Невозможно. Унельма Эшлинг умерла родами. Это все знали, это все повторяли – с тех пор как господин Эшлинг счёл дочь достаточно взрослой для правды.
Для правды ли?..
И у Унельмы Эшлинг не было иных детей, кроме Альмы! Мать произвела Альму на свет через девять месяцев после свадьбы, это были её первый брак, первый и единственный ребёнок.
– А дитя в её объятьях?.. – Альма красноречиво взмахнула рукой, неспособная облечь в слова обуревавшие её чувства.
– Это вы, госпожа.
Альма впилась взглядом в нарисованное лицо, ничем не похожее на её собственное. Впрочем, много ли сходства может быть меж младенцем и девушкой?…Но у них даже глаза были разными!
Рёбра заболели от тугой хватки корсета – и лишь тогда Альма заметила, как участилось её дыхание, как высоко поднималась грудь, как неистово стучало сердце.
Привычная реальность пошатнулась, но Альма всё ещё оставалась дочерью почтенного господина Эшлинга, благовоспитанной молодой госпожой. А молодой госпоже негоже терять лицо – ни перед кем и никогда. Вспомнив о приличиях и об уроках госпожи Эстиминды, глубоко вдохнув в попытке если не успокоиться, то хотя бы создать видимость спокойствия, Альма обратилась к пожилой экономке с полуприказом-полупросьбой рассказать всё, что та знала.
Когда в «Тёмных Тисах» наконец появилась хозяйка, кто-то из слуг боялся перемен, кто-то надеялся на них. Однако заведённый порядок остался незыблем: молодая жена господина Эшлинга, привезённая им с севера, не питала ни малейшей склонности к ведению дома.
Сложно было сказать, к чему вообще она питала склонность: в отличие от своего мужа, рьяно увлечённого делами магии, новоявленная госпожа Эшлинг была равно безразлична ко всему, почти не давала экономке указаний, почти ни с кем не говорила.
Если у неё и был какой-либо интерес, то лишь один – река: госпожу Эшлинг часто замечали прогуливавшейся по берегу или бездвижно стоявшей у самой воды, будто для неё плеск волн всецело заменял и людскую речь, и людское общество.
Когда стало ясно, что госпожа Эшлинг готовится подарить супругу наследника, надежда вновь осияла «Тёмные Тисы». Слуги ловили малейшие намёки на пожелания госпожи и спешили упредить любую её прихоть. Господин Эшлинг стал реже уединяться в кабинете и больше времени проводить в обществе супруги. В оказываемых ей знаках внимания он дошёл до того, что сам вовлекал её в беседу и несколько раз сопроводил в прогулках.
Впрочем, вскорости господин Эшлинг снова поддался зову магии, заперся в кабинете и перестал покидать дом – зато приставил к госпоже Эшлинг двух крепких служанок, должных сопровождать её всегда и везде.
А что же сама госпожа Эшлинг? Наполнилось ли её сердце радостным предвкушением, столь свойственным будущим матерям? Если и так, внешне это не проявилось: госпожа Эшлинг была подобна водной глади над тихим омутом, и никто не мог донырнуть до её мыслей и чувств.
Однако рождение дочери – маленькой Альмагии – изменило её. Госпожа Эшлинг будто очнулась от долгой дрёмы и с недоумением озиралась по сторонам, силясь понять, где она и как сюда попала. С энергичностью, ни разу не замеченной за нею прежде, она, едва оправившись от родов, стала наносить визиты и принимать гостей, скупать акварели и поэтические сборники, бисер и шелка для рукоделья. А когда в одном из соседских имений остановился погостить известный живописец Литарефни, однажды удостоившийся чести писать портрет младшего принца, поспешила свести с ним знакомство. Живописец, пленённый нездешним очарованием госпожи Эшлинг, предложил написать её портрет – тот самый, увиденный Альмой в комнате, где мать никогда не жила, но куда были сосланы доживать милые её сердцу вещи.
