– Госпожа Эшлинг, госпожа-а-а Эшлинг!.. – донёсся пронзительный зов откуда-то сзади.
Альма открыла глаза и со вздохом обернулась.
Так и есть, звавшая её девушка показалась на пригорке и, подхватив юбки, поспешила вниз – к плакучей иве, которая склонялась к самой воде и пышной завесой ветвей почти скрывала Альму от остального мира.
Почти.
Альма почему-то любила приходить сюда, под сень дерева, чьи ветви, текуче колыхавшиеся от дуновений ветра, напоминали водоросли, колеблемые потоками воды. Здесь было прохладно, тихо, спокойно – так и тянуло задремать. И Альма дремала. А на границе сна и яви, сплетаясь из шёпота ветра, шелеста листвы и плеска волн, ей слышалась колыбельная – тихая, грустная, нежная.
Отец и послушная ему прислуга почему-то не любили приходов Альмы сюда и всячески старались им воспрепятствовать. Некоторое время назад ей вовсе запретили выходить на прогулку далее придомового цветника, и Альма послушно выдержала неделю – а затем пропала.
Водилась за ней такая особенность: вроде бы молодая госпожа постоянно на глазах, вот только что была рядом – и вдруг куда-то запропастилась. Как сквозь землю провалилась.
Поначалу Джулс – та самая гувернантка с пронзительным голосом, совсем юная, лишь парой лет старше Альмы, – в панике бросалась к горничным, к экономке, к садовникам, а как-то раз, не сумев отыскать подопечную до наступления сумерек, даже решилась постучаться в кабинет господина Эшлинга: быть может, госпожа проводит время с отцом? Предположение абсурдное, учитывая взаимоотношения двух Эшлингов, но ничего лучше бедная сбившаяся с ног Джулс уже не могла измыслить…
– Альмагия, по какой причине ты сбежала от своей гувернантки? – холодно осведомился господин Эшлинг, когда Альма, вдосталь наловив светлячков в банку из-под варенья, вернулась домой как ни в чём не бывало. К тому времени солнце нырнуло за горизонт, и слуги спешно готовили фонари, чтобы броситься во тьму на поиски молодой госпожи.
Альма вздрогнула и крепче прижала к себе банку со светлячками. Пойти гулять в одиночку казалось такой хорошей идеей, Альме всегда было проще одной, чем с кем-то. Но теперь охватили запоздалые сомнения: когда отец называл её полным именем, это не предвещало ничего хорошего. А при взгляде на заплаканную Джулс, смотревшую в пол, тихонько шмыгавшую носом, не решаясь высморкаться и вообще лишний раз пошевелиться из страха перед господином Эшлингом, Альме и вовсе сделалось тоскливо.
После того случая Джулс везде следовала за Альмой по пятам, пасла её, как худосочная овчарка. А пристыженная Альма аж до следующей весны никуда не пропадала.
На самом деле они с Джулс неплохо ладили – даром что Джулс иногда командовала Альмой так, будто была её хозяйкой, а не гувернанткой.
Но вот пришла весна, сквозь белизну проступила зелень, солнце налилось румянцем, расцвели первые, а затем и вторые-третьи-четвёртые цветы, в полях запрыгали пробудившиеся от зимнего сна длинноухие большелапые кролики, птицы принялись выводить свои лучшие рулады… И Альму вновь потянуло прочь из дома, на природу. На свободу. Она хотела пойти куда глаза глядят, сполна насладиться пробудившейся жизнью и спокойным одиночеством. Отчий дом казался темницей: солнечный свет проникал туда неохотно, с усилием; со всех сторон обступали сурово взиравшие портреты, громоздкая мебель, массивные стены; сам воздух там был густым, тяжёлым, давящим.
Молодым госпожам предоставлено немало способов скрасить досуг: устроить чаепитие для фарфоровых кукол, записать новое стихотворение в альбом наперсницы, разучить с кузеном несколько па для танцевального вечера… Достойные занятия, развлекающие многих. Но не Альму. В «Тёмные Тисы» никто не наносил визитов – разве что поверенный, господин Бенго, изредка приезжал по делам. Однако дело было не только в отсутствии гостей. Если бы кто-нибудь спросил Альму, почему она чурается игр, тяготится пребыванием в родном доме, а вместо этого любит бродить по лугам, рощам и речному берегу, казалось, без малейшей цели, то она бы опустила серо-голубые – того невинного оттенка, какой присущ младенцам, – глаза и молча пожала плечами, то ли не желая отвечать, то ли сама не зная ответа.
