Глава, которую можно считать завязкой этой истории, потому что с неё всё и началось после того, как Винский потерял друзей.
Дожди здесь шли, как по расписанию – можно было часы проверять.
Дожди начинались ровно в пять вечера и шли час. Потом опять выглядывало солнце, и через двадцать минут – словно не было никакого сумасшедшего ливня. Солнце здесь рано вставало и рано садилось на покой, а день длился двенадцать часов. Не успевал Комбат приготовить им немудрящий ужин, состоящий из выловленной в реке рыбы-пираруки, как на небе кто-то поворачивал выключатель, и наступала ночь. Смертельно усталые, они падали в гамаки, намазавшись средством от москитов из листьев и смолы туземных растений, названия которых он, Винский, теперь уже забыл.
В тот вечер Винскому долго не спалось. Он ворочался в гамаке, пытаясь найти удобное положение. Удобного положения всё не было, а было жарко и душно, по заросшему лицу растеклось треклятое антимоскитное средство, свербело потное, вонючее, давно не мытое тело, а в голове крутились, не прерываясь ни на минуту, обрывки давних грёз, старательно забытое мерцание парчи, чёрная пена кружев и заломленные женские руки.
– Хочу цыган, – громко сказал Винский в темноту.
– Да где же мы тебе здесь цыган-то возьмём? – откликнулся из темноты Док сонным уже голосом.
– Не знаю, – ответил Винский и добавил: – Душа просит…
****
Цыганки пели.
Они плавно ходили по кругу, вздымали над головами узорчатые шали, пёстрые юбки их развевались, смутно обрисовывая стройные бёдра и ноги, лица были горды и самозабвенны, пышные груди колыхались в такт песне. Гитары рокотали грустно, чувственно и нежно, им пронзительно вторили скрипки. Винский ощущал мелодию всей кожей: в этом пении ему чудились дальние дороги, вольная воля и запах ковыльных степей.
Винский не спускал глаз с цыганок, стараясь их сосчитать, а поскольку те двигались по кругу, он начал отсчёт с высокой певицы, грудь которой покрывали нанизанные в несколько рядов золотые мониста – смуглое, царственное лицо цыганки было озарено волнующей и погибельной красотой и, словно бы, заключало в себе много-много женских лиц, знакомых и важных ему когда-то. Скоро, что интересно, высоких царственных цыганок в кругу оказалось две, и Винский сбился со счета.
– Двойняшки? – удивлённо спросил он, оборачиваясь к цыгану Сальвадору, сидящему рядом с ним у костра на охапке веток.
Сальвадор, – смуглый до черноты старый цыган с глазами хищного хитрого зверя, морщинистыми щеками, выступающими скулами, жёсткими складками у рта и гривой спутанных ветром волос, – шумно вздохнул и ответил:
– В колумбийской кухне смешаны традиции народов древней Америки, европейских переселенцев и выходцев с азиатского континента.
– Да-да, – невпопад пробормотал Винский и опять посмотрел на цыганок.
– Нет, вы послушайте, – настойчиво продолжил цыган Сальвадор, хватая его за руку. – Это очень хорошая кантина, сеньор Винский, и совсем не дорогая. Там вам подадут зажаренного на углях поросёнка-лечону, фаршированного рисом, горохом, зерном и специями… Морсилью – ливерную колбасу, начинённую рисом и горохом… Чунчульо – колбаски из птичьего мяса… И конечно, мазаморро – суп из мяса и овощей с добавлением бобов и муки.
Винский глянул на него и кивнул. Глаза старого цыгана блеснули. Он встал и вошёл в круг цыганок. Тут же один цыган протянул ему свою гитару. Сальвадор зажал гитару в крепких руках и затянул ритмичную песню. Певицы задвигались быстрее, мелко потрясывая упругими плечами.
К Винскому на освободившееся место подсел Комбат. Охапка веток под его мощным телом жалобно захрустела и просела почти до земли. Комбат оценивающе покосился на прогорающий костёр и сказал:
– Но наш уважаемый сеньор Сальвадор не договаривает… Вместо кашасы они в той кантине подают анисовую водку.
– Анисовую водку? – воскликнул Док, сидевший по другую руку от Винского. – Но я не люблю её!
