через четыре с половиной часа должен был прибыть ее автобус, который довез бы ее до Портсмута, а там и до Лондона, а сна так и не было. Да она все равно бы и не заснула. Сентябрь приходил всегда с холодным осенним ветром, в котором всегда чувствовалось что-то сырое и железное, листва падала все чаще и чаще, и окно ей разрешали открывать все реже и реже – Хильда редко позволяла Полли убираться в комнатах ее внучки – и в такие ночи Мадаленна любила свернуться под одеялом, прислушаться к вою ветра и представить себя небольшой мышью-полевкой, которой хорошо и удобно в своей норе, где ее ничто не побеспокоит. Но этот сентябрь начинался по-другому, и образ мистера Гилберта неотступно вставал перед ее глазами, стоило ей лечь в кровать и накрыться с головой пледом. Она должна была написать эссе и не написала. Она обещала себе каждый день, что возьмется за ручку и легко настрочит пять листов о важности старой культуры и не сделала этого. Каждую ночь к ней приходили кошмары в лице строго декана, который возвещал ее о том, что она потеряла стипендию из-за плохих оценок, и Мадаленна ворочалась на горячих подушках, пытаясь понять – это сон или реальность. В эту ночь кошмары снова ее одолели, и сонная, недовольная, она подумала, что те видения с фатой и алтарем были не так уж и плохи. Разумеется, срок сдачи эссе можно было отсрочить, сдать позже и не потерять при этом ни одного балла. Но ведь она была Мадаленной Стоунбрук – отличницей, сдававшей все вовремя и до срока; ей гордились и строгий мистер Лойтон, и консервативный мистер Флинн. Она не могла взять и подвести замечательных преподавателей, не могла она и упасть в грязь лицом и перед мистер Гилбертом. Мадаленна волновалась, и это волнение подняло ее из кровати и погнало к письменному столу в двенадцать ночи. Сложно было представить его реакцию, когда бы он увидел ее, сидящую за партой; он наверняка бы решил, что все это время водила его за нос, и от этих мыслей ей становилось не по себе. Ей вовсе этого не хотелось бы. С какого момента мистер Гилберт стал таким значимым; на этот вопрос она сама затруднялась ответить. Возможно, тогда, когда бросился на защиту бедной лошади. Или тогда, когда помог и довез ее до дома, а не кивнул вежливо головой и уехал. Или тогда, когда отвечал на все ее вопросы и улыбался в ответ на ее суровость и угрюмость. Мадаленна не знала, не была уверена. Она знала точно то, что ей было важно его мнение; что она его уважала, и ей было бы неприятно, если бы в его взгляде прочиталось разочарование и презрение.
«Думай, Мадаленна, думай.»
Больше этого она только боялась завалить эссе. Дурацкие мысли кружились в ее голове, и никак не выходили на бумагу. За два часа бодрствования она исписала два листа, и это никуда не годилось. Эффи наверняка бы торжествовала сейчас, и от этого Мадаленне хотелось запустить стаканом с перьями в стену. Она могла написать то, что действительно думала об этом вопросе; могла расписать, как бестолково и пошло современное искусство, и у мистера Флинна она получила бы высший балл. Но мистер Гилберт не был мистером Флинном, и он не любил искусство. Мадаленна старалась не примешивать к университетскому заданию свои личные воспоминания и мысли – но ничего не получалось, и голос Эйдина звучал у нее в голове. «Он не любит искусство, он за новое и отрицает старое, и если я напишу, что презираю все современное…», – мысли Мадаленны путались, и она беспорядочно сминала бумаги. Сам мистер Гилберт, наверное, оценил бы ее нестандартное мышление и даже с удовольствием поспорил бы, но завтра, в большой аудитории, ее летний собеседник, товарищ мистера Смитона растворится навсегда, и вместо остроумного и мудрого человека останется сэр Эйдин Гилберт, далекий и холодный. Разумеется, он будет учтив, даже весел, но между ними будет та самая стеклянная стена, о которой они говорили в прошлый раз. Ее откровенность покажется пошлой, и он подумает, что все это шоу было устроено только для того, чтобы его разжалобить.
«Только если ты сама раньше его не удивишься.» – усмехнулась про себя Мадаленна и подошла к зеркалу. Если она сделает удивленное лицо, то может быть ей и поверят. Ведь смогла же она достоверно изобразить растяжение, когда не сдала норматив по физической культуре. Но то был Слоуб, которого обмануть было легче всего, и за то выступление ей до сих пор было стыдно. От керосиновой лампы у ее отражения тускло блестели волосы, и она попыталась сложить руки в молитвенном жесте и посильнее выкатила глаза. Получилась достойная пародия на Мадонну, и Мадаленна поразилась отвратительному сходству с Иезавелью. Нет, она глубоко вздохнула и присела на кровать, нет, если погибать, так с честью. Она не станет лгать и изворачиваться. Случилось, так случилось. Разве мало в жизни случайностей? Значит, так и должно было произойти. И эссе она сдаст позже, когда сможет осмыслить все то, что от нее требуется. Часы в гостиной пробили два ночи; Мадаленна зевнула, взбила подушки и легла, натягивая одеяло до ушей. Утром все образумится.
– Мадаленна! – крик раздался откуда-то издалека, и она махнула рукой, чтобы кто бы там ни был замолчал. – Мадаленна!
Спину сильно ломило, и Мадаленна едва смогла разогнуться. Солнце уже било в окна, и она прищуренно посмотрела по сторонам. Если она и была в постели, то та была слишком жесткой, чтобы на ней спать. Рука коснулась чего-то твердого, и на глаза ей попался Тацит. Мадаленна нахмурилась: еще немного, и она сможет вспомнить, почему она всю ночь просидела за столом, а сейчас Аньеза стояла около нее с неизменным тазом и что-то сердито выговаривала. Еще немного; она пробурчала про себя тихое ругательство и оглянулась – смятые листки были перемешаны с чистыми, и везде, на каждой строчке была Мона Лиза и Да Винчи. Значит, она все же не легла вчера ночью; значит, ее гордость оказалась сильнее, и она все-таки села за эссе. «Ну-ка, интересно», – Мадаленна было взялась за страницы, но, стоило ей поднять голову, как там что-то застучало, забило, и ей показалось, что сотни рапир одновременно забились о ее череп. Бессонные ночи она всегда проживала хорошо, редко страдала мигренями и наутро чувствовала себя только немного уставшей, но временами все ночи складывались воедино, и тогда ее собственный организм восставал против нее, и Мадаленна укладывалась с головной болью и мутнотой на целые дни. Это ей передала Аньеза, и все подкрепилось привычными ночными бдениями самой Мадаленны и ее несобранностью – она слишком сильно любила читать по ночам.