А вот у кухарки и кой-кого из прачек ответ имелся. Одно слово: подменыш! Прямо этого никто не говорил – по крайней мере, не говорил во весь голос, в присутствии Альмагии Эшлинг и тем паче господина Эшлинга. Но шепотки шуршали: шу-шу-шу, а глаза-то! Шу-шу-шу, а мать-то!
Кстати сказать, собственной заурядностью и рождением девочки госпожа Эшлинг не исчерпала перечень скорбей, которые претерпел от неё господин Эшлинг. Супруга умудрилась подвести его ещё раз – когда умерла.
Госпожа Эшлинг умерла родами – так, не вдаваясь в подробности, объяснили Альме, когда та подросла настолько, чтобы осознать нехватку чего-то – кого-то – очень важного в её жизни и начать задавать вопросы.
Само собой, сиротку жалели все – от дворецкого Одана до конюха Перкса. Все, кроме её собственного отца. Господин Эшлинг ни разу не дал оснований заподозрить в нём тоску из-за безвременной кончины супруги и сострадание к своему единственному ребёнку. Он вёл себя стоически – или, по мнению некоторых, бессердечно. Не испытывал ли он чувств, скрывал ли их? Достоверно было известно одно: господин Эшлинг сделался ещё молчаливее, отгородился от общества и окончательно переселился в кабинет, выходя оттуда до крайности редко.
Как же его планы по обучению дочери магическому искусству? Даже тут злосчастного господина Эшлинга подстерегала неудача. Для начала, он понятия не имел, как обращаться с маленькими детьми. Особенно с девочками. Он попробовал было читать младенцу Альмагии свои научные труды – однако это быстро прискучило им обоим. Няня, почтительно, но непреклонно выпроваживая господина Эшлинга из детской, где неблагодарная Альмагия заходилась плачем после особо мудрёной статьи, которую господин Эшлинг, увлёкшись, принялся читать во весь голос, строго, почти свирепо, как бы нападая на воображаемых оппонентов (особенно на бесчестного господина Рондо!), прошептала, оправдываясь и оправдывая: «Простите мне мои слова, господин, но боюсь, она ещё слишком мала для учёбы…» и тем самым выразила общее мнение всех троих.
Год спустя господин Эшлинг подарил дочери на её второй день рождения ручное зеркало в серебряной оправе – как известно, наипервейшую вещь в арсенале любого мага. Да и для женщин зеркала были практически жизненной необходимостью, не так ли? Альмагия обхватила ручку зеркала как погремушку, встряхнула подарок, убедилась в его полнейшей беззвучности, а следовательно, бесполезности и разочарованно разжала пальчики. Господин Эшлинг, запоздало спохватившись, попытался поймать зеркало у самой земли – но в итоге лишь поранился осколками.
После ещё пары провальных попыток господин Эшлинг уверился, что воспитание ребёнка – сугубо женское дело, и полностью вверил дочь заботам няни, а затем и гувернантки.
Первой гувернанткой Альмы была не веснушчатая резкоголосая Джулс, а почтенная госпожа Эстиминда – высокая, чопорная, со смоляными волосами, в которых уже серебрилась седина, и с крепко сжатыми губами. Она была прямая, как жердь, и такая же тощая. Она обладала всеми знаниями, которые приличествуют госпоже из хорошей семьи, и готова была поделиться ими в обмен на вполне умеренную плату, стол и кров.
Жизнь и время не были милосердны к госпоже Эстиминде, и та, в свою очередь, не была склонна к сантиментам. Каждый день она будила воспитанницу на рассвете, поторапливала с умыванием холодной водой, заблаговременно принесённой в тяжёлом скользком кувшине, помогала девочке привести себя в надлежащий вид, позволяла наскоро утолить голод – и усаживала за массивный стол, на котором уже ждали учебники, бумага, чернильница, писчие перья, промокашка… Всё, что нужно, дабы вложить в голову юной госпожи Эшлинг хоть немножечко толка.