– Ну, – протянул Комбат, пожал широкими плечами и виновато улыбнулся. – Индейцы её пьют.
– Я тоже не люблю анисовую! – сказал Винский. – Сеньор Сальвадор обещал нам лучшую в мире колумбийскую выпивку.
Тут Док воскликнул:
– От этой пляски у меня в глазах двоится!..
– У меня тоже… Прямо морок какой-то, – ответил Винский и спросил у него: – Ты сколько высоких цыганок видишь?
Док присмотрелся.
– Кажется, две, – сказал он, наконец, но тут же исправился: – Нет, три. Две – рядом с медведем и одна – рядом с сеньором цыганом… Или две – рядом с сеньором цыганом?
Винский присмотрелся к поющим цыганкам, которые ходили по кругу и взмахивали руками: высоких царственных цыганок, действительно, было три.
– Тройняшки? – удивлённо спросил он, оборачиваясь к цыгану Сальвадору, сидящему рядом.
Сальвадор глянул на него, и в его взгляде Винский прочитал отчаянную дерзость хищного и ловкого зверя. Спустя мгновение изжелта-карие глаза Сальвадора потухли, он шумно выдохнул и ответил:
– Из мясных блюд, сеньор Винский, в Колумбии заслуживают внимания… Пандеха-пайса – огромное ассорти из говядины, свинины, колбасок чорисо, бобов фрихолес, риса, жареных бананов, яиц и авокадо… Ахико – густой суп из мяса птицы с картофелем и юккой.
– Да-да, – перебил его Винский и опять посмотрел на цыганок.
– Нет, вы послушайте, – не отставал цыган Сальвадор, хватая его за руку. – Это очень хорошая кантина, сеньор Винский, и совсем не дорогая. Правда, к сожалению, настоящая кашаса сейчас большая редкость… Но ей ничуть не уступает чучуаса из Летисии.
Винский скептически хмыкнул. Глаза старика-цыгана прикрылись тяжёлыми веками. Он встал и вошёл в цыганский круг. Тут же один из цыган протянул ему свою скрипку и смычок. Сальвадор зажал скрипку подбородком и заиграл ритмичную мелодию. Певицы задвигались быстрее, дробно застучали каблуками о драгоценный паркет, затрясли немыслимыми юбками и широкими рукавами. Раздался звон бубна.
К Винскому на освободившееся место подсел Комбат. Диван, – нежный стёганый «итальянец», – просел под его сильным, тренированным телом почти до пола. Простое лицо Комбата казалось удивительно значительным в отблесках ламп, имитирующих дрожащее пламя свечей. Он осторожно скосил глаза в сторону старого цыгана и сказал:
– Чуваки, а ведь наш сеньор Сальвадор не договаривает… Здесь сигары хоть и ручной скрутки, но табак амазонский. Правда, он мягкий и ароматный.
– Амазонский табак? – капризно вскрикнул Док, сидевший по другую руку от Винского. – Но я не люблю амазонский!
– Ну, – протянул Комбат, поправил галстук-бабочку и виновато улыбнулся. – Индейцы его курят.
– Я тоже не люблю амазонский, – сказал Винский. – Сеньор Сальвадор обещал нам лучшие в мире кубинские сигары.
Тут он затряс головой и воскликнул:
– От этой пляски у меня в глазах двоится!.. У меня такое чувство, словно всё это со мною только что было! Всё это я уже видел. Всех этих медведей!
– А-а, – небрежно протянул Док и пригладил сильными чуткими пальцами отвороты смокинга на груди, стряхивая видимую только ему пылинку. – Мы же в Колумбии, а это родина Гарсиа Маркеса с его магическим реализмом.
Тут из темноты раздалось рычание ягуара: сначала кто-то огромный с громким хрипом втянул в себя воздух, а потом рокочуще и долго с шипением выдыхал, в самом конце мурлыкающе рыкнув. Через несколько секунд всё повторилось сначала.
– Что-то сегодня особенно близко, – заметил Винский.
– Наглеет ягуар, – отозвался Док с видом бывалого охотника и предложил: – Вот я сейчас стрельну!
Винский хотел его остановить, но к нему неожиданно шагнула высокая цыганка, на смуглом лице которой царственная надменность сменилась нежной улыбкой. И тут словно какая-то сила подхватила Винского и потянула куда-то вверх.