– Мадаленна! – снова воскликнула мама, и для пущей убедительности потрясла полотенцем. Однако должного эффекта это не произвело, и ее дочь махнула рукой и уронила голову на учебники. Делать было нечего. – Милая, – Аньеза пригладила ее нерасчесанные волосы и легко похлопала по спине. – Ты опять всю ночь не спала?
В ответ раздался какой-то сдавленный звук, рука немного дернулась, и ее дочь с трудом подняла голову. Вероятно, солнце слишком било ей в глаза, и Аньеза пожалела, что не купила вовремя светонепроницаемые шторы, так ее дочке было бы намного легче спать. Но Мадаленна всегда протестовала и говорила, что те напоминают ей войну, и Аньеза каждый раз сдавалась.
– Милая, тебе все равно придется встать. – Аньеза намочила полотенце и приложила его к затылку; Мадаленна слегка дернулась и облегченно вздохнула. – Сегодня первый день учебы, я специально разбудила тебя пораньше. Пойдем, я тебе сделаю горячий чай.
– Это все эссе, – потягиваясь, простонала Мадаленна. – Только к утру смогла все написать.
– Ты что, только вчера о нем вспомнила? – попыталась быть строгой Аньеза. – Мадаленна, я же тебя предупреждала!
– Мама!
– О, нет! – махнула рукой миссис Стоунбрук. – Не надо жалостливых взглядов. Я тебе говорила позаботиться о себе раньше, так?
– Мама, это отсутствие вдохновения.
– Это отсутствие дисциплины. – сурово подвела итог Аньеза и протянула таз с водой. – Иди умываться и одеваться.
Мадаленна виновато посмотрела на нее, и Аньезе показалось, что это Эдвард на мгновение взглянул на нее; ее дочь была слишком похожа на мужа, и временами у нее чуть рассудок от этого не мутился. Зашуршало платье, полилась вода, и она услышала знакомое фырканье – сколько раз Аньеза говорила, чтобы дочь умывалась теплой водой и не истязала себя, но разве Мадаленна слушала ее?
– Так чем все закончилось? – Аньеза сменила гнев на милость. – Ты все-таки написала?
– Целых два. – раздалось из-за ширмы. – Чтобы наверняка.
– Думаешь, он не примет одно из них?
– Об этом я вообще предпочитаю не думать.
– Я могу взять почитать? – Аньеза осторожно дотронулась до страниц и пригляделась к почерку – строчки ехали из стороны в сторону, но буквы оставались на удивление четкими.
– Конечно.
Она быстро пролистнула листы – на каждое эссе приходилось около пяти страниц; насколько она знала, разрешали писать и по три, но Мадаленна всегда писала точно пять. Эссе им задавали по разным предметам, и почти каждый день Аньеза видела, как ее дочка поздно вечером что-то строчила быстро на сероватых листах, а потом складывала в большие папки и завязывала все красной лентой. От таких стараний на безымянном пальце у нее появилась даже небольшая мозоль, и по настоянию Хильды Мадаленна всегда носила перчатки. Это было глупо, но спорить с Бабушкой было себе дороже. Аньеза взяла первую страницу; «Почему современное искусство изживает себя, или как Мону Лизу относят на свалку якобы пережитого?» Она почти видела, как Мадаленна яростно выводила этот заголовок, быстро исписывая страницы причинами.
«Современные художники твердят, что они достойны того, чтобы свергнуть старых мастеров, отринуть все былое и гордо сказать, что они стали первопроходцами. Но не нужно забывать, что такими же, только куда более талантливыми были Рафаэль, Да Винчи, а несколько столетий спустя на их же лавры посягало сообщество, именовавшее себя «прерафаэлитами», но последние не скрывали, что хотят возродить старые традиции. Новые же «столяры» стараются убрать сложность, скатиться к примитивности и ознаменовать это «новой волной». Вот только при этом они используют все те же методы, что и старые мастера. Та же игра света с тенью, те же формы в архитектуре, которые теперь, нужно признать, сложно узнать из-за того, как их изуродовали. Да, новые мастера не придумывают ничего нового, а только искусно маскируют себя под творцов, когда на деле даже не могут называться плотниками, так как те делают свое дело и делают его хорошо, а подобные только себя позорят…», и еще несколько страниц в подобном стиле.
– Неплохо, – улыбнулась Аньеза. – Достаточно сильно и… Ново. Думаю, мистер Гилберт будет удивлён.
– Тогда прочти второе. – послышался сдавленный голос; Мадаленна изо всех сил сражалась со шнурками.
Миссис Стоунбрук с опаской присмотрелась к другому эссе, сиротливо лежащему на краю подушки. Она знала, как сильно Мадаленна дружила с мистером Флинном – прошлым преподавателем. Во многом, если не во всем, их точки зрения были схожи, и потому с лекций по истории искусства она всегда возвращалась в приподнятом настроении и с хорошими оценками. Но новый педагог… Аньеза была уверена в том, что мистер Гилберт – порядочный человек. У него был серьезный взгляд на вещи, чудесная семья и с Мадаленной он общался исключительно вежливо и тепло. В нем не было той слащавости, которая была свойственна многим мужчинам за сорок лет, которая проявлялась в разговоре с младшим поколением. Мистер Гилберт будто совсем не делал различий между ее Мадаленной и собой. Будто бы она была действительно для него интересным собеседником. Разумеется, тяжело вздохнула Аньеза, она предпочла бы, если бы в знакомых у ее дочери были молодые люди ее возраста, так, наверное, она бы не отдалялась от своих сверстников еще сильнее, но впервые за долгое время ее глаза горели, и она стала держать осанку. И все могло пойти прахом из-за какого эссе. Аньеза не переживала, что подобное яростное изложение своих мыслей воспримется отрицательно, по ее мнению, мистер Гилберт ценил искренность, но, зная свою дочь отлично, Аньеза понимала, что во втором эссе будет только ложь и ничего больше. Наверняка Мадаленна написала какой-нибудь трактат о том, что искусство должно жить по-новому, и причем, пока писала, успела разозлиться и на себя, и на весь мир. Миссис Стоунбрук приподняла страницу.
«Искусство обязано меняться каждый год, каждый день, каждую минуту. Все старые мастера – это отживший период, и молодым творцам надо взять все лучшее от них, а остальное выбросить на свалку ненужного. Ибо только новое поколение способно оценить все то, что было создано много веков назад. Кто-то говорит, что это позерство и наглость, но посмотрите на то, что творится в искусстве, и вы поймете, что это глоток свободы. Необходимо все разломать, и на старых обломках построить новое. Надо сломать «Мону Лизу», убрать Да Винчи в черный ящик и вспоминать об этом только тогда, когда нам будут необходимы их знания.»