Господин Эшлинг, не до конца утративший надежду хоть как-то приспособить дочь к магической науке, набросал план занятий и приложил необходимые, по его мнению, книги и рукописи. Госпожа Эстиминда с прохладным уважением приняла всё вверенное, в минуты досуга пролистала для ознакомления, громко фыркнула – и убрала с глаз долой. Пожалуй, даже язвительный господин Рондо не был об изысканиях господина Эшлинга столь низкого мнения, какого была господа Эстиминда. Разумеется, ей хватало благовоспитанности и благоразумия держать мнение о нанимателе при себе. Однако учить Альму она взялась не по плану господина Эшлинга, а по своему собственному, помогшему ей взрастить уже дюжину воспитанниц.
Увы, шила в мешке не утаишь. Однажды во время редких минут отвлечения от дел магии господин Эшлинг обратил отеческий взор на дочь и с неприятным изумлением осознал, что его опять подвели. Что госпожа Эстиминда не научила – даже не попыталась! – его Альмагию ничему из того, что он наметил.
Что за разговор произошёл у господина Эшлинга с госпожой Эстиминдой, Альма не знала – беседа велась за закрытыми дверями, а самой Альме было велено пока погулять в цветнике и возвратиться через полчаса. Но девочка покинула дом не сразу; голоса обоих собеседников порой взлетали столь высоко, что суть происходящего она сумела для себя уяснить. И поспешила по обыкновению исчезнуть: ей совсем не хотелось вот-вот столкнуться с разгневанным господином Эшлингом, сердитой госпожой Эстиминдой либо ими обоими.
Когда вернувшаяся Альма поднялась к себе, госпожа Эстиминда заканчивала паковать свой дорожный сундук. Её спина была ещё прямее, чем обычно, а губы сжались в тонкую-тонкую линию. Однако едва госпожа Эстиминда перевела взгляд на Альму, её лицо непривычно смягчилось, в нём стала видна не суровость, а горечь.
– Подойди ко мне, – госпожа Эстиминда поманила Альму и принялась обратно разбирать сундук.
Хотя… Нет. Она извлекла оттуда лишь книги – некоторые из тех, по которым учила воспитанниц, и тех, которые читала сама.
– Возьми хотя бы их – это всё, чем я могу тебе помочь, бедное дитя…
Госпожа Эстиминда резко отвернулась, оставив Альму самостоятельно справляться со всепоглощающим недоумением.
Альме не единожды доводилось слышать слова сочувствия – изредка высказываемые в лицо, чаще выдыхаемые за спиной. Особенно в нежном детстве, когда воспоминания о покойной госпоже Эшлинг и жалость к её осиротевшему ребёнку были ещё свежи, не успели потускнеть, покрыться пылью и уйти в тень забвения, оттеснённые более насущными делами. Но с чего было жалеть Альму сейчас – да вдобавок кому, неизменно твёрдой и сухой почти до треска госпоже Эстиминде!
Может, дело было в сегодняшнем разговоре госпожи Эстиминды с господином Эшлингом? Но судя по всему, отец не сердился на Альму, не собирался запирать её в комнате или каким-либо иным образом наказывать. Его отношение к ней оставалось таким же, каким было всегда. Всё было как обычно. Всё было в порядке. Ведь так?
У Альмы отчего-то защипало в носу – будто она поднесла цветок к самому лицу, чтобы ощутить его аромат, и вместе с ароматом вдохнула едкую пыльцу. Или будто ей вдруг стало грустно. Но ей, не считая очевидно скорого отъезда госпожи Эстиминды, было не о чем грустить: она не терпела нужды, не страдала от хворей – напротив, она была дочерью почтенного господина, была обеспеченной всем необходимым юной госпожой.
Не было оснований испытывать грусть. И всё же грусть нахлынула – не ища оснований, не дожидаясь приглашения.
Альма, сама не зная почему, обхватила в объятии жёсткий узкий стан госпожи Эстиминды, с прерывистым вздохом уткнулась лицом в плотную ткань. И спустя секунду почувствовала, как ей на плечи мягко опустились тяжёлые руки.
Строгая гувернантка никогда не позволяла себе нежностей в отношении воспитанниц, чтобы не баловать их, чтобы приучить их держаться с достоинством в любой ситуации. И всё же сейчас, на прощание, госпожа Эстиминда на краткий миг обняла Альму, разделила с ней незваную грусть.