Портрет остался незавершённым: срочные дела вырвали Литарефни из провинциальной идиллии, призвали в столицу. И всё же живописец успел запечатлеть на холсте главное и самолично вручить картину госпоже Эшлинг как прощальный подарок. Госпожа Эшлинг оценила дар столь высоко, что заказала специально для него редкого изящества раму и повесила портрет у себя в будуаре.
Увы, волна оживления схлынула так же неожиданно, как нахлынула. С каждым днём госпожа Эшлинг становилась всё тише, всё задумчивее, всё рассеяннее. Никто из слуг более не видел улыбки на её лице. Даже когда ей приносили малышку Альмагию и госпожа Эшлинг брала дочь на руки, уголки её губ оставались опущены, а глаза наполнялись туманной тоской.
Как мать и дочь проводили время вместе, никто не знал: госпожа Эшлинг отсылала няню Альмагии из комнаты. Но закрывая за собой дверь, няня успевала заметить, что госпожа Эшлинг сжимала дочь в объятиях и склоняла к ней голову, напевая песню, которую можно было бы счесть колыбельной, не будь она столь печальной.
Госпожа Эшлинг вновь потеряла интерес к людскому обществу и возвратилась к речному уединению. Сопровождения из двух служанок при ней уже не было, так что она оказалась полностью предоставлена самой себе. Господин Эшлинг более никого не посылал ей в помощь – он вообще будто забыл о существовании жены.
Зато прислугу к госпоже посылал дворецкий Одан, когда звучал первый гонг к ужину, а госпожа ещё отсутствовала, или когда во время её прогулки на небе сгущались тучи, обещая скорый дождь. Все служанки превосходно выучили привычки хозяйки, и отыскать её для них не составляло труда: госпожа Эшлинг неизменно обнаруживалась или у реки, или на тропинке, ведшей к берегу.
Промежду собой служанки шушукались о том, что хозяйка не просто замирает у воды, а, как бы это сказать, разговаривает с ней. Однако экономка Одан, застав служанок за эдаким шушуканьем, строго-настрого запретила им проявлять неуважение к госпоже – пусть та и никак не могла бы о нём узнать.
Слуги привыкают к любым предпочтениям и особенностям своих господ, будь то обыкновение подремать после завтрака до самого ужина с перерывом на короткий, но сытный обед, или непереносимость фиолетового цвета, или выращивание в аквариуме тритонов, или что угодно ещё. Привыкают, подстраиваются, предугадывают. Если некий господин питает склонность к рыбной ловле, то без малейшего напоминания в урочный час ему будут поданы все его снасти, заботливо проверенные и при необходимости починенные, а также свежайшая наживка и корзина для пикника на случай, если господин захочет перекусить, нагуляв аппетит на свежем воздухе. А рядом будут стоять дворецкий, ожидающий указаний на время отсутствия господина, и мальчишка, готовый нести всю рыболовецко-пикниковую поклажу.
Няня Альмагии привыкла к тому, что госпожа Эшлинг заходит проведать дочь перед сном и, убедившись, что всё в порядке, полностью вверяет малышку заботам няни до утра. Однако тот летний вечер был иным. Для начала, госпожа Эшлинг задержалась на прогулке, и посланная дворецким Оданом служанка едва успела найти и привести её домой до второго удара гонга, так что госпожа Эшлинг, вопреки приличиям, не переоделась к ужину. Затем, сразу после трапезы, госпожа Эшлинг вызвала няню с маленькой Альмагией и провела наедине с дочерью чуть больше времени, чем обычно. А когда наконец возвратила дочь няне, выглядела не такой рассеянной, как в последние недели, – в глубине её серо-голубых глаз плескалась не то тревога, не то предвкушение. И в завершение, когда няня ночью убаюкивала отчего-то проснувшуюся малютку, на пороге детской возник белый призрак – госпожа Эшлинг в одной лишь ночной сорочке и с распущенными светлыми волосами. Почти не обращая внимания на няню, госпожа отослала её, велев вернуться через час.
