На похороны я надела свои старые очки, в красной пластмассовой оправе. Они сидели слишком тесно, как старое-престарое пальто. В них кружилась голова, но я все равно их не снимала. Сюзанне я в этих очках всегда нравилась. Она говорила, что в них я выгляжу очень умной – как девушка, которая движется к цели и точно знает, как ее достичь. Я сделала прическу с локонами, потому что так любила Сюзанна. Она говорила, эта прическа подчеркивает мое лицо.
Мне показалось, что это правильно – выглядеть так, как она одобряла. Я знаю, она это говорила только для того, чтобы сделать мне приятно, но ее слова звучали искренне. Я верила всему, что говорила Сюзанна. Я ей поверила, даже когда она пообещала не оставлять нас. Думаю, ей все тогда поверили, даже мама. Смерть Сюзанны нас поразила: даже когда она стала неизбежной, превратилась в факт, мы сомневались до конца. Ведь это невозможно. Только не с нашей Сюзанной, не с Бек. Сколько раз мы слышали о чудесных выздоровлениях, исцелениях вопреки всем прогнозам. Я была уверена, что это про Сюзанну. Даже если выздоровление – это исключительный случай. Потому что она сама была исключительной.
Ее состояние ухудшалось очень быстро. Так быстро, что мама начала курсировать между нашим домом и домом Сюзанны в Бостоне каждые вторые выходные, а потом все чаще. Ей пришлось взять отпуск за свой счет. В доме Сюзанны ей выделили комнату.
Звонок раздался рано утром. Еще не рассвело. Звонили, конечно, с плохими новостями: только такие новости не могут подождать. Услышав звонок, еще сквозь сон, я поняла. Сюзанны нет. Я лежала в постели и ждала, когда мама придет и скажет. Я слышала, как она ходит в своей комнате, как включился и выключился душ.
Мама так и не появилась, так что я пошла к ней. Она собирала вещи. Волосы у нее еще не высохли после душа. Она посмотрела на меня пустым усталым взглядом.
– Бек больше нет, – сказала она. И все.
Внутри у меня все оборвалось. Подкосились колени. Я осела на пол и прислонилась к стене, чтобы не рухнуть совсем. Раньше я думала, что знаю, как разбивается сердце. Думала, разбитое сердце – это когда стоишь одна на выпускном. Как же я ошибалась! Вот оно, разбитое сердце. Это боль в груди, это резь в глазах. Осознание, что ничего уже не будет как прежде. Все в мире, наверно, относительно. Кажется, что знаешь настоящую любовь, знаешь боль, но это не так. Ты ничего не знаешь.
Когда я заплакала, не помню. Но как только хлынули слезы, я уже не могла их остановить. И вздохнуть не могла.
Мама подошла ко мне, села рядом и обняла, раскачивая из стороны в сторону. Но она не плакала. Ее там даже не было. Остался лишь прямой камыш, пустая гавань.
Мама уехала в Бостон в тот же день. Она и домой-то приезжала только для того, чтобы меня проведать да сменить одежду. Думала, что время еще есть. А ей следовало быть рядом, когда умерла Сюзанна. Хотя бы ради мальчиков. Она наверняка думала о том же.
Образцово назидательным тоном она сказала, чтобы мы со Стивеном приехали через два дня, на похороны. Она не хотела, чтобы мы мешали во время подготовки: столько всего еще предстояло сделать, столько дел завершить.
Исполнителем завещания назначили маму. Сюзанна ни секунды не сомневалась, кого выбрать. И верно, нет человека, более подходящего на эту роль. Они начали приводить дела в порядок еще до смерти Сюзанны. Мама лучше всего переносила потрясения, когда чем-нибудь занималась, что-то делала. Если кто-то в ней нуждался, она не расклеивалась. Нет, она была на высоте. Жаль, этот ген не передался мне. Потому что я растерялась. Не понимала, куда себя деть.
Я хотела позвонить Конраду. Даже несколько раз набирала его номер. Но не смогла. Не знала, что ему сказать. Я боялась ляпнуть что-нибудь не то, все испортить. Еще я подумала, что надо позвонить Джереми. Но испугалась. Позвони я, произнеси это вслух, и слова превратятся в реальность. Ее не станет по-настоящему.