Этого ей вполне хватило, худшие опасения оправдались. Это была не Мадаленна, это было что-то очень циничное и крайне непохожее на ее мысли, и все же Аньеза вполне могла представить, как ее дочь зачитывает подобное на всеобщее обозрение, потому что слог оставался таким же нетронутым и складным, и кто не знал Мадаленну, мог подумать, что это и есть настоящая искренность. Но вот в чем была загвоздка: мистер Гилберт знал.
– Ну как? – спросила Мадаленна; она была готова, в своем темно-синем платье и черных туфлях она выглядела немного старше своих лет, но это ее только красило. – Что скажешь?
– Мадаленна, – примирительно начала Аньеза. – Мы давно с тобой договаривались, что я тебе говорю всегда правду насчет твоих литературных работ, так? Если это прекрасно, я тебе так и скажу, если это ужасно, я буду первая, кто тебе об этом сообщит. Так вот, – она откашлялась. – Первое эссе хорошее. Мне понравились все твои мысли, и даже твой гнев выглядит вполне уместным и праведным. Но второе…
– Оно ужасно?
– Да. – выдохнула Аньеза.
Мадаленна пожала плечами и пнула ножку кресла.
– Я знаю.
У Аньезы отлегло от сердца. Слава Небесам, значит, ее Мадаленна еще не до конца попала под влияние самой циничной женщины, которая она когда-либо видела. Временами Хильда пугала ее, но еще больше она боялась того, что Бабушка перетянет к себе еще и внучку. Аньеза слишком часто была слаба, и Мадаленне ничего не стоило посчитать ее плохим примером для подражания.
– Значит, ты его выбросишь?
– Нет.
– Мадаленна!
– Это зависит от ситуации. Если мистер Гилберт окажется консерватором, – она усмехнулась, – Что маловероятно, то выброшу. Если же нет, то сдам.
Ее дочка отвернулась от зеркала и повернулась к окну. Она всегда так делала, чтобы она, Аньеза, не смогла прочитать все, что было написано на ее лице. Глупенькая Мадаленна, матери не надо было видеть своего ребенка, чтобы понять, что с ним что-то не так.
– Мадаленна, это ужасное, циничное сочинение. – решительно проговорила она. – Это не твои мысли! Такое стыдно сдавать, в особенности мистеру Гилберту. Ты не можешь думать… вот так!
– Зато другие могут.
– Другие это не ты. Ты должна писать о том, что думаешь и знаешь сама. Иначе это все будет вранье.
– Мама, – медленно начала Мадаленна. – Я всегда была откровенна с мистером Флинном, и у меня всегда были хорошие оценки. Я была отличницей и получала повышенную стипендию, и только сейчас понимаю, как мне повезло. Всем остальным приходилось врать, постоянно что-то придумывать. Вот и мне стоит попытаться.
– Но твой мистер Гилберт…
– Он не мой мистер Гилберт. – прервала ее хмуро Мадаленна. – Мы с ним незнакомы. Я знала хорошего товарища мистера Смитона, с которым мы часто вели занятные беседы об искусстве и смысле жизни. Сегодня я встречу другого человека, моего преподавателя, которого увижу первый раз в жизни. И единственное, что меня волнует – получить оценку выше среднего.
– Но вы знакомы, Мадаленна! Хочешь ты этого или нет, но ваша встреча состоялась, и он будет тебя оценивать по твоим прошлым словам и сравнивать вот это, – Аньеза потрясла листком. – С твоими прошлыми убеждениями.
– Пусть сравнивает. Это будет значить только одно – он не профессионал.
Аньеза могла многое сказать, вот только, когда она собралась, оказалось, что все слова куда-то делись, и в воздухе повисла тишина. Разумеется, ее дочь можно было похвалить, она не витала в эмпиреях и думала практически – о своем аттестате, о деньгах, о будущем, но Аньезу не покидала мысль, что она где-то упустила в воспитании важную деталь, и теперь пришло время пожинать плоды. Прагматизм Хильды постепенно вытеснял сентиментальность и восторженность девушки с итальянского острова, и что можно было сказать на это? Мадаленна думала о своей жизни, и Аньеза оставалось только развести руками и не представлять, как та будет плакать, когда в глазах мистера Гилберта покажется удивленное разочарование. Надо будет приготовить побольше ромашки и носовых платков.
– Что же, – Аньеза неторопливо поднялась с кресла и выпустила непослушные завитки Мадаленны на лоб. – Тебе виднее. Спускайся завтракать, не беспокойся, Хильды еще не встала.
Мадаленне показалось вдруг, что мама права. Что ей действительно стоит выбросить свое второе эссе в камин и позабыть об этом кошмаре, но едва она выдохнула: «Мама», мамы уже не было. Она скрылась за дверью, и, спускаясь по лестнице, не было слышно ее веселого голоса и звуков песни из «Поющих под дождем». Мама ее осуждала. Мадаленне хотелось остановить ее, заглянуть в глаза и рассказать все, что ее мучило. Что она не хотела разочаровать мистера Гилберта, не хотела и выглядеть фанатичной и принципиальной дурой в своем коллективе, хотелось получить хорошую оценку. Но она знала, что она это скажет мама; она поцелует ее в лоб и проговорит: «За свои принципы надо страдать, mia carra, вспомни Жанну Д’Арк.» Но Мадаленна вовсе не хотела вспоминать ту праведницу; ее пытка закончилась как только костер всполыхнул, а пытка Мадаленны длилась бы еще год. Выслушивать стенания Хильды о том, как ее внучка бесполезна… Нет, с нее достаточно.
– Наплевать. – пробурчала Мадаленна и посмотрела в зеркало. Там было все то же отражение, и она стукнула по стеклу рукой; ее лицо в том мире подернулась судорогой. – Наплевать! – на этот раз она уже крикнула.
Она подошла к кровати, посмотрела на разбросанные листки эссе и решительно сунула их в сумку. Ей, главное, думать о стипендии, а все остальное – душа, принципы и совесть – это неважно. Ее замутило от ощущения собственной гадливости, но она еще раз стукнула кулаком, и вышла на порог.
В столовой уже все было собрано к завтраку, но особого аппетита у Мадаленны не было, и от вида серой овсянки ей стало еще хуже. Лучше бы было съесть один сэндвич с копченой курицей или пончик с вишневым джемом. Глазированная булочка так ярко представилась, что она почувствовала терпкий вкус вишни и липкую глазурь с розовой посыпкой. Аньеза отодвинула стул.
– Если не хочешь кашу, то выпей чай.
– Спасибо.
Мама положила ей два куска сахара, и улыбнулась, когда Мадаленна залезла в сахарницу и бросила в чашку еще один кубик. Такие чаепития были частыми во время учебы, Хильда слишком не любила так рано вставать, и любое упоминание об университете вызывало у нее дрожь отвращения. Мадаленна и Аньеза сидели за чайным столом, смотрели на то, как листва медленно осыпалась на аллею, а потом мама провожала дочь до крыльца.
– Мне понравилось, что ты вставила цитату про столяра и скульптура. – улыбнулась Аньеза.
