Я долго принимаю душ, смывая остатки дня, проведенного в дороге. Люк на заднем дворе заводит газонокосилку. Его лицо в профиль – настоящее произведение искусства, – заходящее солнце подчеркивает дугу скул, острый подбородок и прямой нос. Я подхожу ближе к окну, он меня словно притягивает. Он выдергивает сорняк, и, когда на его руке пульсирует бицепс, у меня между ног возникает такая же пульсация. Он поднимает глаза, как будто знает, что я наблюдаю, а я убегаю на кухню в шортах, с голыми ногами и мокрыми волосами, развевающимися за спиной.
Донна раскладывает ингредиенты на кухонном столе, но останавливается и улыбается, когда видит меня.
– Вот и моя девочка. Ты выглядишь точно так же, как когда впервые приехала к нам.
Я ни за что не смогу в это поверить. Внутри я старше на десятки лет. Я приехала сюда в пятнадцать, чувствуя себя грязной и использованной, и наивно надеялась, что смогу снова стать правильной девушкой.
– Присядь, – говорю я ей. Я довольно часто готовила чили с мясом, пока росла здесь, поэтому сразу узнаю ингредиенты. – Я сама сделаю.
– Ты можешь помочь, но я пока не умерла. Я все еще могу приготовить еду для своих близких.
Моя улыбка становится еще шире. Мы до сих пор не все обсудили – есть ли у нее заключение от врача и что она планирует делать с этим местом, когда ее не станет. Я не могу заставить себя задать ни один из этих вопросов.
– Не думаю, что ты много для себя готовишь, – говорит Донна, когда я начинаю резать лук. – Ты ведь так и не обзавелась жильем?
Я качаю головой. Я так много времени провожу в разъездах, что, кажется, оно того и не стоит. В конце концов я что-нибудь при- смотрю.
Она гладит меня по голове.
– Джулиет, ты слишком много трудишься. Может, пора сделать небольшой перерыв?
Свидания с Кэшем привели к всплеску популярности – хотя скорее к дурной славе, – и я должна держаться на этой волне, пока она не закончилась… если я еще способна продолжать. Я еще слишком молода, чтобы говорить, что выгорела. Но большую часть времени я чувствую себя высохшей кожурой и не знаю, как долго еще смогу притворяться, что это не так.
– Я в порядке. Но ты же не собираешься на самом деле заставлять меня здесь работать, правда? – Я улыбаюсь самой милой и умоляющей улыбкой, и Донна смеется.
– На самом деле собираюсь. У меня километровый список дел, которые нужно сделать в пристройке перед тем, как приедут первые дети. – В этом нет особого смысла, ведь у нее полно денег, чтобы оплатить любую услугу, которая потребуется, но она продолжает прежде, чем я успеваю спросить: – Я просто хочу, чтобы Дом Дэнни давал ощущение настоящего дома. Он таким никогда для тебя не был, правда же? Все то время, пока ты здесь жила, ты не повесила на стены ни единой вещицы.
Моя рука ложится поверх луковицы, а нож замирает. В этом не было ее вины – это бы дало пастору еще один повод не любить меня.
– Я просто была счастлива иметь свою комнату, – говорю я, но сомневаюсь, что она мне верит. Да я и сама в это не верю. Было время, когда мне хотелось чем-то украсить стены. Время, когда еще было не все равно.
Люк входит, когда ужин почти готов. Он только что принял душ, футболка влажная и идеально обтягивает его мускулистую грудь, выточенную за дни, проведенные на сёрфе.
Десять лет назад он был самым красивым из всех, кого я когда-либо встречала. Он заставлял мое сердце биться в тысячу раз быстрее, если я разрешала себе смотреть на него слишком долго. Сейчас он даже красивее. И мое сердце – то, которое, как я предполагала, уже ни на что не способно – бьется так же, как тогда.
Это невозможно.
Он ухмыляется.
– Я-то думал, что открыть меню обслуживания номеров в отеле – это вершина твоего кулинарного таланта.
– Твое блюдо не плюнет само на себя. Решила помочь тебе с этим.