Няня не посмела перечить. Оглянувшись при выходе из комнаты, она увидела, что шторы отдёрнуты, комната залита серебряным светом полной луны, а белая фигура безмолвно склоняется над колыбелью.
В этой ситуации не было ничего страшного – мало ли, матери приснился ночной кошмар про её дитя, и она, не помня себя от беспокойства и не вполне отогнав сонный морок, поспешила в детскую, забыв даже накинуть шлафрок. И всё же на душе у няни было неспокойно: так необычно госпожа Эшлинг вела себя, так пронзительно сияла луна, да и малютка Альмагия отчего-то проснулась посреди ночи, хотя всегда была тихим и крепко спящим ребёнком…
Няня не использовала дарованный ей час ни для каких личных нужд – она проникла в соседнюю комнату и села у самой стены, отделявшей комнату от детской, принялась бдительно ловить каждый звук: не призовёт ли её госпожа Эшлинг раньше оговорённого срока, не раздастся ли плач Альмагии?
Но минута утекала за минутой, весь дом был погружён в тёмный покой, и глаза няни потихоньку начали закрываться.
Звон! Далеко внизу, в гостиной на первом этаже, старинные часы пробили час пополуночи. Значит, через полчаса няне следовало вернуться к обеим своим госпожам. Только вот отчего-то ей не хотелось ждать, хотелось войти – ворваться! – в детскую немедля. Но приказ госпожи…
Борясь теперь уже не со сном, а с тревогой, няня подошла к окну взглянуть на сиявший в вышине серебряный шар. И обомлела. Внизу виднелся белый призрак – казалось, летевший над травой, а не бежавший по ней, настолько быстро он передвигался. Она. Госпожа Эшлинг. Обеими руками прижимавшая к груди какой-то свёрток…
Няня бросилась в детскую. Детская – и колыбель – были пусты.
Задохнувшаяся от ужаса няня метнулась к лестнице, скорее, вниз по ступенькам, через холл ко входной двери, во двор, в погоню!..
Няня не успела забить тревогу, не успела и подумать об этом – нельзя было терять ни секунды. Она сама не понимала, что её так испугало: разве не могла мать просто выйти подышать освежающим ночным воздухом, заодно взяв с собой своё дитя, дабы ему лучше спалось?
Нет. Эта – не могла.
Холодный свет луны делал чёрное ещё чернее, а белое – ещё белее. В панике озиравшаяся по сторонам няня разглядела фигуру, которая была уже далеко, но белела посреди ночного поля так, будто сама испускала свет. Хотя и не будь она видна, найти её было бы несложно: госпожа Эшлинг направлялась туда же, куда обычно. К реке.
Няня закричала в попытке дозваться госпожу, подхватила юбки и со всех ног бросилась в погоню.
…Она опоздала. На берегу никого не было. Реку обрамляла тишь. Ни одна ветвь не колыхалась, ни одна тень не шевелилась. Сам воздух замер, будто течение времени остановилось.
Но что это там, в воде, тёмное пятно посреди сияющей лунной дорожки? Небольшое, округлое, похожее на болотную кочку… или человеческую голову. Голову кого-то, кто зашёл столь далеко от берега, что ещё через пару-тройку шагов совсем скроется под водой.
Нечто погрузилось в воду. Лунная дорожка вновь разгладилась, мерцая так умиротворяюще, будто ровным счётом ничего не произошло. Однако вдруг серебряные блёстки оторвались от воды, приподнялись над ней и закружились в воздухе там, где секунду назад была голова (голова ли?), приветственно зазвенели и в вихре-танце сделались похожи на венец…
Няня замерла, ни жива ни мертва от страха. Она уже не знала, что видит, а что ей только чудится. Не знала, что делать. Не знала, как ей теперь возвращаться в «Тёмные Тисы» – да и сумеет ли она вернуться?
Резкий звук разрушил тихую магию ночи. Резкий, земной, человеческий – плач ребёнка.
Няня всполошилась, отыскивая источник плача, столь ей знакомого. И под сенью плакучей ивы, чья завеса спускалась почти до самой воды, обнаружила искомое – вверенную её заботам маленькую госпожу.