– Спасибо.
Образ мистера Гилберта, каким она встретила его впервые в сторожке мистера Смитона, всплыл внезапно, и фарфоровая чашка опасно закачалась в руках Мадаленны. Она еще тогда подумала, как опасен он будет для тех, кто предаст его или его дружбу. Мадаленна судорожно поперхнулась и потянулась за салфеткой, стараясь не обращать внимания на внимательный взгляд мамы. Ничего такого не произошло, если подумать, это обычное сочинение, кто знает, почему она так решила его написать. Достаточно сантиментов, Мадаленна, настоящий мир ждет тебя. Она быстро поднялась со стула, поцеловала маму и хотела уже выйти за дверь, когда вдруг остановилась посреди пути, и. не поворачиваясь, спросила:
– Как ты думаешь, его не может оскорбить наше прошлое знакомство?
– Почему оно должно его оскорблять? – Мадаленна не видела лица матери, но знала, что та улыбается.
– Мы разговаривали о достаточно личном. Вдруг… Вдруг он решил, что я все это специально затеяла, чтобы втереться в доверие?
Раздались шаги, и невозмутимая Аньеза подала ей сумку. Последнее время Мадаленна была слишком рассеянной.
– В доверие обычно втираются мягким тоном и улыбками, а с твоим угрюмым видом, мой дорогой репейник, и суровыми отповедями тебе это не грозит.
Это был не комплимент, но Мадаленне стало немного легче. Аньеза всегда была прозорлива и могла читать людей вдоль и поперек, только своим умением почему-то не пользовалась.
– К тому же, – мама пристально на нее взглянула и открыла дверь. – Ты и сама знаешь, что может его разочаровать.
– Пока, мам. Не жди меня к обеду, автобусы могут задержаться.
Это было некрасиво и немного грубо, но ко всему прочему выше ее сил. Аньеза всегда говорила ей думать о своей душе и принципах, и одно время Мадаленна так и жила, но с каждым днем ей казалось, что приспособиться к жизни намного проще, чем постоянно выживать. Ее пробрала внутренняя дрожь, и она вскинула голову. Времени для страха не оставалось.
Автобус прибыл ровно в восемь утра. Занятия начинались ровно в полчаса, и Мадаленна неспеша вышла на остановку и огляделась. Эта часть Лондона ей нравилась; совсем недалеко была Белгравия, и Бабушка часто говорила, что где-то там располагался их дом. Ключи постоянно висели на ее шее, и она клялась отдать их только тому Стоунбруку, который не опозорит честь семьи. Мадаленну из списка счастливчиков можно было вычеркивать сразу же, но она особо и не расстраивалась. Старый Кенсингтон шел долгим переулком, который расширялся в конце далекой аллее и переходил во множество домов, заставленных мрамором, со своим собственным крыльцом и ручкой в виде головы льва. Мадаленна любила самое начало этого района; где красные кирпичные дома поднимались до четвертого этажа, везде были черные трубы, а утром по дорогам постоянно сновали трубочисты. Чистенькие домики жались друг к другу своими белыми и светло-желтыми лестницами, и Мадаленне казалось, что она попадала в совсем другую Англию – где ходил Теккерей и Диккенс. За большим, раскидистым садом высился шпиль университета. Парк прилегал к кампусу неофициально, но здесь всегда собиралась толпа студентов и преподавателей; все они сидели на скамейках, что-то повторяли по учебникам и пили лимонад, громко переговариваясь. Всюду мелькали разноцветные юбки, слышались веселые голоса, и с первым ударом гонга шумный рой удалялся под высокие своды. Мадаленне нравилось сидеть в самом углу, где весной над скамейкой рос дикий шиповник; она часто сидела там с переводами в теньке, пила чай и разговаривала с Дафни. Да, в университете ей нравилось; здесь она чувствовала куда свободнее, чем дома, ее положение никто не оспаривал, и все здесь было к месту.
Она вошла в парк тогда, когда вся дружная толпа начала собираться около скамеек. Мадаленна заприметила Дафни – ее приятельница стояла около небольшой горстки молодых людей и о чем-то оживленно переговаривалась; ее сиреневое платье было сшито из какой-то блестящей ткани, и каждый раз, когда она поворачивалась, все вокруг нее переливалось, и солнечные зайцы плясали на траве. Мадаленна какое-то время стояла, залюбовавшись игрой света, а потом отошла в свой дикий уголок и закрыла глаза. Ей нравилось чувствовать сентябрьское настроение; в это время начиналась жизнь с экзаменами, заданиями, размышлениями, и это скрашивало унылую осень в поместье. Мадаленне захотелось представить, как она сейчас войдет в аудиторию, сядет за свою парту, разложит все учебники, и тогда все вопли Хильды отойдут на дальний план. Облик мистера Гилберта неизбежно возник в ее сознании, и она мотнула головой, отгоняя ненужное наваждение.
– Мадаленна! – послышался около нее голос Дафни, и она открыла глаза. – Как я рада тебя видеть!
Приятельница обняла ее, и Мадаленна с удивлением обняла ее в ответ. Она отвыкла от подобного теплого приема за долгое лето. Оказывается, это было приятно. Дафни выглядела отдохнувшей, немного загоревшей, и Мадаленна подумала, сколько пахтанья она извела на то, чтобы не стать загорелой как грецкий орех после теплиц мистера Смитона. Но ее приятельнице это удивительно шло, и каштановые волосы еще сильнее сияли.
– Я тоже рада тебя видеть, Дафни. – она улыбнулась и огляделась; вокруг постепенно начинала собираться толпа. – Как отдохнула за лето?
– Неплохо. Мы были у моей бабушки в Сомерсете, все дни только и делала, что собирала цветы и гуляла.
– Замечательно, я бы тоже от такого не отказалась. – приятельницы рассмеялись, и Мадаленна постаралась не думать о своей Бабушке.
– А ты? – поинтересовалась Дафни; время близилось к первой паре, и они направились ко входу.
– Я все лето была в поместье и в теплицах. Работала с цветами, читала, гуляла.
– Ох, – прошептала Дафни. – О вашем поместье ходит столько слухов, будто его и за весь месяц не обойти!
– Разумеется. – усмехнулась Мадаленна. – Пока проберешься сквозь гору пыли и паутины, все лето пройдет.
– Разумеется, – весело передразнила ее Дафни, и Мадаленна рассмеялась. – Ты хоть понимаешь, что живешь в столетнем доме, это же целый сюжет для твоего романа! Представь себе призрака, несчастного возлюбленного, который выходит по ночам и стенает на луну…
– О, нет, только не призрака. Мне и так хватает воя брошенных кошек, который прикармливает наш дворецкий.