Он почувствовал, как кровь бьётся в его жилах, и эта кровь всё приливала, и приливала, пока не затопила его всего, и вот уже стремительный поток, который был сама жизнь, понёс его всё выше и выше, и он отдался этому потоку, и он опять стал первобытным, диким охотником в ту древнюю тёмную пору, когда на земле ещё не было ничего – ни счастья, ни мук, а было лишь одно таинство стенающей плоти.
****
Винский стоял на берегу реки.
Река неспешно катила между крутых и глинистых берегов, вода в ней была густого кофейного цвета. По воде плыли ядовито-зелёные островки какой-то растительности и большие, скользкие на вид коряги с сидящими на них птицами, цаплями и пеликанами. Время от времени коряги затягивало в водовороты, и птицы крутились в них до тех пор, пока им это не надоедало, и тогда они улетали, грузно оттолкнувшись от коряги, полузатопленной их тяжестью.
Винский тосковал, ему хотелось чего-то странного, чего-то такого, что вне всяких правил, вне всяких законов и рамок. Его душу мутило от тяги к полёту, который один только и имеет значение в жизни. Причём, куда лететь и зачем – душе Винского было совершенно не важно.
Полюбовавшись ещё немного на туземную реку, он сплюнул с досады, хлопнул комара на щеке и пошёл в лагерь. В резиновых сапогах его хлюпала вода, ноги выше сапог кусали какие-то мокрецы, с высокой травы падали и прилипали на штаны склизкие пиявки. Винский отряхивался от них и ругался матерно.
В лагере было всё то же. От нечего делать он взял мачете, отрубил с бананового дерева лист и тут же бросил его. Всё вчерашнее казалось нереальным, расплывчатым и стёртым.
– Может опять цыган? – спросил Комбат у него с надеждой и потрогал брезгливо свою щетину на квадратной челюсти.
Винский вспомнил переливчатое сияние парчи, заломленные смуглые руки и поморщился. Какое-то время он молчал, потом решительно сказал:
– Хочу айяуаску!
– Да зачем тебе это? – взвился со своего места Док.
– Не знаю, мать твою, – ответил Винский и добавил: – Душа просит.
****
Индейцы плясали.
В руках у них были немудрёные музыкальные инструменты – флейты, барабан и какие-то дудки. Они ходили по кругу, как скованные одной цепью каторжники, время от времени трясли левой ногой под грохот барабана и тяжело дышали. Лица их были унылы, а изо рта не вырывалось ни пения, ни вскрика. Казалось, что они исполняли тяжёлую принудительную работу. Подвески из сушёных амазонских орехов на их ногах ритмично погромыхивали звуками, похожими на звуки маракасов.
Винский пригляделся к танцорам, стараясь их сосчитать, а поскольку те двигались по кругу, он начал отсчёт с барабанщика – какой-то крепкий малый бил и бил в барабан, зажав его под мышкой. Скоро, что удивительно, барабанщиков оказалось двое, и Винский сбился со счета.
Он оторопело посмотрел на мано Антонио, который сидел рядом с ним у костра, но их проводник, – смуглый до красноты старый индеец с ввалившимися, видимо оттого, что выпали зубы, морщинистыми щеками, выступающими скулами и воинственным орлиным носом, – словно не заметил его удивления.
Медленно он сказал Винскому:
– Яхе или, по-другому, айяуаска – напиток, приготовленный из нашей особой лианы, сеньор Винский. Мы называем его «вино мёртвых»… А действие его таково: все свои мысли, все образы, все свои чувства вы во время обряда передадите существу из Верхнего Мира… А его чувства – вы примете к себе, как свои. Потом вы, сеньор Винский, уснёте, а как проснётесь – расскажете свои сны мне.
Винский кивнул. Глаза мано Антонио блеснули. Он встал и вошёл в круг танцующих. Тут же один барабанщик протянул ему свой барабан. Мано Антонио зажал барабан под мышкой и затянул ритмичную песню, постукивая в барабан пальцами. Танцоры задвигались быстрее.
К Винскому на освободившееся место подсел Комбат. Охапка веток под его мощным телом жалобно захрустела и просела почти до земли.
