Господин Эшлинг умер так же, как жил: отгородившись ото всех, наедине со своей драгоценной магией. Вернее, с мечтой о ней – ведь ни разу, невзирая на все старания, ему не удалось ни увидеть, ни создать ничего хоть сколько-нибудь волшебного. Господин Эшлинг был из тех, кто обречён, изнемогая, вечно бежать за прекрасным миражом – и никогда его не достигнуть.
Свежий выпуск «Вестника Волшебства», как и все прочие, ни единым словом не упомянул великий труд некоего А.Э., исследователя магии из окрестностей Грумблона.
Неужели пухлый свёрток, бережно обвязанный шнуром и запечатанный сургучом с оттиском фамильного перстня, затерялся в дороге, не достиг адресата? Но государство Бонегия по праву гордилось своей почтовой службой почти так же, как гордилось своим флотом, да и почтмейстер пообещал оказать всё возможное содействие в наискорейшей и наивернейшей доставке свёртка по адресу.
Значит, великий труд был доставлен. Получен. Вероятно, даже прочитан. Но – не оценён.
Вновь господину Эшлингу не повезло: он, в отличие от некоторых живописцев и скульпторов, терпевших лишения и насмешки при жизни, зато возвеличенных после смерти, не обрёл признания и сойдя в могилу.
Но как же его дотошность, как же его усердие? Господин Эшлинг гордился внимательностью к мелочам, придавая тем куда больше значения, чем они имели на самом деле. Стоило «Вестнику Волшебства» хотя бы вскользь упомянуть, что лунные затмения оказывают влияние на чародейские ритуалы, как господин Эшлинг бросался к телескопу; стоило самому господину Эшлингу где-нибудь выведать «заслуживавшую доверия информацию» (иными словами, как-либо упоминавшее магию предание, или поверье, или сказку), как он принимался проверять и перепроверять её, сверяясь со справочниками, производя расчёты, ставя опыты.
Увы, как он ни бился, ему не удалось высечь ни единой искры подлинного чародейства. За мелочами господин Эшлинг не видел главного.
Показательна была история с безъязыким хрустальным колокольчиком – фамильной реликвией Монов из «Монлинна», полученной господином Эшлингом в качестве приданого его супруги и, согласно легенде, наделённой древней магией. Господин Эшлинг преисполнился уверенности, что стоит лишь починить колокольчик, приделав ему новый язычок, – и всё сладится. Навёл справки о стеклодувном и ювелирном деле, приобрёл несколько схожих колокольчиков, образцы хрусталя, серебряные цепочки, инструменты… Теория была изучена, руки – кое-как натренированы опытами с «запасными» колокольчиками, и господин Эшлинг рискнул приступить к таинству. Однако его усилия не были вознаграждены: оказалось решительно неясно, как чинить реликвию и не сломать её при этом окончательно. Господин Эшлинг так и не сумел дать голос немому колокольчику – только добавил ему царапин. Переборов себя, посовещался с антикваром – и услышал, что колокольчик невосстановим, да и восстанавливать его нет резона: колокольчик вовсе не выглядел древним, ему было от силы четыре десятка лет – в конце прошлого века подобные безделушки как раз были весьма популярны, и именно с таким узором, поглядите-ка, милостивый господин, заместо вашего сломанного отчего бы вам не приобрести вот этот или вон тот исправные, такие же, ничуть не хуже…
Кругом обман. Кругом разочарования. И однажды упрямое сердце господина Эшлинга не выдержало груза обид.
Само собой, Альма не наследовала отцу: лишь в немногих семьях – тех, чьи корни были сидрийскими, – закон, следуя традициям Сидрии, дозволял женщинам вступать в права наследования наравне с мужчинами.
Наследником покойного господина Эшлинга должен был стать его кузен – о котором не было известно ничего, кроме того, что его дед, младший брат деда господина Эшлинга, когда-то, так же не имея оснований претендовать на наследство, в поисках лучшей доли отправился к морю, в портовый город Морирол, где сперва нанялся на корабль матросом, а затем, подрастя в звании, отслужив своё и скопив кой-какой капиталец в придачу к назначенному отцом содержанию, обосновался на суше, купил трактир, женился и произвёл на свет потомство.