Альмагия плакала так, как не плакала ни разу прежде, её личико совсем сморщилось, а пелёнки оказались мокры насквозь. Не по той причине, каковая типична для младенцев, – нет, вся ткань пропиталась водой, будто младенца окунули в реку… или занесли в реку, а затем, по неведомой причине, вынесли обратно на берег и оставили лежать на земле.
Няня сорвала с себя передник и чепец, изо всех сил постаралась приспособить накрахмаленную ткань для вытирания и укутывания ребёнка, подхватила заливавшуюся слезами Альмагию на руки и побежала назад, домой, в «Тёмные Тисы», в безопасность – помчалась так, словно за ней гнались все зримые и незримые призраки этих земель.
Путь от реки казался втрое длиннее, чем путь к оной, – и всё же не успели старинные часы в гостиной пробить без четверти два пополуночи, как обессиленная няня достигла цели. И сразу бросилась к той, оповестить которую ей стоило с самого начала, – к экономке Одан.
Грубо выдернутая из сна экономка сперва подумала было, что на няню напало умопомешательство: столь сбивчивым и бурным был её рассказ, столь громко плакала никак не унимавшаяся Альмагия. Однако мастер остаётся мастером даже в неординарных обстоятельствах. Экономка Одан решительно отобрала у няни Альмагию, взамен вручила свечу и велела освещать им всем путь к покоям госпожи.
Никого более из слуг осмотрительная экономка решила пока не поднимать по тревоге: если в безумном рассказе няни была хоть крупица истины, то… По крайней мере, сперва надо было обсудить всё с господином. И не дать ни тени, ни малейшему намёку на тень пасть на почтенное имя Эшлингов.
Чем ближе маленькая процессия подходила к покоям госпожи Эшлинг, тем медленнее и неувереннее становились шаги няни, она едва не запиналась. И что это за звук? Неужто зубы няни стучали от страха? Экономка строго шикнула на няню, напоминая о долге, и та, ободрённая не столько увещеванием, сколько осознанием, что она в этом страшном коридоре не одна, расправила сжавшиеся плечи и, почти не дрогнув, отворила дверь.
В глаза ударил пронзительный лунный свет: все шторы были не просто отдёрнуты – они были сорваны и бесформенными тёмными грудами валялись на полу. Окна были распахнуты, и налетевший порыв ветра едва не задул свечу, перепугав не только няню, но и обычно невозмутимую экономку; последняя, впрочем, сумела скрыть свой испуг – в отличие от первой, так натерпевшейся за эту безумную ночь, что не удержалась от восклицания.
Второе восклицание сорвалось с губ няни, когда она разглядела постель госпожи Эшлинг – всю измятую, разворошённую, с одеялом, сползшим до пола, и одной из подушек, валявшейся прямо на полу.
Третье восклицание – самое громкое, самое испуганное и на сей раз двойное, ибо даже строгая экономка не сумела удержаться от выражения удивления пополам с ужасом, – раздалось, когда Альмагия, внезапно успокоившаяся у опустевшего ложа матери, что-то загугукала и наконец распахнула до того зажмуренные от плача глаза. Глаза, посветлевшие за одну ночь, неотличимые теперь по цвету от глаз её бедной родительницы, ещё более светлые под холодными лучами луны – или сиявшие вместе в ней нездешним серебром.
К следующему вечеру у маленькой Альмагии была новая няня. Прежняя слегла с жестокой лихорадкой – нервического происхождения, как предположил призванный к Альмагии (ну и к няне заодно) доктор. Во всяком случае, никаких иных поводов для внезапных жара и забытья доктору отыскать не удалось. И хотя переживания (а переживать было из-за чего: все «Тёмные Тисы» облачились в траур, оплакивая безвременную кончину госпожи Эшлинг) редко приводили к столь прискорбным последствиям, какие тут ещё могли быть причины?..