– Ты слишком прагматична. – рассудительно заключила Дафни. – В этом вся и проблема, ты даже не можешь представить что-нибудь этакое романтичное…
– Может быть, – кивнула Мадаленна. – Но еще более неромантично будет, если мы опоздаем на лекцию.
– Боги, у нас же новый профессор первой парой! – встрепенулась Дафни. – Ты написала эссе?
– Написала. Целых два.
– Ты случайно не видела его? Какой он из себя?
– Нет, не видела.
Мадаленна снова заледенела и поймала себя на том, что начала молиться про себя, чтобы мистер Гилберт не явился. Всякое может случиться, вдруг ему пришлось уехать, или же его жена захотела продлить свой отпуск в далеком месте, где пили шампанское и играли всю ночь напролет на трубе и банджо? Она могла поверить в любую чушь, только чтобы не видеть знакомую фигуру, становившуюся за кафедру. Толкаясь и смеясь все вошли в холл, и Мадаленна невольно вздохнула, как вздыхала каждый раз, видя бескрайний потолок, расписанный под Ренессанс. Раньше это здание было монастырем, но в восемнадцатом веке его переделали под университет, и теперь от пристанища монахов остались длинные каменные коридоры, крытые галереи и чудный внутренний сад с разросшимися дубами. Дафни что-то все говорила и говорила, и Мадаленна не стремилась останавливать ее – так ей было спокойнее. Они уже почти дошли до нужного кабинета, когда их окликнул знакомый голос – профессор Лойтон тоже был тут. От воспоминания скачек у Мадаленна заалели щеки, и она порадовалась тому, что ее улыбка может быть истолкована как приветственная.
– Мисс Стоунбрук, мисс Кру, рад вас видеть.
– И мы рады вас видеть, профессор. – поздоровалась за двоих Мадаленна, пока Сара смущенно кивала в ответ – она не сдала преподавателю прошлую контрольную работу и старалась не попадаться на глаза лишний раз.
– Как настрой на учебу? – улыбнулся профессор. – И как поживает ваше сочинение, мисс Кру?
– О, сэр, я написала его, но забыла принести! Обещаю, я завтра же вам его занесу.
– Хорошо, – кивнул головой Лойтон. – Жду до следующей среды. А как поживают ваши эссе, мисс Стоунбрук, по искусствоведению?
– Неплохо. – Мадаленну одолел кашель, когда ей показалось, что в толпе мелькнул знакомый пиджак. – Я надеюсь, что неплохо.
– Что ж, я рад за вас. – он взглянул на часы и мотнул головой. – Тогда не буду вас задерживать, удачи. Кстати говоря, вам очень повезло с вашим новым преподавателем. Да, очень повезло!
Мистер Лойтон напоследок еще раз улыбнулся и растворился в бурлящей толпе. Стрелки часов сошлись на полдевятого, и все рванули по своим кабинетам, двери постоянно скрипели, все рассаживались по своим местам, что-то оживленно обсуждали, но приятельницы не волновались – их места в третьем ряду посередине редко кто-то занимал – они были как на ладони во время контрольных. Мадаленна одернула на себе платье и кивнула мисс Кру.
– Пойдем, Дафни. Не съест же он нас.
– Тебя-то нет, – сокрушенно покачала головой Дафни. – У мистера Флинна ты всегда получала лучшие баллы. А меня с моим дурацким эссе и вовсе выгонят.
– Все меняется.
И Мадаленне почему-то захотелось рассмеяться.
Мистер Гилберт опаздывал на несколько минут, и все постоянно оглядывались на приоткрытую дверь – не мелькнет ли там кусок плаща, не послышится ли звук голоса, но все было тихо, и тишину нарушал только негромкий гул разговоров. Мадаленна пыталась поговорить с Дафни, но волнение сдавило ее связки, и вместо членораздельного ответа она смогла выдавить из себя какой-то хрип. Поэтому говорила ее приятельница, а она сидела и кивала. Впереди них сидела Эффи Доусен, вечно крикливая, суетящаяся, она оживленно рассказывала, как удачно провела каникулы то ли в Ницце, то ли в Монако, однако Мадаленна особо не прислушивалась и все посматривала на дверь. Это становилось невыносимой пыткой. Она была готова отвлечься на что угодно, но Дафни вдруг притихла и критически смотрела на свое эссе, а вокруг все обсуждали новый фильм с Роком Хадсоном, который Мадаленна еще не видела. Спасение пришло оттуда, откуда его не ждали. Эффи и так все поворачивалась в их сторону, но два эссе Мадаленны ровной стопкой лежали на краю стола, ее кожа выглядела белее обычного, а Дафни не смеялась. Но в Эффи нарастало раздражение, и Мадаленна со странным интересом делала ставки, когда та сорвется и скажет что-нибудь, а ей, Мадаленне, придется ответить. И все-таки ее бывшая подруга, в конец искрутившаяся ужом, повернулась в их сторону и проговорила:
– Дафни, разве ты не знаешь, что девушке неприлично быть такой загоревшей? Или ты все лето провела с коровами?
Дафни хотела что-то возразить, но мрачный голос Мадаленны перекрыл сладковатый фальцет Эффи, и на всю аудиторию раскатился отрывистый ответ. Мадаленна волновалась, Мадаленна была вся на нервах, и любой, кто к ней пристал бы, получил в ответ годовой запас яда.
– У тебя устаревшие сведения, Эффи. Разве ты не видела новый фильм с Элизабет Тейлор? И уж если на то пошло, то в некоторых ситуациях коровы будут куда более вежливы, чем некоторые леди.
Один – один, подсчитали удовлетворенные арбитры, но не отвернулись, ожидая ответной реплики. И она не заставила себя ждать.
– Тогда почему ты как бледная поганка? – ехидство Эффи можно было резать в воздухе.
– А я не слежу за модой.
Эффи хотела сказать что-то еще в ответ, но не успела. Дверь распахнулась, и в аудиторию ворвался знакомый Мадаленне парень – это был Рональд Кройт, он учился на четвертом курсе, и они раза два ездили вместе на конференцию в Манчестер. Он вбежал, размахивая руками, окинул невидящим взглядом аудиторию, и, заприметив Мадаленну, издал победный клич. Она сама сразу не поняла, что Рональд сунул ей в руку, но это оказался значок старосты. У нее что-то ухнуло внизу живота, и в горле появился комок. Она была старостой все годы, пока училась в университете, но в этом году хотела отказаться – хотела сконцентрироваться только на учебе, да и, признаться честно, еще больше хотелось спрятаться подальше от мистера Гилберта, словно никакой мисс Стоунбрук и не существовало. Но торжественный факел был передан, и, покрутив в руках значок, она прикрепила его к воротнику. Определенно, события этого дня развивались интересным темпом.
– Неужели не придет? – раздался тоскливый голос Эффи.
«Неужели не придет?» – с надеждой подумала Мадаленна, и дверь распахнулась.