Впрочем, юридическо-генеалогическими тонкостями занимались поверенные, а молодой госпоже Эшлинг было не до того.
Хотя до чего ей вообще было дело? Она не пролила над отцом ни слезинки. Не рыдала, не стонала, не заламывала руки, не падала в обморок – даже когда гроб опускали в землю. Знай себе гуляла с утра до вечера, глядя не пойми куда, – как обычно.
Слухи, утихшие давным-давно, теперь возобновились: поговаривали, молодая госпожа Эшлинг не человек. Или просто бесчеловечна.
Когда она была мала, злые языки твердили, что Альмагия Эшлинг – вовсе не Альмагия Эшлинг, а самый что ни на есть подменыш. Откуда взялись эти домыслы? Ведь ребёнок не отличался экстраординарным аппетитом, не капризничал сверх обыкновенного, даже наоборот, если уж на то пошло, был скорее тихим, чем громким. И всё же люди замечали – или верили, что замечали, – в малютке Эшлинг какую-то инаковость, чуждость.
Однако животные не чуяли в ней угрозы, никаких необъяснимых явлений или пропаж не происходило, а когда всё-таки случилось таинственное исчезновение свежих – с пылу с жару! – коричных плюшек прямо из-под носа у кухарки, то виновным, как вскорости выяснилось, оказался её же собственный сынишка-сорванец вместе с хитроумным приятелем.
Когда Альмагия Эшлинг переступила невидимую грань, отделявшую девочку от девушки, поток злословия окончательно иссяк: раз молодая госпожа не сбежала раньше, то теперь уж точно не сбежит.
Дело в том, что подменышей звал лес. Некоторые исчезали, едва научившись ходить; иные – чуть погодя. Но ни разу не бывало такого, чтобы подменыш вошёл в пору, оставшись в доме своих не родных родителей.
Во всяком случае, так гласили предания. Те предания, которые народ Бонегии давным-давно перестал воспринимать всерьёз. Но полвека назад вернулась магия – а вместе с ней вернулись страхи.
Почему Альма не лила слёз по отцу? Потому что не чувствовала горя. Она чувствовала лишь пустоту.
Пустым казался и дом – лишившийся старого хозяина и пока не обрётший нового. Альма не ощущала себя его хозяйкой, да и не была ею; до сей поры они с домом, скорее, сосуществовали, оба покорные воле господина Эшлинга. Теперь их связь исчезла.
Внешне ничто не изменилось: всё тот же полный штат слуг (слишком большой для двух господ, но господин Эшлинг упрямо содержал всё так, как было при его отце, а до того при его деде. И ежели ему вдруг казалось, что слугам нечем заняться, то он немедля придумывал для них занятие – не важно, была в том взаправдашняя нужда или нет), всё тот же распорядок, всё та же обстановка, всё те же кушанья.
Горничные без устали хлопотали, наводя чистоту и поддерживая иллюзию жизни. Изрядная часть дома годами обходилась без хозяйского внимания, однако на мебель не опускались чехлы, призванные защитить её от пыли, ставни не захлопывались намертво, зеркала и полы не тускнели, углы не зарастали паутиной. Каждая комната оставалась жилой – или, по крайней мере, казалась таковой. «Тёмные Тисы» в любой момент были готовы принять пышную ватагу гостей – вот только некого было принимать.
Все притворялись, что всё идёт как прежде. Каждый день повторял предыдущий, «Тёмные Тисы» замерли в смутном промежутке между старым и новым.
Замерла и Альма.
Зато Джулс – бывшая гувернантка и нынешняя камеристка – плакала за двоих горючими слезами. Ей было жаль и старого господина, и молодую госпожу, и саму себя. Господин Эшлинг всегда держал полный штат прислуги – а сохранит ли заведённый порядок его наследник? Не даст ли он расчёт Джулс или Никсу?
Лакей Никс – сын дворецкого Одана – был красавцем хоть куда, и пускай иногда позволял себе замечать, как ему строит глазки младшая кухарка, гораздо больше знаков внимания оказывал Джулс. Та с замиранием сердца ждала, что всё у них сладится, что душка Никс сделает ей предложение, что молодая госпожа благословит их и, возможно, одарит перед свадьбой… Но теперь будущее было смутно. Нельзя было ожидать, можно было лишь надеяться.