Воспитанницы госпожи Эстиминды происходили из разных семей, Где-то матери больше интересовались светской жизнью, чем собственными детьми, где-то отцы обделяли родительской любовью дочерей в пользу сыновей, где-то Великое Неведомое благословляло родителей пятью дочерями подряд, и те, подрастая, начинали невольно соперничать между собой… Но нигде ещё на памяти госпожи Эстиминды дочерям не доставались в отцы такие самодуры, собиравшиеся загубить всю их будущность, как господин Эшлинг. Он даже гувернантку для дочери пригласил позже, чем было заведено, словно позабыв об этом родительском долге. А затем, вплоть до минувшего утра, не торопился давать гувернантке расчёт, и его дочь вновь и вновь оттачивала навыки чистописания, выразительного чтения вслух, изъяснения на сидрийском[1], рукоделия, игры на фортепьяно и других школярских добродетелей, хотя по возрасту ей пора было переходить к совсем иным наукам. Юная Альмагия Эшлинг входила в пору, ей пришло время обучаться искусству светской беседы, чуткости к моде, ведению дома, упражняться в бальных танцах, готовиться к дебюту. Госпожа Эстиминда пыталась деликатно поднять эту тему в беседах с господином Эшлингом – когда ей изредка удавалось перехватить его за пределами кабинета. И что же? Господин Эшлинг слышать об этом не желал. Он не приглашал учителей, не устраивал танцевальных вечеров, не выезжал, даже с соседскими семьями прервал сношения. Хуже того, собирался набить голову дочери отборнейшей чушью. И навеки оставить Альмагию томиться без подруг, без кавалеров, без возможностей счастливо устроить жизнь – или хотя бы просто освободиться от полубезумных прожектов отца, не видевшего ценности ни в ком и ни в чём, кроме своей несуразной магии.
Трезвомыслящая госпожа Эстиминда не верила в магию. По крайней мере, не верила, что хоть что-то магическое было присуще господину Эшлингу: если все чародеи были подобны ему, то магии воистину лучше было не существовать! Но под занавес нынешней беседы, когда стало кристально ясно, что госпожу Эстиминду сейчас выставят за дверь без каких-либо рекомендаций, она позволила себе удовольствие пригрозить, что расскажет всем, кто только изъявит готовность слушать, о магических изысканиях господина Эшлинга. Она надеялась, что угроза возымеет действие, однако не догадывалась, что эффект окажется столь сокрушительным. Господин Эшлинг, нелепо булькнув, подавился очередным упрёком и перешёл к запретам, до крайности напоминавшим просьбы.
О, разумеется, этот человек хотел славы! Однако с годами его себялюбивая и неоднократно уязвлённая натура стала опасаться очередной подлости со стороны жестокого мира – господин Эшлинг боялся, что результаты его многолетних исследований кто-то дерзнёт похитить, присвоить себе. И тогда господин Эшлинг потеряет всё!.. Даже подумать страшно.
А если среди слушателей госпожи Эстиминды и не сыщется подлеца, способного на похищение, то почти наверняка эта мстительная карга всё переврёт, извратит, представит в наихудшем свете, сделав из господина Эшлинга посмешище. Нет, ничего подобного категорически нельзя было допустить.
В итоге госпожа Эстиминда покинула «Тёмные Тисы» так скоро, как только было возможно в сложившихся обстоятельствах, получив лаконичные, но хвалебные рекомендации и лишившись большей части книг, позволения кому-либо рассказывать о деятельности господина Эшлинга и последней надежды на светлое будущее своей воспитанницы Альмагии Эшлинг.
Госпожа Эстиминда была умной и опытной наставницей, достаточно повидавшей жизнь. Вне всяких сомнений, её мрачное невысказанное пророчество сбылось бы. Если бы в привычный ход вещей не вмешался случай.
Господин Эшлинг запасся всем необходимым, засучил рукава и взялся за обучение дочери сам, более никому не доверяя эту обязанность. И что же? Его Альмагия была почтительна, была послушна, была старательна: она выполняла все указания, читала многословные фолианты, вычисляла траектории небесных тел, наизусть зубрила собранные господином Эшлингом биографии и труды магов из клуба «Абельвиро», красивым почерком без помарок (госпожа Эстиминда знала своё дело!) переписывала сумбурные, пестревшие правками и кляксами статьи господина Эшлинга. Но всё перечисленное она проделывала чисто механически, как затейливая кукла, внутри которой сжимались-разжимались пружины и вращались шестерёнки. Альмагия читала, писала, вычисляла, заучивала – но в её серо-голубых глазах ни разу не промелькнул хотя бы отблеск интереса, хотя бы бледное подобие той страсти к магии, которая пламенела в душе господина Эшлинга.
