В Древней Никее сходились многие торговые пути, связывавшие Восток и Запад, Юг и Север. Город процветал, но с тех пор, как христианский мир начали теснить кочевники-сельджуки, владения империи значительно сократились, воинственный Конийский султанат оказался совсем рядом, и Никея превратилась в город-крепость. За ее стенами было немало караван-сараев, где путешественники, паломники и странствующие торговцы могли найти защиту и дать отдых измученному телу.
Путешествия в те времена были опасным предприятием, поэтому путники объединялись в большие группы и нанимали надежных вооруженных проводников, которые вели их по караванным путям от города к городу, от одного убежища к другому.
У главного никейского караван-сарая было людно: здесь толпились купцы и стражники, слуги вели на водопой мулов, купцы проверяли прочность обшитых кожей тюков с товарами, носильщики вьючили верблюдов. Здесь можно было встретить и богато одетых патрикиев[49], и купцов из Самарканда, и темнокожих жителей Аравии. Особняком держались греческие священнослужители в черных одеяниях и люди Запада: паломники, рыцари с оруженосцами, монахини, исполняющие обетования. Повсюду носились дети, ревели ослы, а разносчики навязывали гостям свой товар. Шум стоял адский.
– А вот свежая и холодная вода из источника Святого Иоанна! Извольте пригубить!
– Кому кебаб[50]? Ароматный, сочный кебаб прямо с угольев!
– Бастурма, пилав, лаваш! Бастурма, пилав, лаваш!
– Кому нужен носильщик? Вы только взгляните, что за мускулы, что за плечи!
– Ковать лошадей! Ковать лошадей.
– Эй, погонщик! Убери своих двугорбых с дороги! Из-за этих смрадных тварей не может проехать благородный господин!
Последняя реплика была обращена к погонщику в засаленной чалме, который беспечно кейфовал прямо в пыли, привалившись к покрытому попоной облезлому боку дремлющего верблюда. На окрик погонщик приподнялся, окинул взглядом улицу и возмущенно возопил:
– С каких это пор презренная еврейская собака стала зваться благородным господином?
В ту же секунду длинный ременный бич рассек воздух и обвился вокруг тощей груди лентяя, оставив кровавый рубец. Погонщик отчаянно завизжал.
– Прочь с дороги, немытый шакал! – рыкнул рыжий Эйрик, сматывая на кнутовище ремень. – Прочь, пока я не содрал с тебя остатки кожи за то, что ты распускаешь свой грязный язык и пачкаешь имя моего рыцаря!
Только теперь погонщик понял свою оплошность: справа от молодого купца-еврея восседал на рослом коне рыцарь-госпитальер. Лицо его было холодным и замкнутым, словно ровным счетом ничего не происходило. Вот почему так разгневался этот оруженосец – здоровенный варанг в кожаных доспехах и круглом шлеме, из-под которого выбивались огненные косы.
– Прошу простить меня, высокородный и великодушный господин! – затянул погонщик, торопливо отползая к своим верблюдам. – Клянусь бородой пророка, глаза мне изменили. Всему виной эти вездесущие евреи, от них нигде нет спасения…
Исполненный важности госпитальер, облаченный в черную котту[51] с белым крестом, тем временем проследовал мимо, обмениваясь замечаниями с молодым евреем. Погонщик моментально умолк, а когда всадники удалились на безопасное расстояние, с ожесточением сплюнул на землю.
– Проклятые кафиры[52] совсем стыд потеряли и готовы за деньги прислуживать еврейским собакам! Как же так – ведь они твердят, что именно евреи замучили их лживого бога? Да уведут девятнадцать грозных стражей и тех и других в самые страшные бездны ада!
Его злобного ворчания путники не слышали – они уже въезжали в широкие ворота караван-сарая. Само здание было двухэтажным, оно окружало просторный прямоугольный двор, на который выходила двухъярусная галерея с арочными сводами. На верхнем ярусе галереи находились комнаты для постояльцев побогаче, а расположенные внизу помещения предоставлялись простым путникам. Там же располагались склады, конюшня, помещения для вьючных верблюдов и ослов. В центре двора имелся небольшой квадратный водоем, откуда слуги черпали воду для кухни и наполняли каменные корыта, из которых поили животных.