Призрачный звон колокольчика. Едва различимый шорох. Или то был шёпот? В нём угадывался зов. И Альма на цыпочках заскользила по коридору.
Эта часть дома была незнакомой. Или её исказила ночная тьма?
В руках Альмы не было ни свечи, ни хотя бы лучины. И всё же она ясно видела, куда ступала. Но не дальше, чем на пару шагов вперёд. Этого хватало, дабы ни обо что ни запнуться и ни с чем не столкнуться, однако недоставало, дабы разглядеть источник звона и шёпота: он неизменно оставался чуть впереди, не исчезая, но и не приближаясь, как бы Альма к нему ни стремилась.
Коридор был подобен пещере: длинный – длиннее, чем любой коридор «Тёмных Тисов»! – и со всех сторон обволакивавший тьмой, которая могла скрывать что угодно.
Вот печальный звон перестал убегать, замер у одной из дверей. Альма толкнула тяжёлую створку. Безрезультатно – дверь оказалась заперта. Однако за ней что-то было – что-то важное, звавшее Альму, должное увидеться с ней. Что-то…
Судорожно вдохнув, Альма распахнула глаза. И тут же заслонила их рукой, облачённой в батист ночной сорочки: утреннее солнце, не встречая преград (кто только откинул занавесь балдахина и отдёрнул тяжёлые шторы?…Ах да, сама Альма минувшей ночью. Ведь так?), на мгновение ослепило её. Резкий свет ударил по глазам, выжег из памяти тьму ускользавшего сновидения.
Но подспудная тревога осталась. Незаданный вопрос, неразгаданная тайна, неведомая печаль, тенью лёгшая на душу.
Весь день Альма не находила себе места и была рассеянна сверх всякой меры: даже кабы захотела, не сумела бы припомнить, что ела на завтрак или о чём говорил ей дворецкий Одан.
Не помогла возвратить душевный покой и привычная прогулка: после завтрака погода нахмурилась, и вскоре зарядил промозглый дождь, сбивая с деревьев огненно-рыжие и алые листья, превращая тропинку в раскисшее месиво, крадя из-под одежды запасы тепла. Пришлось Альме вернуться домой.
Дома стало только хуже.
Так бывает, когда неосторожным движением коснёшься необработанной древесины или ощетинившегося иголками растения: ты уже и думать о том забыл, но вскоре в уколотом пальце начинает тлеть боль, не давая покоя и не ослабевая, а виновник боли – крохотная заноза – столь мал, что без должной сноровки его не найти ни взглядом, ни чувством, и кажется, будто болит не точка укола, а весь палец сразу.
Самой себе Альма объяснила нежданную перемену в настроении тем, что глухая, не находившая выхода тоска по отцу слегка улеглась, уступив место думам о будущем.
Будущее было смутным.
Намедни поверенный господин Бенго сообщил, что ему удалось отыскать дядюшку Альмы, нового хозяина «Тёмных Тисов» – капитана Джуриниса Эшлинга. Точнее, удалось навести справки о нём: капитан Эшлинг был в море, и ждать его возвращения стоило не ранее конца осени. Сойдя на берег и получив известие о наследстве, он наверняка вскорости прибудет в «Тёмные Тисы». Выставить Альму за порог капитан Эшлинг не сможет (откуда у неё столь мрачные мысли?..): завещание предписывало ему обеспечить ей кров и содержание вплоть до вступления Альмы в брак.
Хитро, хитро. Не иначе как въедливый господин Бенго, ведавший делами ещё отца покойного господина Эшлинга, подсказал такую формулировку. Потому в интересах капитана Эшлинга было поскорее устроить брак племянницы. А может, даже…
Альма поморщилась, будто съела нечто кислое. Вероятно, покойный господин Эшлинг и многоопытный господин Бенго предполагали, что капитан Эшлинг лично составит счастье Альмы, и две ветви рода Эшлингов благополучно соединятся под сенью «Тёмных Тисов». Учитывая, что до недавних пор Альма не знала о самом существовании дядюшки, такие стремительные перспективы мало согласовывались с её планами.