– Чуваки, а наш мано Антонио не договаривает… От этого яхе, блин, у людей бывает рвота, – со значением сказал Комбат и добавил: – Индейцы так лечатся.
– В задницу! – отмахнулся Винский. – Мано Антонио обещал мне церемонию по превращению моих тайных мыслей в материю.
Тут Док воскликнул:
– От этой пляски у меня в глазах двоится!
– У меня тоже… Прямо морок какой-то, – ответил Винский и спросил у него. – Ты сколько барабанов видишь?
Док присмотрелся.
– Кажется, четыре, – сказал он, наконец, потом исправился. – Нет, три. Два – у танцоров и один – у сеньора румберо… Или два – у сеньора румберо?
Винский пригляделся к танцорам, стараясь их сосчитать, а поскольку те двигались по кругу, он начал отсчёт с барабанщика – какой-то крепкий малый бил и бил в барабан, зажав его под мышкой. Танцоры прошли половину круга, и барабанщиков оказалось двое. Винский сбился со счета и вопросительно посмотрел на проводника, который сидел рядом с ним у костра.
Мано Антонио словно бы не заметил этого – худое измождённое лицо его было мрачно и бесчувственно.
– Яхе или, по-другому, айяуаска – напиток, приготовленный из нашей особой лианы, – сказал он Винскому. – Большинство людей приходит к шаману лечиться, и тогда используется отвар яхе, который мало действует на сознание, а больше действует на тело… А вот айяуаску для духа мы пьём только один раз в жизни – как переход на другой уровень существования… Чаще пьют айяуаску сами шаманы, а ещё касики для принятия судьбоносных решений… Вы, сеньор Винский, пройдёте ритуал касика, чтобы приобщиться к мудрости нашего народа.
Глаза Винского блеснули, а румберо встал и вошёл в круг танцующих. Тут же один из барабанщиков протянул ему свой барабан. Румберо зажал барабан под мышкой и затянул ритмичную песню.
К Винскому подошёл Комбат, взял со стола пульт от кондиционера и сказал:
– Но наш мано Антонио не договаривает… От этой грёбанной хуаски, твою мать, у человека случается понос.
– Офигеть! – воскликнул Док, сидевший в углу возле принтера, и его умное холёное лицо расползлось в издевательской ухмылке. – Только этого не хватало!
Комбат включил кондиционер на полную мощность, оценивающе пригляделся к нему и ответил:
– Ну, вот так, блин… Индейцы так лечатся.
– В задницу! Наш румберо обещал мне таинство по измерению моей энергетической температуры, – упрямо отрезал Винский.
Тут Док потряс головой и проговорил жалобно:
– От этой пляски у меня в глазах двоится.
– У меня тоже… Прямо морок какой-то, – успокоил его Винский и спросил с интересом: – Ты сколько барабанов видишь?
Док присмотрелся к индейцам, которые по-прежнему всё ходили и ходили вокруг костра, тряся ногами.
– Кажется, три, – сказал он и, покачавшись на вращающемся кресле, исправился: – Нет, четыре. Два – у танцоров и два – у сеньора Антонио… Я сейчас с ума сойду! От одних только ритуальных плясок!
Какое-то время все молчали, а потом Док задумчиво предложил:
– Мужики… А не выпить ли нам лучше опять рома? Ну её к шуту, айяхуаску эту!
– Нет, – ответил Винский жёстко и вдруг спросил с вызовом: – Кажется, вы пытаетесь меня ограничить? Кажется, вы пытаетесь диктовать мне, что делать?
Он зло посмотрел на Дока, потом на Комбата, увидел их потерянные лица и добавил уже примиряюще:
– Не для того я летел через океан… Не уговаривайте меня – душа просит таинство.
– Ну, если душа, – безропотно согласился Комбат и с надеждой глянул на Дока.
Тот ответил ему быстрым понимающим взглядом, а потом сказал Винскому, вставая:
– Ну, тогда я пойду, прослежу, что за варево готовит наш сеньор румберо. Ещё глистами тебя заразит.
На лице Комбата появилось облегчение. Он шагнул к одному из гамаков, пристроил под себя его край, успокоено откинулся на спину и закачался, покорно отдавшись сетке.