Ехавший стремя в стремя с Мартином Иосиф первым заметил спускавшегося с верхнего яруса галереи Сабира. Сарацин заранее обосновался в караван-сарае, дабы оставить за собой комнаты, предназначавшиеся для сына Ашера бен Соломона и мнимого госпитальера. Сабир был в одежде простого слуги-проводника: в однотонном халате поверх гамбезона[53] и темной чалме. Ему и Эйрику предстояло изображать спутников рыцаря д’Анэ, который якобы согласился взять под свое покровительство еврейского торговца Иосифа – разумеется, за внушительную плату. Иосифа также сопровождала охрана, состоявшая из нескольких ромейских воинов, – это были проверенные Ашером люди, не единожды исполнявшие поручения даяна.
Сабир держался, как и полагается слуге, – скромно, но без подобострастия. Закончив отдавать прислуге караван-сарая указания относительно имущества вновь прибывших, он поднялся с Мартином на галерею, откуда был хорошо виден двор.
– С кем нам предстоит ехать в составе каравана, Сабир? – негромко поинтересовался рыцарь.
Сарацин сообщил, что уже сговорился с караванщиком об оплате, внес задаток и, если ничто неожиданно не помешает, уже через день-два караван тронется в путь. Вожака каравана зовут Евматий, он надежный человек, и защита в пути будет неплохой. Больше того: среди путников, присоединившихся к купцам, будет небольшой отряд тамплиеров – с них не берут платы, но они обязуются обеспечивать безопасность людей и животных на всем протяжении пути.
– У тебя это не вызывает опасений, Мартин? – поинтересовался Сабир.
Его беспокойство имело основания. В битвах с сарацинами тамплиеры и госпитальеры сражались плечом к плечу, но в мирное время рыцари соперничавших орденов не жаловали друг друга.
Мартин в ответ пожал плечами, заметив, что станет держаться подальше от храмовников, и спросил:
– Что тебе удалось вызнать за это время об интересующей нас даме?
Сабир невозмутимо сдвинул чалму на лоб.
– Она уже здесь. Прибыла две недели назад, сразу после того, как по особому повелению Исаака Ангела[54] ей и ее супругу было приказано покинуть Константинополь. Некий скандал, связанный с их проживанием во дворце вдовствующей императрицы Агнессы. Не знаю, в чем там суть, но эта английская дама ведет себя как ни в чем не бывало, к ней по-прежнему заискивают, добиваясь ее милостей. Она и здесь умудрилась собрать вокруг себя нечто вроде маленького двора, которым помыкает как ей заблагорассудится. А разве не сказано в Коране о женщинах: «Пусть они потупляют свои взоры»? Эта же полна дерзости…
– Не забывай, Сабир, что она – родственница короля Англии, – отбрасывая длинную прядь со лба, заметил Мартин. – Тебе это нелегко понять, друг мой, но у франков знатные дамы считаются неким идеалом, которому предписано поклоняться и воспевать. Это зовется куртуазностью. Дамам полагается во всем уступать, осыпать их любезностями, целовать их руки. Христиане почитают Деву Марию, мать Иисуса, которую вы, мусульмане, зовете Мариам. И в лице каждой дамы они усматривают отблеск непорочной святости, присущей их небесной покровительнице. Но лишь при условии, что эта дама непорочна, возвышенна и действительно достойна поклонения.
Сабир слегка пожал плечами.
– У вас, назареян, все по-иному… и я не скажу, что это мудро. На мой взгляд, Джоанна де Ринель, леди Незерби, больше похожа на манящую гурию[55], чем на тот идеал, перед которым преклоняют колени ваши неразумные рыцари. В Никее она всеобщая любимица, ее окружают патрикии и рыцари, даже суровые тамплиеры отвешивают ей поклоны. Когда же она поет, все эти мужчины смотрят на нее с таким благоговением, что оно кажется святотатственным.
Уголок рта Мартина тронула усмешка.
– Из своих странствий по землям франков я знаю, что дама, наделенная музыкальным даром, пользуется особым почетом. Но скажи мне, какова она, эта англичанка? Так ли хороша, как уверял меня Ашер?