А каковы, собственно, были её планы? Хотела ли она остаться в этом доме, где никогда не чувствовала себя хозяйкой, не могла дышать полной грудью, не была по-настоящему счастлива? Однако если не «Тёмные Тисы» – то что?
Искать убежища при святилищах Великого Неведомого? Но поселения близ святилищ являлись последней надеждой для тех, кому более некуда было пойти, и Альме не следовало претендовать на убежище там, ведь это значило бы занять чужое место – место того, кому помощь была нужнее.
Пойти в гувернантки, как госпожа Эстиминда, и жить гостьей-работницей в чужих домах? Но Альма и в собственном детстве не умела обращаться с детьми. Вдобавок изрядно сомневалась, что обладает хоть толикой воспитательских талантов госпожи Эстиминды.
А может, содержания хватит для путешествия? Альма никогда не бывала даже в близлежащем Грумблоне. А уж столичный Денлен или таинственный север, где находился отчий дом её покойной матери…
Всеми этими размышлениями Альма добилась лишь того, что теперь её снедали две тревоги вместо одной.
День за днём, ночь за ночью не было просвета: ливень сменялся моросью, на смену мороси приходил туман, а если изредка воздух и избавлялся от излишков воды, то оная продолжала нависать над головой сизыми тучами, закрывавшими всё небо.
Однако ничто не длится вечно, и когда неделю спустя Альма, допоздна засидевшаяся с рукодельем у пылавшего жаром камина в гостиной, поднималась к себе, разгоняя стылую тьму тёплым огоньком свечи, она заметила, что в окна сочился молочно-белый свет показавшейся из-за туч луны.
Перед сном, уже заплетя волосы в косу, переоблачившись в ночную сорочку, отпустив Джулс, осторожно державшую за длинную ручку раскалённую угольями грелку, Альма подошла к окну, чуть отвела в сторону плотную ткань. Луна всё ещё глядела с небес, разогнав теперь не только тучи, но и полупрозрачную дымку, прежде скрывавшую звёзды. Отмытые дождём, серебристо-звонкие – казалось, подуй ветер, и они зазвенят, как колокольчики.
Оставив штору слегка отодвинутой, Альма нырнула в нагретую постель и мгновенно провалилась в сон.
Одна звезда зазвенела. Или не звезда?..
Вновь коридор тьмы. Бесшумные шаги, беззвучное дыхание. Ноги были босыми – но их не облизывал холодный сквозняк. В руках не было свечи – но путь был виден. Слышен. Ощущаем. Как и цель пути, источник призрачного зова.
Знакомая дверь. Запертый замок. Но что если?..
Пробуждение вновь вышло резким, ярким. Однако на сей раз солнце не слепило глаза. И на сей раз сновидение не истаяло на дневном свету.
– Вы что-то хотели, госпожа? – экономка Одан, супруга дворецкого Одана, присела перед Альмой в реверансе.
– Да! Мне нужны ключи.
– Какие именно ключи? – почтительно уточнила экономка.
Действительно, какие? Осенённая догадкой, Альма так торопилась, что пока не попробовала отыскать наяву загадочную комнату – если оная вообще существовала в «Тёмных Тисах», не была порождением фантазии или причудой сновидений.
– Хм-м… – Альма задумалась, но быстро решилась. – Все. Все ключи ото всех помещений этого дома, какие только есть.
По лицу экономки пробежала тень – или показалось? Чуть помедлив, экономка всё же извлекла из складок подола увесистую связку ключей – неужто в «Тёмных Тисах» было столько комнат?
– Извольте, госпожа. Разрешите сопровождать вас?
Естественный вопрос от хранительницы ключей, от управительницы хозяйством, от предводительницы служанок. Естественным ответом на него было бы: «Да, разумеется».
– Нет, – ответила Альма. И поспешила добавить: – Я бы хотела побыть одна.
– Слушаю, госпожа, – вновь сделала реверанс экономка Одан, не поднимая глаз.
Ни один из коридоров не был похож на тот, что Альма видела во сне. Но лишь один мог им быть – коридор на втором этаже северного крыла, ведший к вечно пустовавшим гостевым комнатам.