Донна вздыхает.
– Не думала, что это возможно, но вы двое ругаетесь сейчас даже больше, чем раньше.
Мы с Люком встречаемся взглядами, и всего на одну секунду все возникает снова – извечное напряжение между нами и причина его возникновения. Боже, я ненавидела, как мой мир словно переворачивался с ног на голову каждый раз, когда он входил в комнату. Я ругалась с ним, просто чтобы скрыть это. Но с тех пор прошли годы, и я была совсем другой. Так почему же я до сих пор ввязываюсь в перепалки? А он? Я крепко сжимаю рукой край столешницы, прогоняя вопросы прочь.
Мы усаживаемся за стол и тихо проговариваем молитву вместе с Донной – только ее голос звучит убежденно и уверенно. Я так сильно старалась стать одной из Алленов, но в такие моменты особенно остро чувствовала, что это невозможно. Они всегда были такими благодарными в своих молитвах, а я просто злилась из-за вещей, которых не имела. Даже сейчас, когда у меня та жизнь, за которую тысячи девушек в Лос-Анджелесе готовы убить – деньги, слава, классный парень, – я все равно не благодарна. Я все еще немного зла.
– Только посмотрите на себя: оба выросли и добились таких успехов, – говорит Донна, передавая мне салат и улыбаясь с такой гордостью, на которую способна не каждая мать. – Джулиет, ты слышала, что Люк стал вторым на Гавайях этой зимой? – Она поворачивается к нему. – Как назывался турнир, напомни?
Pipeline Masters[2].
Люк колеблется. У него нет ни малейшего желания хвастаться своими достижениями перед кем-либо. Особенно передо мной.
– Пайплайн.
– Что это был за месяц. Ты участвуешь в этом крупном турнире, Джулиет – в журнале. – Она поворачивается ко мне. – Невозможно передать, как глупо я смотрелась, покупая в продуктовом магазине этот журнал. Хорошо бы они тебе разрешали надевать побольше одежды в таких случаях.
Да, мне бы тоже этого хотелось. Уверена, никто никогда не просил Слэша[3]позировать обнаженным, обхватив ногами гитару.
Губы Люка изгибаются в усмешке.
– Отсутствие одежды было единственной причиной, по которой все, кроме тебя, купили его.
Придурок.
Но потом Люк набрасывается на чили и ест так же, как всегда, – с жадностью склонившись над тарелкой, – отчего злополучная рана снова ноет в груди. Почему она просто не закроется, эта рана? Что мне сделать, чтобы она исчезла и никто не догадался, что она вообще там когда-то была?
– Ты ешь как дикарь, – говорю я ему.
Он приподнимает бровь.
– А ты не ешь, словно у тебя какое-то расстройство.
Я смотрю на нетронутую еду. Я отвыкла нормально есть во время гастролей. Не люблю выходить на сцену с полным животом, и любая дурь, думаю, тоже тут не помогла бы.
Донна, чувствуя напряжение, наклоняется и берет прядь моих волос, когда я наконец начинаю есть.
– Рада, что ты перестала их обесцвечивать, – говорит она, – но, милая, ты такая худенькая. Ты больше не встречаешься с тем парнем, так ведь?
Люк застывает, я тоже. Я была не так известна, пока не стала встречаться с Кэшем Стерджессом, и, черт возьми… теперь обо мне знает весь мир. Ничто так не привлекает внимания общественности, как слитый кусочек видео, на котором бойфренд избивает тебя до полусмерти.
– Все сложно, – отвечаю я, потому что не хочу лгать. Кэш сейчас временно в так называемом реабилитационном центре, хотя на самом деле это просто какой-то ретрит[4] в Перу с ритуалом аяуаска[5], и я предполагаю, что через месяц ему станет «лучше», и я вернусь. Иногда это настоящее облегчение – встречаться с парнем, который обращается с тобой как с какой-то дрянью, которой, как тебе известно, ты и являешься. Облегчение потому, что тебе не нужно изображать обратное.
Люк сжимает челюсти.
– В этом не должно быть ничего сложного.