Во время поездки мы разговаривали мало. Единственный костюм Стивена, который он еще недавно надевал на выпускной, висел в полиэтиленовом пакете на заднем сиденье. Свое платье я повесить не удосужилась.
– Что мы им скажем? – спросила я наконец.
– Не знаю, – признался он. – Я только один раз бывал на похоронах, у тети Ширли, а она умерла совсем старой.
Я тогда была слишком мала, чтобы что-нибудь запомнить.
– Где мы будем сегодня ночевать? В доме Сюзанны?
– Понятия не имею.
– Как, по-твоему, держится мистер Фишер?
Состояние Конрада или Джереми я представить пока не решалась.
– Виски, – только и ответил Стивен.
Больше вопросов я не задавала.
В черное мы переоделись на автозаправке, не доезжая километров пятьдесят до похоронного бюро. Увидев Стивена в аккуратном отутюженном костюме, я пожалела, что не повесила платье. Всю оставшуюся дорогу я безуспешно приглаживала юбку ладонями. А ведь мама предупреждала, что вискоза – сложный материал. Почему я не прислушалась? И почему упаковала платье, даже не примерив? Последний раз я его надевала на банкет в мамином университете три года назад, и теперь оно мне было явно не по размеру.
Мы приехали рано. Мама еще сновала вокруг, поправляя букеты или переговариваясь о чем-то с мистером Брауном, распорядителем похорон. Увидев меня, она нахмурилась.
– Могла бы погладить платье, Белли.
Я прикусила губу, чтобы не ляпнуть чего-нибудь, в чем потом наверняка раскаюсь.
– Времени не было, – соврала я, потому что время было. Вагон и маленькая тележка.
Я одернула низ, чтобы платье не казалось слишком уж коротким. Мама скупо кивнула.
– Идите поищите мальчиков, ладно? Белли, поговори с Конрадом.
Мы со Стивеном переглянулись. Что я ему скажу? Мы уже месяц не разговаривали, с моего выпускного вечера.
Мальчики оказались в боковом зале, где были расставлены деревянные скамьи и лакированные коробочки для бумажных платков. Джереми склонил голову, словно в молитве, хотя, сколько я его помню, он никогда не молился. Конрад сидел ровно, расправив плечи и глядя в пустоту.
– Привет, – сказал Стивен, прокашливаясь. Затем подошел и коротко обнял обоих.
Я вдруг поняла, что еще никогда не видела Джереми в костюме. Костюм казался тесноватым, Джереми было явно неудобно: он то и дело оттягивал воротник. А вот ботинки выглядели новыми. Может, наша мама помогла выбрать?
Когда Стивен отошел, я поспешила к Джереми и обняла его покрепче. Он напрягся и произнес необычно сдержанным тоном:
– Спасибо, что приехала.
У меня промелькнула мысль, что он на меня сердится, но я тут же отмахнулась от нее. Мне стало совестно, что она вообще у меня появилась. Это же похороны Сюзанны, с какой стати ему задумываться обо мне?
Я неуклюже то ли похлопала, то ли погладила его по спине, выводя ладонью небольшие круги. Глаза его стали невозможного голубого цвета – верный признак того, что он плакал.
– Мне очень жаль, – проронила я и сразу захотела взять свои слова обратно: они такие бесполезные. Они не передают то, что я действительно хочу сказать, что я по-настоящему чувствую. Фраза «мне жаль» – такая же убогая, как вискоза.
Я взглянула на Конрада. Он вновь опустился на скамью: спина напряжена, белая рубашка безнадежно измята.
– Привет, – поздоровалась я, присаживаясь рядом.
– Привет, – отозвался он.
Я не знала, обнять его или не трогать. Поэтому только стиснула его плечо – он ничего не сказал. Словно окаменел. Я пообещала себе, что весь день от него не отойду. Буду рядом – его надежная опора, прямо как моя мама.
Мы с мамой и Стивеном сидели в четвертом ряду, за двоюродными братьями Конрада и Джереми, позади брата мистера Фишера и его жены, перестаравшейся с духами. По мне, так мамино место было в первом ряду. Я ей так и сказала, шепотом. Она чихнула и ответила, что это неважно. Пожалуй. Она сняла пиджак и прикрыла им мои колени.