И лишь одна дверь могла быть той самой дверью – та, которая окажется заперта.
Альма проверяла комнату за комнатой. Все они были открыты. В одной из них горничные как раз были заняты очередным бессмысленным взбиванием перин, на которых никто не спал; появление Альмы оборвало их заученные движения, горничные всполошились и тоже, как экономка Одан ранее, присели перед молодой госпожой, ожидая вопросов или поручений.
Спросить их значило бы раскрыть свою тайну. Альма кивнула горничным, похвалила их усердие и удалилась.
Когда ищешь драгоценный перл в миске зерна, почти наверняка он окажется на самом дне. Правильный ответ любит скрываться среди неправильных, прятаться за ними, насмешливо мучить искателя, отнюдь не торопясь идти ему в руки. Так было и сейчас. Альме пришлось перебрать все доступные варианты, прежде чем она сумела найти единственно верный.
Та самая комната оказалась последней в коридоре. Рука Альмы, привычным движением опустившаяся на дверную ручку и ощутившая её холод, встретила сопротивление, дверь не поддалась. Неужели?..
Сердце забилось чаще. В такт ему – или ещё быстрее, ещё громче – зазвенели ключи в связке, которые Альма принялась перебирать. Найти дверь – лишь полдела, её надо было открыть. Необходимо. В тот миг это казалось Альме таким важным, будто на кону была её жизнь.
Со звоном ключей слился иной звон, далёкий, призрачно-прозрачный… Ах, нет, померещилось.
Ключ за ключом, всё не то. Но вот потемневшая от времени бородка одного из ключей полностью погрузилась в замочную скважину, вот ключ провернулся, замок щёлкнул, дверь скрипнула.
Альма шагнула в комнату.
Стены были увешаны пейзажными акварелями, среди коих преобладали речные и озёрные виды. Но Альма не видела ни одного из пейзажей, не глядела на них – её вниманием безраздельно завладел единственный в комнате портрет. Искусный, явно принадлежавший кисти мастера, а не развлекавшегося уроками живописи землевладельца, он отличался редкой выразительностью. Однако был написан с лёгкостью на грани небрежности, наспех, тонким слоем, стремительными мазками; изображённые черты лиц были аккуратными, а наряды и фон – почти условными. Это придавало портрету воздушность и в то же время некую незавершённость, он был более похож на этюд, нежели на финальное полотно.
Впрочем, ни одна из этих критических мыслей не посетила Альму – любые размышления смыло накатившим ощущением, будто она смотрелась в зеркальную водную гладь. Или просто в зеркало.
Это был портрет молодой женщины, прижимавшей к себе младенца и то ли задумчиво, то ли печально склонившейся к его мягким каштановым локонам. Глаза ребёнка тоже были цвета тёмного дерева – а вот глаза женщины, светло-неземной, будто дева вод, заблудившаяся на земле, были… Тот самый туманный серо-голубой цвет… Альма глядела в свои собственные глаза.
Тихое покашливание вывело – вытряхнуло – её из зачарованности. В дверях стояла экономка Одан, которая, похоже, всё-таки сопроводила молодую госпожу – не нарушая её уединения, ничем не выдавая своего присутствия, как тихий призрак, тем не менее готовый в любой момент выйти из тени, если сочтёт необходимым. Видимо, сочла.
– Кто… кто она? – голос плохо слушался, однако было необходимо выяснить, что за женщина изображена на холсте, незнакомая, далёкая, но отчего-то заставлявшая неметь и трепетать.
– Госпожа Эшлинг, – голос пожилой экономки в этой потаённой комнате тоже звучал тише обычного.
А? Что? Хм, ну да, следовало ожидать: какое ещё имя могла носить женщина, чей портрет украшал стены «Тёмных Тисов», если не имя Эшлингов? Но то был не полный ответ, не вся правда, которую Альма отчаянно желала узнать.
– Каким родством мы с ней связаны?
Господин Эшлинг давно запретил говорить об этом. Молодая госпожа Эшлинг сейчас спрашивала об этом. Слово старого хозяина против слова молодой хозяйки. Слово мертвеца против слова живой.
Экономка Одан едва слышно вздохнула. И приняла решение:
– Она ваша мать, госпожа.