Мистера Гилберта она узнала сразу – та же улыбка, которую он все еще не успел спрятать, сияла у него на лице, но, вот, одни огоньки погасли, и на смену им пришли другие – не менее радостные, но более дежурные. Он был рад всем и сразу. Непривычное чувство радости расплылось поначалу у нее на лице улыбкой, ей как никогда захотелось пожать ему руку, но теперь он был далек. Мистер Гилберт о чем-то беседовал с заместителем декана, мистером Келлером, но разговор не длился вечно, и мистер Келлер повернулся к аудитории и отчетливо произнес:
– Уважаемые студенты! Рад вам представить нового профессора искусствоведения и риторики Гринвичского университета, мистера Эйдина Гилберта. Это профессионал, замечательный педагог, и мы рады принимать вас, профессор, – мужчины обменялись поклонами. – В нашей alma mater.
Кто-то зааплодировал, и Мадаленна сама не заметила, как присоединилась к рукоплесканиям – этот человек заслуживал их как никто другой за всю свою будущую доброту и мудрость. Мистер Гилберт улыбнулся и поклонился студентам, и в ответ на его улыбку все рассмеялись – минутная неловкость была разрушена. Но мистер Келлер не уходил, и Мадаленна постаралась спрятаться за Дафни хоть на какое-то время.
– Мистер Гилберт, я хотел бы познакомить вас со старостой этой группы. К ней вы сможете обращаться по всем вопросам, что касается посещаемости и репутации наших студентов.
– Надеюсь, что девиз старосты: «Один за всех, и все за одного»? – рассмеялся мистер Гилберт.
Мадаленна едва могла сдержать непонятно откуда взявшуюся дрожь в коленях, и в который раз она прошептала себе: «Отставить сантименты!». Строгое одергивание подействовало на время, и его хватило, чтобы встать и дойти до лестницы. Там, скрытая от глаз фикусом, она смотрела на потолок и считала до десяти. На восемь она выпрямится и спокойно спустится. Сколько в жизни случайностей, вот и первое в ее жизни случилось.
– Должен сказать, что вам повезло, профессор, – продолжал мистер Келлер. – Студентка, ставшая старостой в этом году, очень ответственна и подает хорошие надежды в литературе, искусствоведении и языках. Она на очень хорошем счету.
– Очень рад. – душевно сказал мистер Гилберт; Мадаленна знала, как он улыбнулся – мягко и тепло. – Как я могу обращаться к данной студентке?
– Мисс Стоунбрук.
Ее имя прозвучало и громко, и негромко одновременно. Произнесли его, как Мадаленне показалось, очень тихо, но вот потом все потонуло в гуле, который все нарастал и нарастал. Схватившись за фикус, она глубоко вздохнула и спустилась на несколько ступенек, так, чтобы оказаться немного выше мистера Гилберта, чтобы его глаза смотрели не на нее, а на мистера Келлера. Заместитель декана все что-то говорил о ее заслугах, а она не могла перестать чувствовать знакомый взгляд. Может быть, он был яростным, а может быть, насмешливым – она не знала, и не хотела знать. Постепенно дыхание пришло в норму, и на лице снова появилось застывшее выражение, как у того полудохлого карпа.
– Так что, в любых вопросах вы можете полагаться на мисс Стоунбрук. – Келлер наконец закончил свою речь и посмотрел на нее. Она кивнула в ответ, теперь была ее очередь говорить.
– Мы очень рады вас приветствовать в нашем университете, мистер Гилберт. – ее голос звучал слишком громко. – Спасибо за оказанную нам честь.
– Очень рад, мисс Стоунбрук. Надеюсь, наше с вами сотрудничество будет благотворным.
Он обращался не к ней, теперь Мадаленна это понимала. Когда она отважилась посмотреть на него, оказалось, что он смотрел на всю аудиторию. Мистер Гилберт был преподавателем, и смотрел на тех, с кем ему придется работать весь год, а может и больше, если он не забыл прошлый разговор. Его взгляд был спокойным и серьезным; он смотрел на каждого, запоминая лица, чтобы в будущем не пропустить никого. Мадаленне не хотелось топтаться на месте, и с позволительного кивка она прошла на место; только тогда она заметила, как в аудитории стало холодно. Мистер Келлер ушел, и новый профессор неторопливо оглядел аудиторию и улыбнулся.
– Коллеги. – все приосанились; теперь они были не просто студентами. – Предлагаю познакомиться еще раз. Меня вы знаете как мистера Эйдина Гилберта, однако официальные знакомства редко бывают приятными. Давайте сделаем так, каждый из вас расскажет что-то о себе, и так я смогу понимать вас намного лучше. Хорошо? Начну я. Свое имя я уже сказал, родился я в Ирландии, в небольшом городе. Всю свою жизнь я наблюдал за красотой природы, и потому искусство стало для меня способом познакомиться с ним изнутри, грубо говоря, залезть во внутрь этого великого механизма. И я был очень рад, когда узнал, что мои идеи разделяют некоторые люди. – Мадаленна чувствовала, что он смотрел на нее, но она только сильнее помрачнела. – Теперь, когда наше знакомство стало не таким формальным, перейдем к профессиональной деятельности. Я работаю уже около двадцати лет, и каждый раз удивляюсь тому, как по-разному люди воспринимают искусство. Сказать по правде, современное искусство мне нравится гораздо больше, в нем есть жизнь, но я буду рад услышать все ваши точки зрения. Для меня важно видеть ваше стремление к тому, чтобы грамотно формулировать и аргументировать свои мысли, понимаете? – все заулыбались, а Мадаленне показалось, что над ней зависло черное облако. – Теперь ваша очередь.
Все закивали в радостном предвкушении чего-то особенного, а у Мадаленны заныло под сердцем. Она ожидала чего-то подобного – официального тона, серьезности, однако те дни испортили ее представление об этом человеке, и она все вглядывалась в знакомую фигуру, стремясь угадать в привычной интонации, движении руки, улыбке то, что она уже видела. Она знала, что так будет, но, и поняла Мадаленна это только сейчас, надеялась на обратное. На что именно она и сама не знала, но какая-то горячая волна начинала медленно подниматься в ней и опутывала постепенно шею. Она заметила, что ее руки дрожали.
Первой поднялась Эмили Дайн – милая девушка, они с Мадаленной ходили вместе на факультатив итальянского. Она что-то робко рассказывала о себе, но Мадаленна не смогла уловить и доли услышанного. Потом за ней поднялся кто-то еще; один говорили о своих любимых художниках, другие рассказывали забавные факты о себе, и аудитория иногда оглашалась смехом, но ей казалось, что вокруг нее соткали плотный туман. Поднялась Дафни и прощебетала о своей привязанности к искусству и архитектуре ампира, а за ней кто-то еще. И всем он улыбался, каждому дарил немного тепла так, что стеклянная стена едва поблескивала на солнце.