Один раз я обернулась и заметила в задних рядах отца. Я почему-то не ожидала его увидеть. Что странно, потому что он тоже знал Сюзанну, и вполне логично, что он приехал на похороны. Я тихонько ему помахала – он помахал в ответ.
– Папа здесь, – прошептала я маме.
– Конечно, здесь.
Она не обернулась.
На задних рядах собрались школьные друзья Джереми и Конрада. Выглядели они нелепо и неуместно. Парни сидели, склонив головы, а девушки нервно перешептывались.
Служба затянулась. Надгробную речь произносил незнакомый мне священник. Он рассказывал, какой хорошей была Сюзанна. Какой доброй, отзывчивой, обходительной. Да, это все про нее, но говорил он так, будто сам никогда ее не встречал. Я наклонилась к маме, чтобы поделиться этой мыслью, но она согласно кивала ему головой.
Я думала, больше не расплачусь, но слез пролила еще немало. Мистер Фишер встал и поблагодарил всех, кто пришел, и позвал после похорон на поминки в дом. Несколько раз голос у него срывался, но он держал себя в руках. Когда мы последний раз виделись, он был загорелым, уверенным в себе и будто выше ростом. А сейчас он выглядел так, словно заблудился в буране. Ссутуленные плечи, бледное лицо. Как, должно быть, тяжело ему стоять там, на виду у всех, кто любил Сюзанну. Он ее предал, бросил, когда она нуждалась в нем больше всего, но в конечном итоге все же вернулся. Последние несколько недель он был рядом и держал ее за руку. Может, он тоже думал, что время еще есть.
Сюзанну хоронили в закрытом гробу. По словам мамы, Бек не хотела, чтобы все глазели на нее, когда она не в самом лучшем виде. Покойники выглядят фальшиво, объясняла та. Будто их слепили из воска. Я напомнила себе, что тело в гробу – это не Сюзанна, и неважно, как оно выглядит, потому что Сюзанны там уже нет.
Служба закончилась, мы прочитали «Отче наш», и все выстроились длинной вереницей, по очереди выражая соболезнования. Бок о бок с мамой и братом я вдруг почувствовала себя непривычно взрослой. Мистер Фишер наклонился и безучастно обнял меня, в глазах его стояли слезы. Он пожал руку Стивену, а, когда обнял маму, она прошептала что-то ему на ухо, и он кивнул.
Когда я обнимала Джереми, мы оба так рыдали, что, не поддерживай друг друга, упали бы на пол. Плечи у него безостановочно тряслись.
Когда обнимала Конрада, я хотела что-нибудь ему сказать, чтобы утешить. Что-то получше, чем «мне жаль». Но объятие закончилось слишком быстро – ни на что другое времени не осталось. Позади меня толпилась еще целая очередь, и все хотели принести соболезнования.
Кладбище находилось неподалеку. У меня каблуки то и дело застревали в земле: должно быть, накануне прошел дождь. Перед тем, как Сюзанну опустили во влажную могилу, Конрад и Джереми положили на крышку гроба по белой розе, а за ними цветы возложили и все остальные. Я принесла розовый пион. Кто-то спел гимн. Когда все закончилось, Джереми не сдвинулся с места. Так и стоял у самой могилы и плакал. К нему подошла моя мама. Она взяла его за руку и заговорила с ним мягко-мягко.
Вернувшись в дом Сюзанны, мы с Джереми и Стивеном улизнули в комнату Джереми. В парадной одежде мы уселись на его кровать.
– Где Конрад? – спросила я. Я не забыла про свое обещание, но он усложнял мне задачу, то и дело куда-то пропадая.
– Оставьте его ненадолго в покое, – посоветовал Джереми. – Вы, ребята, есть хотите?
Я хотела, но не собиралась в этом признаваться.
– А ты?
– Да, немного. У нас полно еды… внизу.
На последнем слове его голос задержался. Я понимала, как ему не хочется спускаться вниз, смотреть в глаза собравшимся и видеть там жалость. «Как печально, – покачают они головой, – что такие юные мальчики остались без матери!» Его друзья на поминки не пришли, разъехались сразу после похорон. Там внизу собрались только взрослые.
– Я схожу, – вызвалась я.
– Спасибо, – сказал он с благодарностью.