Альмагия оказалась такой же, как её мать. Без малейшей склонности к магии. Удручающе заурядной. Подхваченный ветром ивовый листик был ей стократ милее, чем печатный лист свежего выпуска «Вестника Волшебства». Господин Эшлинг мог в поте лица работать у себя в кабинете от рассвета до заката, увлечённый очередной гипотезой, – а она? Дай ей волю, она день-деньской только и делала бы что гуляла, бессмысленно таращась на реку, на деревья и что там у неё ещё.
Несколько лет господин Эшлинг пытался привить дочери вкус к магии. Однако у неё в организме, видимо, попросту не было органа, отвечавшего за этот вкус – и впрямь неординарный, присущий лишь избранным. И господин Эшлинг отступил, не желая более мучить ни дочь, ни себя.
Великое Неведомое не дало ему то, чего он искал, о чём исступлённо молил. Что ж, значит, во всём бескрайнем мире господин Эшлинг был вправе рассчитывать лишь на самого себя.
Он не опустил руки и после этой неудачи. Только стал ещё молчаливее, ещё замкнутее. Ещё усерднее. Все силы души и тела он направил на свой, как он называл его, великий труд – грандиозную монографию, подводившую итоги его исследованиям за минувшие десятилетия. Черновики заполонили стол господина Эшлинга, а уж сколько скомканных листов бумаги оказалось выброшено, сколько писчих перьев оказалось изломано, и вовсе не поддавалось исчислению. Наконец, господин Эшлинг собрал из разрозненных множеств одно целое. Аккуратно переписал – сам, не препоручив работу Альмагии. Сложил в пухлую стопку, упаковал, обвязал шнуром, для верности запечатал сургучом, сделав оттиск фамильным перстнем. Более того – впервые за много лет засобирался в дорогу! Не до столичного Денлена, а лишь до близлежащего Грумблона (передать письмо почтовым службам там было, по его разумению, хоть чуть-чуть да надёжнее: из рук в руки самому почтмейстеру, да вдобавок аж на полдня пути ближе к столице – к издателям «Вестника Волшебства», к магам из клуба «Абельвиро»!), но всё же для такого домоседа это было большим шагом.
Господин Эшлинг сделал всё от него зависевшее. Всё, что только мог сделать. Далее оставалось запастись терпением и с трепетом, в коем он не признавался никому, даже самому себе, ожидать результатов.
Господин Эшлинг привык завтракать у себя в кабинете и в тот день не изменил привычке. Однако вскоре после завтрака прибыл свежий выпуск «Вестника Волшебства» – единственный гость, которому хозяин дома всегда был рад, ради которого ненадолго прерывал затворничество, которого выходил встретить на пороге, оказывая ему честь, коей не удостаивался более никто.
В тот день господин Эшлинг не вышел.
Дворецкий Одан самолично понёс газету хозяину. Деликатно кашлянул у порога, мягко взялся за дверную ручку.
Дверь оказалась заперта.
Это тоже было вполне в характере господина Эшлинга: погружаясь в изыскания, он переставал существовать для мира – а мир переставал существовать для него. В часы самой напряжённой работы – чтения чего-то особо важного или написания очередного письма в редакцию «Вестника Волшебства» – господин Эшлинг запирал своё убежище, дабы никто из домочадцев не потревожил его даже мимолётно, ненароком.
Дворецкий выждал приличествовавший срок и повторил попытку.
Дверь всё ещё была заперта. Не открылась она и для принесённого обеда – и вот это было уже непривычно: разумеется, господин Эшлинг ничто не любил так сильно, как магию, – но всё же сытная трапеза была почти столь же любезна его сердцу (или, скорее, желудку).
В нарушение неписаных правил для слуг, было решено постучать. Покричать. А затем – взломать дверь.
В тот день Альмагия Эшлинг осталась круглой сиротой.