Об истинных причинах знали только три человека: впавшая в болезненное забытьё няня, экономка Одан и господин Эшлинг, которого экономка, вопреки правилам, предписывавшим слугам охранять ночной покой своих господ, разбудила сразу после того, как собственными глазами убедилась в правдивости фантастического рассказа няни – или, по крайней мере, изрядной его части.
Большую часть произошедшего удалось сохранить в тайне. Рассудок бедной госпожи Эшлинг помутился, и она бросилась в реку, оставив безутешных мужа и дочь, – вот и всё, что стало известно окружающим.
Новоиспечённый вдовец, впрочем, был не столь уж безутешен – напротив, он оживился, услышав ту часть истории, в которой описывалось преображение глаз дочери. Однако господина Эшлинга не замедлило постигнуть очередное разочарование: при свете дня его Альмагия выглядела как обычно (ну, насколько он её помнил – а помнил, стоило признать, весьма смутно).
После этого казуса доверие господина Эшлинга к рассказу няни, и без того невеликое, и вовсе почти исчезло. Господин Эшлинг пришёл к выводу, что разиня няня попросту заснула во время исполнения обязанностей, была замечена за этим и с перепугу сочинила небылицу себе в оправдание. Он остался вполне доволен собственной проницательностью, а верная экономка не посмела ему возразить.
Но вот угроза репутации, в отличие от всех этих бредней, была вполне реальной. Её господин Эшлинг допустить не мог. В соответствии с его указаниями дело предстало в наиболее прозаическом и извинительном свете, а на всё, что могло хоть как-то повредить роду Эшлингов, был наброшен покров молчания.
Экономка Одан почтительно умолкла, завершив рассказ.
Альма, на всём его протяжении не издававшая ни звука, продолжала безмолвствовать.
Повисла тяжёлая тишина.
– Няня… – собственный голос показался Альме чужим, незнакомым. – Что стало с ней? Могу я её увидеть?
Экономка покачала головой:
– Мне очень жаль, госпожа.
– Что произошло?! – надежда расспросить единственного человека, видевшего все невероятные события той ночи своими глазами, едва появилась и тут же разбилась вдребезги. – Это всё та горячка, она её погубила?
– Нет, через две недели кризис миновал, и ещё через пару недель бедняжка сумела встать на ноги… Но её больше нет в «Тёмных Тисах».
Альма непонимающе моргнула. Отец отослал няню в деревню? Или… случилось что-то иное?
– Если её нет здесь, то где она тогда есть? Мне нужно знать!
На последних словах Альмы экономка поглядела на неё с сомнением – чего не позволяла себе никогда, считая опасно близким к неучтивости. Слово хозяина или хозяйки в доме – закон. И всё же…
Возможно, в нынешнем настроении экономка Одан вовсе не начала бы этот разговор, в соответствии с велением покойного господина скрыв от молодой госпожи всё, что могло ей повредить. Однако негоже бросать дело на полпути. Раз экономка начала рассказывать – она решила рассказать всё:
– Ваша няня покинула нас: пережитое слишком сильно повлияло на неё. Она обратилась к вашему уважаемому отцу с просьбой отпустить её поселиться при одном из святилищ Великого Неведомого, и он в своей доброте не отказал ей. Вы знаете, что это значит, госпожа.
Альма знала. Поселения при святилищах Великого Неведомого были пристанищем для тех, кто пережил больше, чем мог вынести, для тех, кому более не было места в прежнем мире. Последней надеждой для отчаявшихся, тихим убежищем для потерявших покой. Переходя под защиту Великого Неведомого, люди порывали с миром – и мир не имел права преследовать их.
Путеводная нить появилась – и сразу оборвалась. Открывшаяся правда не принесла облегчения, она принесла лишь новую тяжесть. Мрачная громада «Тёмных Тисов» навалилась всем своим весом, отсекая от солнца, вышибая воздух из лёгких, едва не раздавливая.
Экономка Одан кашлянула, деликатно привлекая внимание:
– Если мне позволено будет сказать, госпожа, не стоит относиться к покойнице слишком строго: она совершила ошибку, но и заплатила за неё сполна, да утешит Великое Неведомое её душу…
Альма не стала дослушивать, резко дёрнула головой и покинула комнату. Направилась вниз, на первый этаж, в другое запертое помещение. В кабинет отца.