****
Винский дышал сыростью и туманом, который становился всё гуще.
Он был фаворит и скакал лёгким галопом по ипподрому. По краю скаковой дорожки стояли зрители и смотрели на него, довольно усмехаясь в предвкушении его победы. Винский шёл привычным аллюром в три такта, за которыми следовала фаза подвисания, когда все четыре его ноги находились в воздухе. Копыта его размеренно стучали по песчаному покрытию.
Жокей захрипел в азарте, отклонил его влево и послал вперёд, правильно действуя шенкелями – каблуки у жокея были опущены, посадка глубокая, а положение коленей позволяло почти не напрягать мускулы ног. Винский охотно пошёл резвее, совсем как в ту пору, когда он бегал в табуне, ещё без узды и не под седлом. Он шёл с лёгким упором в повод и старательно работал, пружиня спиной и заводя под корпус задние ноги. Он нёс себя, гибкого, сильного и молодого, продвигаясь ритмичными, упругими и чистыми махами, которые становились всё шире.
Вдруг он похолодел, почувствовав шпоры. Пошатнулся, забил задними ногами, зло замахал хвостом, а потом взмыл «свечой», встав во весь рост. Каким-то чудом он не упал, ударившись об ограду, и неожиданно понял, что его больше никто не сдерживает. Освобождённый от веса жокея, он отпрянул, заколебался, было, и вдруг побежал иноходью, даже не заметив этого.
Винский бежал, не как все, а как давно просила его душа, он бежал по прямой, никуда не сворачивая и обгоняя других лошадей, он бежал, уносясь от себя самого и от всего мелкого, наносного и ненужного в жизни, он бежал от унылых и выцветших чувств и от тягостных обязательств, которые появляются с ними, и от многих обид, и от груза потерь и разлук, он бежал, с каждым выдохом освобождаясь от бремени власти, которая даёт деньги, и от бремени денег, которые дают эту власть.
Сердце его колотилось, как загнанное, оно било под рёбра, будто хотело выпрыгнуть из груди. Ветер рвал у него дыхание и швырял ему за спину вместе с розовой пеной его ноздрей, а он, зажмурившись, поглощал, вбирал, пожирал пространство, и крылья полёта несли его, лёгкого и невесомого, вознося над землёю всё выше и выше… Он быстро плыл, он парил по воздуху и ощущал, как это волшебное состояние парения отделяет его от всего остального мира, который он сейчас так остро чувствовал и который ему почему-то было жалко… В голове Винского стоял гул бешено рвущейся крови, в висках оглушительно стучало, в глазах бушевал огонь, он забыл – кто он, где он и откуда он… Это была настоящая свобода! Свобода навсегда!..
Потом он стал камнем падать вниз и понял, что умирает.
****
Очнулся Винский от крика.
Кто-то короткими толчками бил его в сердце, выламывая рёбра, а где-то, совсем рядом, чужой человек голосом Комбата истошно, захлёбываясь, кричал:
– Да сделай же что-нибудь ещё!.. Ведь помрёт же, господи!..
Винский понял, что лежит на земле. Грудь его покрывала бурая пузырящаяся пена. Возле него на коленях стоял Док с вымазанными по локоть руками и смятым, страшным, залитым слезами лицом. Винский застонал.
– Он очнулся! – вскрикнул Комбат.
– Мы дали тебе выпить воду!.. – отчаянно зарыдал Док, задыхаясь, всхлипывая и размазывая обеими руками бурую грязь по своему лицу. – Простую кипячёную воду!.. Просто воду!..
Потом он заорал Комбату:
– Вызывай вертолёт!..
Комбат кинулся к сумке.
Первое, что сделал Винский, когда они прилетели домой – он уволил их, своего телохранителя и своего личного врача, хотя и тот, и другой был ему давним и верным другом. Уволил, несмотря на то, что на страну накатил очередной кризис, и новую работу они, избалованные его большими деньгами, могли быстро не отыскать.
Потом, остыв, Винский вспомнил, что магический индейский отвар, и правда, напомнил ему тогда кипячёную, чуть тепловатую на вкус воду.
Он бросился разыскивать Комбата и Дока, даже частного детектива подключил, но найти их не смог.
****