– Кто продолжит? – бодро спросил мистер Гилберт, когда парень в серой кофте сел на место.
– Можно я, сэр? – тут же отозвалась Эффи, и Мадаленне захотелось, чтобы открыли окно – духи бывшей подруги оказались слишком душными.
– Конечно! Прошу вас.
Мистер Гилберт вышел из-за кафедры и пристроился около своего стола. Он все еще пристально смотрел на каждого студента, но как только Эффи заговорила, все его внимание перешло исключительно к ней.
– Меня зовут Эффи Доусен, и я очень рада учиться на этом факультете. Особенно рада теперь, когда к нам пришли вы, человек, мыслящий по-новому. – Эффи улыбнулась, и Мадаленна почувствовала, как ее лицо дернула судорога. – Не поймите меня неправильно, у нас был до вас замечательный преподаватель – мистер Флинн – но он был слишком консервативным, хотя, – она покосилась в сторону Мадаленны слишком заметно. – Хотя, должна сказать, некоторые личности со своими устаревшими взглядами находили с ним общий язык. Так вот, я очень рада, что вы будете у нас преподавать, мистер Гилберт.
– Благодарю, мисс Доусен. – он рассмеялся, и Эффи заулыбалась еще шире. – Надеюсь ваш настрой сохранится до сессии.
– О, я отличница, сэр!
– Что же, тогда я рад. Может быть вы что-то еще хотели добавить, мисс Доусен?
– Да, сэр. Должна сказать, что я обожаю Ирландию. – от подобной лести Мадаленне захотелось засмеяться в голос. Сейчас мистер Гилберт должен был саркастично усмехнуться и остановить подобный поток сладости, ведь не мог же он слушать подобное и принимать все за чистую монету. Не мог! Но он улыбался и кивал. – Я действительно обожаю эту страну с зелеными долинами и высокими горами.
– Я польщен, мисс Доусен. Я рад каждому, кто любит мою малую родину. И много раз вы там были?
– Каждое лето, сэр!
«Ложь, это все ложь!» – хотелось воскликнуть Мадаленне. Она знала, что Эффи ничего не знала об Ирландии, ненавидела Шотландию, и каждый месяц смотрела на торжественный парад около Букингемского дворца – так она любила свою Британию и считала, что та – лучшая страна на свете. И Эффи Доусен говорила, что любит Ирландию! Она лгала, безбожно врала, а мистер Гилберт ей верил. Он не мог ей верить, не должен был! Такой мелочной, ужасно льстивой; как он – чистый, мудрый – не мог видеть этой лживости, которая лезла из каждого угла? Как он мог так ошибаться и улыбаться той, которая не была достойна этого? Вероятно, у нее все было написано на лице, потому что Дафни несколько раз толкнула ее в бок. Но Мадаленне это не помогло. Как он мог улыбаться Эффи той улыбкой, которая обдавала волной тепла каждого, кто я стоял рядом?
– И какой из городов вам понравился больше всего?
– О, – немного замялась Эффи. – Дублин, сэр.
Это было выше ее сил, и Мадаленна, ничуть не смущаясь, фыркнула. Она не волновалась, что о ней подумает педагог, ей овладел странный азарт, и теперь вместо вежливого тона и хороших манер, ей хотелось стать самым угрюмым и мрачным человеком, от одного вида которого мог пойти дождь. Ее выпад не остался незамеченным, и Эффи повернулась в тот же момент; ее лицо горело возмущением, но Мадаленну это только позабавило.
– Скажи, пожалуйста, Мадаленна, – голос Эффи звучал сладко-сладко. – Это ты пыталась изобразить фырканье коня, или задыхалась от приступа астмы?
Откровенную грубость мистер Гилберт оставить без внимания не мог, и Мадаленна знала, что на его лицо упала тень, она слышала, как переменился его голос.
– Я понимаю, мисс Доусен, что вам неприятно, однако переходить на колкости не стоит. Что вас так удивило, можете сказать?
Он обращался к Мадаленне, но голос его нисколько не потеплел, и от этого ей стало внезапно тоскливо и больно, словно внутри до этого что-то тепло билось, а потом в один момент исчезло, оставив после себя пустоту, очень холодную и темную. Но азарт разгорелся еще сильнее, и когда она заговорила, Дафни изумленно посмотрела на нее – так холодно ее приятельница никогда не говорила.
– Я прошу прощения, если задела мисс Доусен, – та надулась; вежливость Мадаленна вовсе не входила в ее планы. – Однако меня позабавила ее невежественность.
– Вот как? И в чем же она проявилась?
– Дублин – наименее ирландский город из всех возможных.
– Полагаю, мистер Гилберт лучше об этом знает, – взвилась Эффи, но мистер Гилберт только кивнул, и Мадаленна продолжила.
– Если я неправа, поправьте меня, сэр. Но, насколько я смею утверждать, Дублин наименее ирландский город из всех, что можно называть таковыми.
Эффи ожидала, что мистер Гилберт возразит, скажет Мадаленне о ее неправоте, но он молчал, и у Дафни отлегло от сердца за свою подругу – профессор улыбнулся, но не так как Эффи, искренняя улыбка скользнула в уголках губ, замерла в глазах – там загорелись знакомые Мадаленне огоньки, но она все списала на игру неровного света. Мистер Гилберт молчал, но в его молчании было что-то поощрительное, будто он просил ее продолжить, и она набрала побольше воздуха в легкие. Мадаленна не волновалась, она достаточно знала об Ирландии, чтобы говорить с тем человеком, который дышал воздухом этой страны с малых лет.
– Насколько я знаю, Дублин долгое время был захвачен викингами, а потом права на него оспаривали Тюдоры и Елизавета I. Ирландским он стал только к семнадцатому веку.
– И тем не менее, там родились замечательные писатели, которые считаются нашим национальным достоянием, – проговорил мистер Гилберт. – Кто вам из них нравится, мисс… Стоунбрук?
– Бернард Шоу – мой любимый автор, сэр.
– Что вы у него читали?
– Все. – кратко ответила Мадаленна.
– Все? – огоньки стали еще лукавее. – Вероятно, вы рано с ним познакомились?
– Мой дедушка научил меня любить Шоу, сэр. – хмуро ответила Мадаленна, и образ Эдмунда возник так некстати, что весь азарт сошел.
– Прошу прощения, я не хотел, – было начал профессор, но потом быстро взглянул в тетрадь, и когда посмотрел на нее, лукавство сменило спокойствие. – И какие города Ирландии вам нравятся?
– Белфаст, – Мадаленна помнила, как прочитала в одной книге об отвесных скалах из белого известняка и упросила маму их нарисовать. – Гэлвей и Корк.
– Вы там были?
– Нет, сэр, я редко выезжаю за пределы Лондона.
– И вам нравится эта страна?