Я закрываю глаза. Этот крошечный намек на то, что ему не все равно… Боже, это больно. Игнорирую его, прячу этот момент подальше, бережно заворачиваю и помещаю рядом с моими любимыми воспоминаниями – все они о нем. Я разверну его снова, когда будет безопасно, когда не будет свидетелей.
Когда ужин заканчивается, Люк встает, собирает тарелки и идет к раковине, не говоря ни слова.
– Пойду-ка я, наверное, полежу немного на диване, – говорит Донна, – раз уж вы сами здесь справляетесь.
Я смотрю ей вслед, и в животе все сжимается от тоски. Мне хотелось верить, что она на самом деле не так сильно больна, как говорила, – может, приукрасила картину, чтобы я точно приехала и не передумала (а я могла), – но та Донна, которую я знала, была неутомимой, всегда спешила с запеканкой к любому нуждающемуся или с пакетом одежды, чтобы передать его в фонд Доброй воли. А этой Донне нужно отдохнуть после еды, и она очень медленно ходит. Она действительно скоро умрет.
Неохотно я иду следом за Люком на кухню. Он стоит у раковины и моет сковородку. Только у него получается мыть посуду так возбуждающе. Только он может мыть сковородку с таким изяществом.
– Что тебе известно о ее раке? – спрашиваю я, хватая кухонное полотенце и сковородку.
Он хмурится. Ему явно требуется усилие, чтобы быть вежливым со мной.
– Совсем немного. Я поискал в интернете – у нее максимум год, и это только с химией, от которой она отказывается.
Нет. Нет. Должен быть какой-то дорогущий способ продлить ей жизнь, пока не появилось более эффективное лечение.
– Наверняка есть какие-нибудь исследования. Я попрошу кого-нибудь все разузнать. Может, в Стэнфорде…
Он хватается за столешницу.
– Она не этого хочет. Она не хочет, чтобы мы что-то ей покупали. Она не хочет лечить эту гребаную болезнь. Она просто хочет, чтобы ты была здесь.
– Иногда люди не хотят того, что будет лучше для них, – огрызаюсь я.
Он разворачивается и смотрит на меня в упор, его глаза сужаются.
– Ты действительно считаешь, что мне нужно это объяснять?
Люк слишком хорошо знает о желании иметь то, что принесет только беды.
Полагаю, мы оба знаем.
Мы заканчиваем с посудой в тишине, потом идем к Донне в гостиную. Я присаживаюсь с одной стороны от нее, а Люк с другой, как обычно широко расставив колени и положив руку на спинку дивана. Он выглядит подтянутым даже в расслабленном состоянии.
Мы смотрим одно из тех шоу-расследований, где главный герой все время многозначительно смотрит вдаль и произносит что-то вроде: «Похоже, это дело оказалось намного сложнее».
Донна рассказывает нам шепотом о каждом герое, будто они настоящие, будто они ее друзья. Семь лет назад у нее были совершенно другие планы на будущее. В них она старилась рядом с мужем, наблюдая, как ее сын женится на мне, а я рожаю кучу внуков, которые бегают у нее под ногами. Сейчас она одиноко сидит здесь каждый вечер и собирается умереть.
В десять она похлопывает по коленке меня, а потом Люка.
– Я иду спать. Уверена, у вас найдутся дела получше, чем сидеть здесь со старухой.
Она медленно идет по лестнице наверх, а меня охватывает паника при мысли, что я осталась одна с Люком. Я вскакиваю на ноги, оставляю его одного и запираю дверь своей комнаты.
Чувствуя себя немного в безопасности, я опускаюсь на матрас, медленно вдыхая и выдыхая, и прислушиваюсь. Запоминаю звуки, которые он издает, готовясь ко сну: льется вода, смывается унитаз, голые ноги шлепают по новому деревянному полу.
Его шаги замирают прямо перед моей дверью, и я затаиваю дыхание, словно молясь о чем-то. Он уходит, а я выдыхаю.
Я не знаю, что испытываю, – то ли глубокое облегчение, то ли глубокое разочарование. Возможно, и то и другое.