Я встала и вышла, закрыв за собой дверь. На лестнице остановилась, чтобы рассмотреть семейные портреты: все на матовой бумаге и в одинаковых черных рамках. На одной фотографии изображен Конрад в галстуке-бабочке, с дырками вместо передних зубов. На другой – восьмилетний Джереми в кепке с эмблемой «Ред Сокс», которую не снимал, наверное, все лето. Он утверждал, что это счастливая кепка, и носил ее каждый день на протяжении трех месяцев. Раз в пару недель, пока он спал, Сюзанна тайком стирала ее и клала на прежнее место.
Внизу взрослые бродили по комнатам, потягивая кофе и разговаривая приглушенными голосами. Мама стояла у фуршетного стола и отрезала куски пирога для незнакомцев. Во всяком случае, незнакомцев в моих глазах. А она, интересно, с ними знакома? И знают ли они, кем она приходилась Сюзанне, что они были лучшими подругами и почти всю свою жизнь каждое лето проводили вместе?
Я взяла пару тарелок, мама помогла наполнить их едой.
– У вас там наверху все хорошо? – спросила она, подкладывая на тарелку кусочек голубого сыра.
Я кивнула, возвращая его на блюдо.
– Джереми не любит голубой сыр, – объяснила я, беря вместо этого стопку галет и гроздь зеленого винограда. – Ты видела Конрада?
– По-моему, он в подвале. – Поправляя сыр на блюде, она добавила: – Может, сходишь, посмотришь, как он там, заодно отнесешь ему тарелку? А эту я сама наверх отнесу.
– Ладно. – Я взяла тарелку, пересекла столовую и увидела Джереми со Стивеном. Они спускались по лестнице. Потом Джереми остановился поговорить с какими-то людьми, покорно перенося их объятия и рукопожатия. Наши взгляды пересеклись, я подняла ладонь и едва заметно ему помахала. Он сделал то же самое и чуть скептически скосил глаза в сторону женщины, цепляющейся за его руку. Сюзанна бы им гордилась.
Я направилась в подвал. Сюзанна обустроила его для Конрада, когда тот увлекся электрогитарой. Подвал тогда обили коврами и улучшили звукоизоляцию.
Ступив на лестницу, я очутилась в темноте. Конрад не включил свет. Я подождала, пока глаза привыкнут, и осторожно, ощупью спустилась вниз.
Нашла я его быстро. Конрад лежал на диване, пристроив голову на коленях какой-то девушки. Она гладила его по голове, обыденно, словно так и надо. Девушка выглядела загоревшей, хотя лето только-только началось. Она сняла обувь и положила голые ноги на кофейный столик. А Конрад – он гладил ей ногу.
У меня внутри все сжалось и напряглось.
Я видела ее на похоронах. Подумала, что она очень хорошенькая. Даже заинтересовалась, откуда она. Похоже, из Восточной Азии. А может, индианка? Черноволосая, темноглазая, одета в черную мини-юбку и черно-белую блузку в горошек. И повязка, на голове у нее была черная повязка.
Она заметила меня первой.
– Привет, – поздоровалась.
Только тогда Конрад обернулся и увидел меня в дверях с тарелкой сыра и крекеров. Он сразу сел.
– Это для нас еда? – спросил он, избегая моего взгляда.
– Мама попросила передать, – отчего-то тихо сказала я. Я подошла и поставила тарелку на кофейный столик. Мгновение помялась, не зная, что делать дальше.
– Спасибо, – произнесла девушка тоном, которым, скорее, отпускают подчиненного: «Можешь идти». Не заносчиво произнесла, но так, что стало понятно: я помешала.
Я медленно попятилась из комнаты, а, добравшись до лестницы, бросилась наверх. Продираясь сквозь толпу в гостиной, я слышала за спиной Конрада.
– Погоди! – крикнул он.
Я уже почти пересекла вестибюль, но Конрад догнал меня и схватил за плечо.
– Чего тебе? – огрызнулась я, стряхивая его руку. – Пусти!
– Это Обри, – сказал он, разжимая пальцы.
Обри. Девушка, разбившая Конраду сердце. Я по-другому ее себе представляла. Блондинкой. Не такой хорошенькой. Этой девушке я не соперница.
– Простите, что прервала ваше воссоединение.
– Ну что ты как маленькая?