– Я не могу сказать вам точно, сэр.
– С чем связано подобная неуверенность?
– Я не хочу, чтобы мои слова сочли лестью.
Это был открытый камень в огород Эффи, и та проскрежетала что-то на французском, но Мадаленна только суровее свела брови и прошептала на итальянском: «Santa Madonna» («Святая Мадонна»). По аудитории пошли несмелые смешки, однако мистер Гилберт быстро махнул рукой, и снова воцарилась тишина. Отличный аттестат перестал маячить впереди, Мадаленна это понимала, но не собиралась ничего менять. С точки зрения вежливости и такта ее поведение было безукоризненным, и все испортить могло только личное отношение преподавателя, а Мадаленна изо всех сил старалась себя убедить, что ей все равно. Здесь больше не было того мистера Гилберта, с которым она была знакома еще в теплицах. Теперь здесь был незнакомый педагог, с которым необходимо было выстраивать отношения, и нельзя было сказать, что она в этом преуспела. Но вот он подошел немного ближе к первому ряду, и ей захотелось провести рукой перед глазами. Он улыбался так, словно, ничего и не происходило, и все, что здесь только что было, напоминало одну из их бесед. Но мистер Гилберт улыбался так всем, и все могли видеть его улыбку, все могли подойти к нему и поговорить, внезапно подумала Мадаленна, и непонятное чувство неприятно ее укололо.
– Если мы разобрались с географическим вопросом, я бы хотел, чтобы вы рассказали о том, что вам нравится.
Мадаленна встала в тупик. Что ей нравилось? Чтение, картины, цветы. Но он это знал и так, и все это звучало очень… очень просто по сравнению с тем, что рассказывали до нее. Отдаленные голоса прозвучали в голове, и она припомнила и восторженные отзывы о Родене и что-то о поклонении Россети. Но если она начнет так же восторгаться, то будет выглядеть глупо – вся ее беда состояла в том, что она не умела притворяться.
– Чтение авторов девятнадцатого века и пейзажи доставляют мне большое удовольствие, сэр. – ее слова показались такими церемонными, что она чуть не скривилась. И добавила. – И цветы. Я обожаю цветы.
– Замечательно. – радушно ответил мистер Гилберт. Мадаленна почему-то думала, что он спросит ее о чем-то еще, но профессор снова посмотрел в тетрадь, и у нее что-то тоскливо дернулось внутри – все было слишком официальным. – Теперь, когда мы с вами всеми познакомились, я бы хотел рассказать, что мы будем делать на моих лекциях. Изначально должен предупредить, что на экзаменах я не потерплю списывания. – он отошел к окну и посмотрел на улицу. – Однако я понимаю, что могут создаться разные ситуации, поэтому если вы не сможете подготовиться к экзамену из-за какой-то чрезвычайной ситуации, можете подойти ко мне, и мы вместе сможем решить эту проблему, договорились? – все согласно кивнули и довольно переглянулись. – Теперь об учебном процессе. Я бы хотел, чтобы не опаздывали на лекции, а если такое случается, предупреждали бы меня заранее, мой служебный номер я напишу вам отдельно и передам вашей старосте. От этого может зависеть наш учебный план, поэтому попрошу отнестись к этому серьезно. Что насчет контрольных, то я, признаться честно, не особо люблю формат заданий. Мне кажется, намного важнее развивать спорить и доказывать свою точку зрения без лишних эмоций. – мистер Гилберт сел за стол и внимательно посмотрел на студентов, на какой-то момент его взгляд задержался на Мадаленне, но ее лицо снова было бесстрастным и равнодушным. – Разумеется, если вы не желаете принимать участия в подобных рода выступлениях, вы можете написать контрольную, я все пойму. Ну и, конечно, эссе, так мне будет легче понять ваши мысли. Кстати, вы написали летние эссе?
Все засуетились, переглянулись и начали ворошить тетради. Мало кто вспоминал об эссе летом, и Мадаленна вполне их понимала. Она вспомнила лицо мамы, ее слова, и ей захотелось выбросить эти листки туда, где их никто не сможет прочесть. Она врала, была не лучше Эффи, и ложь ее была настолько искусной, что она сама поразилась своим словам.
– Тогда я жду до этого четверга, приносите их в деканат, я как раз успею их проверить к следующему занятию.
– Но у тебя же готово эссе, Мадаленна, – шепнула Дафни. – Целых два!
– Я не хочу их сдавать, мне ни одно не нравится.
– Пустяки, – возмутилась ее приятельница. – У тебя все эссе хорошие, а так ты не будешь должником. Мистер Гилберт!
– Нет, Дафни, нет!
«Вот так и теряют подруг.» – уныло подумала Мадаленна, но говорить что-то было уже поздно; Дафни встала на месте и во всеуслышание заявила, что у ее приятельницы есть отличная работа.
– Действительно? – удивился мистер Гилберт. – Тогда почему мисс Стоунбрук мне ее не сдала?
– Она считает их недостаточно хорошими.
Гнев в Мадаленне накипал все сильнее и сильнее. Хуже подобного привлечения внимания она терпеть не могла только то, что следовало за этим. Если она отдаст эссе, то будет выглядеть полной дурой, если не отдаст – ломающейся особой, и она не знала, что из этого хуже. Однако добродушная Дафни желала ей только добра, и действительно хотела, чтобы ее приятельница оставалась на хорошем счету, и Мадаленна это знала, но понимала и то, что сможет это осознать только спустя время, когда гнев выкипит из нее.
– Полагаю, опасения мисс Стоунбрук во многом беспочвенны. – отозвался мистер Гилберт. – Мистер Флинн мне говорил, что вы пишете хорошие эссе.
– Благодарю. Однако это эссе было написано достаточно быстро, и я не уверена в его правильности и… орфографических ошибках.
– Позвольте мне самому оценить, – мистер Гилберт поднялся к их парте, и Мадаленна нахмурилась так, что лоб покрылся морщинами. – Уверен, я смогу вынести правильный вердикт.
Мистер Гилберт стоял около нее и ждал, пока она отдаст это несчастное эссе. А ей больше всего хотелось выкинуть оба из сумки и крикнуть, что она ничего не написала, что в первый раз она не успела и чуть не настрочила такую галиматью, что на это смотреть было стыдно тому, кто знал ее мысли. Но мистер Гилберт стоял тут, и наверняка улыбался, видя ее нерешительность, и спрятанный эгоизм снова взыграл в ней. Мадаленна холодно посмотрела на парты, стол и доску; теперь это был университет, и ей нужны были только хорошие оценки. Она подала листки с парты, и увидела, как сошлись его брови на переносице, едва он увидел заголовок. Он было что-то хотел сказать, но на часах сошлись на цифре «десять», и Мадаленна быстро встала с места.
– Занятие окончено, жду вас всех через неделю.
Фишки были брошены, и она почти не жалела.