Скрипы
>Всеволод Старолесьев
Лес был жадным. Отнял всё. Вначале – мечты. Потом – семью, уложив кого в густой ракитник, кого в реку бросил, а кого и волкам в пасти.
Теперь затребовал Петра, но не всего разом – лишь стопу. Взял с куском голени, оставив обессиленного человека скрести влажную от рос и осевших туманов землю, рыть, как червь, ходы в грудах листьев.
Боли было много, как опавших ветвей и сучков в старой промоине, по которой полз к смерти изувеченный человек. Ему говорили, что ловчих и охотников здесь нет. Зато были ямы на зверя. На какого? Двуногого. Потому что лес не терпел чужаков, рьяно охраняя тайны.
Пётр уткнулся пламенеющим от жара и боли лицом в грязную лужу и замер, прощаясь с миром. Кругом виноватый, больной оттого, что родных не уберёг и сам стухнет в промоине. Просил у леса уже не богатства или излечения, как раньше, а простой смерти.
Такую и бог раздаёт в охотку. Но…
– Глаза открыл? – спустя вереницу чёрных дней послышался незнакомый голос. – Цепляйся ими за балки. За паутину. За сажу цепляйся, они удержат.
Пётр зацепился. Словно якорь бросил, и потоки смерти оставили его в покое. А боль, ставшая его спутницей давно, вдруг исчезла.
Он лежал на полатях голый, целя срамом в чёрный потолок.
– О, и червячка уже прикрыл? Жить будешь, раз наготы стыдишься! – расхохоталась его спасительница.
Так смеяться мог бы мох, забитый в щели на чердаке, и так смеялась старуха, сидевшая на полу кривой избы.
Пётр едва шевелил языком, опухшим от жажды и укусов, и еле смог спросить, где он, почему жив.
– В избе моей, я отсюда с миром толкую, слушаю его, пою для него, а он поёт мне! – старуха поднялась. Жёлтая её кожа обтянула кости, а ветхая одежда держалась, не иначе, на жировых и грязных пятнах – иначе давно бы распалась на волокна. – Дождь мне поёт, ветер, волк, покойник. А я пою им, как умею. Только не песни им нужны, а музыка. Её сыграешь ты.
Пётр вдруг заметил, что стены избы увешаны сопилками, свирелями, дудками. Костяными и деревянными, глиняными, выточенными из ракушек. И изба гудела страшную музыку, рождённую сквозняками.
Он поднялся, боязливо глядя на культю…
– Мать моя, – пролепетал он, увидав деревянную лапу, слившуюся с костями и плотью. – Как же так…
– Лягушкой тебе уже не быть, но под солнцем ещё походишь, – ответила старуха, пристально глядя на него бесцветными глазами. – Я тебя спасла, но вот мой зарок – земля тебя будет носить, покуда слова моего не ослушаешься. А слово такое – топчи погост, скудельницу, курган, заходи на всякое пепелище и руины, коли повстречаются. Иди в чащобу – тебя ни зверь, ни злой дух не тронет. Вот и весь зарок.
Пётр медленно кивнул, с трудом соображая, чего хочет безумная бабка.
– Награда тебе будет и помимо ноги. Получишь, едва за околицу выйдешь. Ты ж в лес за дарами моими пришёл когда-то? Вот тебя они и повстречают.
Старуха помогла ему спуститься по сходням и вывела к едва заметной стёжке.
– Иди – и слушай. Помни зарок.
И Пётр пошёл, будто вела его неведомая сила.
Нога заскрипела, словно разом сотни душ застонали от боли. Каждый шаг был словом, что лилось из сухого дерева. Пётр слышал мелодию, рассказывающую о владычице леса. Была она тут до старых богов, изгнала и их, и бога нового. А из креста и пня, которым поклоны били, смастерила ногу, изувечив всё доброе, что было в них.
Нога пела для тех, кто ушёл в землю, и звала их за собой.
Пётр рассмеялся, когда увидел, как из лесу к нему идут родные. Пусть плоть их черна, пусть глазницы пусты и полны личинок, но семья снова вместе! И так будет всегда, покуда несёт он страшную музыку лесной старухи в большой мир.