В жизни бывают мгновения, которые всем сердцем хочется отменить. Вроде как отправить в небытие. Если б мог, заодно и себя отправил бы туда же, только бы этого мгновения не случилось.
Для меня такой стала следующая секунда.
В день, когда похоронили его мать, парню, которого люблю больше всего на свете, я сказала:
– Иди ты к черту!
Хуже этого я никогда никому не говорила. Ни разу в жизни. Не то чтобы я раньше не произносила этих самых слов. Но его взгляд… я не забуду ни за что. От его взгляда захотелось умереть. В нем подтверждались мои самые гадкие самоуничижительные мысли, то, что – молишься и надеешься – никто и никогда о тебе не узнает. Потому что, если б узнали, поняли бы, кто ты есть на самом деле, и с презрением отвернулись.
– Мне стоило догадаться, что с тобой этим и закончится, – выдавил Конрад.
– Что это значит? – спросила я жалким голосом.
Он стиснул зубы и пожал плечами.
– Забудь.
– Нет, ты скажи!
Он развернулся, чтобы уйти, но я встала на его пути.
– Говори! – потребовала я, распаляясь.
Он взглянул на меня и сказал:
– Я знал, что зря мы с тобой что-то начали. Ты ведь еще ребенок. Как же я ошибся!
– Я тебе не верю!
Гости вокруг стали оборачиваться. Мама стояла в гостиной с людьми, которых я не знала. Когда я заговорила, она подняла голову. Но я боялась на нее даже взглянуть – так у меня горело лицо.
Я понимала, что правильнее всего сейчас уйти. Знала, что именно так и надо поступить. В тот миг я словно мысленно взлетела под потолок и со стороны увидела себя и то, как все остальные на меня смотрят. Но когда Конрад лишь пожал плечами и снова двинулся прочь, я почувствовала такую ярость, ощутила себя такой… ничтожной. Я и хотела бы себя остановить, но не могла.
– Я тебя ненавижу!
Конрад обернулся и кивнул, как будто именно это и ожидал услышать.
– Хорошо.
В его взгляде ясно читалось: «Какая же ты жалкая. Я сыт тобой по горло. Все, хватит!» У меня подкосились ноги.
– Не хочу тебя больше видеть! – крикнула я и, оттолкнув его, так быстро взбежала по лестнице, что споткнулась о верхнюю ступеньку. Упала и больно ударилась коленями. Кто-то, кажется, ахнул. Я едва видела сквозь слезы, застилавшие глаза. Слепо встала и ринулась в гостевую комнату.
Там я сняла очки, легла на кровать и разрыдалась.
Я не Конрада ненавидела. А себя.
Немного погодя поднялся отец. Он несколько раз постучал, и, не услышав ответа, вошел и присел на край кровати.
– Как ты? – спросил он таким ласковым голосом, что из уголков глаз у меня вновь потекли слезы. Не надо со мной так разговаривать, я этого не заслужила.
Я перекатилась на другой бок, спиной к нему.
– Мама сердится?
– Нет. Конечно нет, – заверил он. – Спускайся вниз со всеми попрощаться.
– Не могу.
Как я могла пойти вниз и смотреть людям в глаза после такой сцены? Исключено. Какой позор, и я сама его на себя навлекла.
– Белли, что у вас с Конрадом произошло? Вы поссорились? Между вами все кончено?
Так странно слышать от папы «все кончено». Я не могла с ним это обсуждать. Слишком уж это дико.
– Пап, я не могу с тобой об этом говорить. Просто оставь меня, ладно? Я хочу побыть одна.
– Ладно, – уступил он, и по голосу я поняла, что он обиделся. – Хочешь, позову маму?
Ее я хотела видеть в последнюю очередь. Я тут же выпалила:
– Нет, пожалуйста, не надо.
Кровать скрипнула, папа встал и, уходя, закрыл за собой дверь.
Мне хотелось только к Сюзанне. К ней и ни к кому больше. И вдруг в голове у меня словно прояснилось. Я уже никогда не буду чьей-то любимицей. Никогда не буду снова ребенком, не так как прежде. Теперь всему этому пришел конец. Ее больше нет.
Я надеялась, что Конрад меня услышал. Надеялась, что больше его не увижу. Если я когда-нибудь снова с ним встречусь, если он посмотрит на меня так, как в тот день, я сломаюсь.