Бац! – ударилась о пол стойка для тростей, стукнулись набалдашники.
Шурх! – разлетелись в стороны исписанные листы бумаги.
Кр-р-рак! – треснула запущенная в стену табакерка. Её крышка распахнулась, в воздух взметнулось облачко нюхательного табака. Тяжело дышавшая Альма необдуманно вдохнула – и тут же чихнула, закашлялась, затёрла глаза.
Первые выступившие слёзы были вызваны табаком. Остальные полились без малейшего его участия, как дождь, начинающийся с нескольких неуверенных капель, а затем превращающийся в ливень.
Задушенно всхлипывая и кусая губы в попытках сдержать стон, Альма опустилась на пол прямо где стояла, перед письменным столом господина Эшлинга.
Стол, как и весь кабинет, выглядел так, будто хозяин отлучился только что и ненадолго: один из ящиков выдвинут, да так и оставлен, столешница в потёках свечного воска и пятнах чернил, на ней небрежно разбросанные книги вперемешку с письмами и черновиками, рядом отброшенное перо и заляпанная промокашка, на почётном месте – недочитанная газета, раскрытая на одном из последних разворотов.
Учинённый Альмой разгром лишь добавил пару штрихов к и без того царившему в кабинете беспорядку.
Несомненно, строгая экономка Одан схватилась бы за сердце (или за нюхательную соль) при одном взгляде на столь неподобающее состояние одной из комнат вверенного её заботам дома. Однако экономку, равно как и горничных, господин Эшлинг держал в отдалении от своего логова. Лишь иногда он сдавался под натиском и дозволял провести лёгкую уборку – но сам при этом оставался в кабинете и зорким коршуном следил, чтобы ничто из его сокровищ не было выброшено, убрано или просто переставлено на другое место: он уверял, что все вещи разложены сообразно особому порядку, в коем он прекрасно ориентируется, а нелепая деятельность прислуги только привносит сумятицу.
Нежданная смерть господина Эшлинга никак не повлияла на его кабинет: слуги слишком привыкли ничего там не касаться без хозяйского разрешения, а Альма на вопрос ожидавших её вердикта дворецкого и экономки сказала оставить всё как есть. Она собиралась сама позже прийти сюда, перебрать бумаги, отделяя нужное от ненужного, однако раз за разом откладывала намеченное дело. До тех пор, пока не ворвалась в отцовский кабинет, отравленная горечью и полыхавшая гневом.
Экономка Одан посоветовала ей не сердиться на мать. Данный совет был полезен не более, чем совет не упрекать воду за то, что она мокра. Узнав о судьбе Унельмы Эшлинг, Альма как наяву увидела сломленную женщину, для которой такой исход, похоже, был единственным шансом спастись из «Тёмных Тисов». Сколь бы призрачными ни были её надежды на счастье в обнищавшем поместье «Монлинн» близ Проклятых гор, после того как она связала себя узами брака с господином Эшлингом, у неё не осталось и таких. Господин Эшлинг не принёс ей счастья. Как не принёс и Альме, и самому себе. «Тёмные Тисы», невзирая на всё их внешнее благополучие, были домом одиночества и несбывшихся надежд.
Гулкий бой часов заставил Альму вздрогнуть – так близко он раздался, будто часы зловеще подкрались к ней со спины.
Звук подействовал отрезвляюще. Альма вспомнила уроки гувернантки – всегда безупречной, всегда благообразной госпожи Эстиминды, взяла себя в руки, поднялась с пола и шагнула к массивному столу. Она должна разобрать бумаги – и она разберёт их.
А затем начнёт готовиться к приезду капитана Эшлинга – дядюшки, которого ни разу в жизни не видела. Наследника её отца. Человека, от которого будет зависеть дальнейшая судьба «Тёмных Тисов» – а может, и самой Альмы.