Сабир потеребил ниспадавший на плечо край чалмы. Губы его сложились в ироническую гримасу.
– А ты, друг мой, непременно хочешь, чтобы она оказалась хороша? Должно быть, так тебе легче забыть поцелуи дочери нашего господина, лучшего цветка в его саду?
Мартин не ответил, но его взгляд словно подернулся льдом.
Сабир – старый друг, но и Сабиру не дозволено насмехаться над его чувствами! Тем более когда горечь разлуки все еще томит сердце рыцаря.
Сарацин первым отвел взгляд и огладил сухой ладонью бороду.
– Трудно выдержать твой взор, Мартин. И все же не стоит гневаться. Снова напомню тебе, что для Ашера бен Соломона мы – всего лишь наемники, исполнители его воли. Платит он щедро, этого я не стану отрицать, но породниться с тобой…
– Ашер дал слово, – упрямо тряхнул головой Мартин. – И во все дни, что мы жили в его доме, не препятствовал нашим встречам с Руфью. Поэтому…
Он неожиданно умолк, вслушиваясь. И хотя во дворе караван-сарая было шумно, его чуткий слух уловил взволнованный голос Иосифа. В нем звучало отчаяние. Комнаты, отведенные сыну Ашера, находились поблизости, и сейчас оттуда явственно слышались призывы о помощи. Ромеи-охранники были в тот момент далеко, и рыцарь с Сабиром поспешили на зов.
Мартин первым распахнул дверь в комнату. Какой-то светловолосый франк в желтой бархатной тунике, вцепившись в горло Иосифа, тряс его так, что с головы юноши свалилась кипа, а волосы пришли в полный беспорядок.
Рыцарю едва удалось сдержать себя, чтобы не броситься на обидчика. В последнее мгновение Мартин опомнился: он был в обличье госпитальера, а рыцарю-христианину, пусть даже взявшемуся за плату охранять еврея, не подобало поднимать руку на единоверца. А франк явно был христианином – длинные соломенные волосы, крупный прямой нос, зеленовато-серые глаза под густыми, свирепо сведенными к переносью бровями свидетельствовали об этом не хуже, чем знак креста, нашитый на тунику.
Шагнув в комнату, Мартин опустил тяжелую руку на обтянутое бархатом плечо незнакомца.
– Ради Святого Иоанна!.. Что вы тут делаете, почтенный?
Тот выпустил метнувшегося в сторону Иосифа и обернулся к госпитальеру, все еще бурно дыша:
– Этот пес-иудей осмелился указать мне на дверь!
– Но ведь он у себя, не так ли?
Незнакомец перевел дух.
– Мое имя – Обри де Ринель, лорд Незерби. Я и моя супруга совершаем паломничество к святым местам. В пути я, как водится, поиздержался и решил призанять денег у этого пса. Больше того: я оказал ему честь и предложил за умеренную плату охранять в пути его негодную шкуру – а такой человек, как я, слов на ветер не бросает, клянусь гербом предков! И в ответ услышал, что лишних денег у него нет, после чего он потребовал, чтобы я удалился. Посмели бы мне сказать нечто подобное те евреи, которых мы резали в Бери-Сент-Эдмундс!
Этот человек имел в виду события двухлетней давности. Именно тогда Мартин отправился из Англии на континент с небольшой группой лондонских евреев, а уже в пути его догнала весть о том, что в городе Бери-Сент-Эдмундс, возникшем вокруг бенедиктинского аббатства, было жестоко убито более полусотни евреев.
Имя этого человека сказало ему также, что перед ним – супруг Джоанны де Ринель. И как бы ни хотелось ему вышвырнуть наглеца с галереи на утоптанную землю двора караван-сарая, приходилось считаться с обстоятельствами и полученным от Ашера бен Соломона заданием. Сблизившись с этим человеком, он обретет шанс быть представленным леди Джоанне, это сейчас важнее всего. К тому же, как сразу отметил Мартин, лорд Обри, его будущий соперник, был сильным и красивым мужчиной, чем, вероятно, и привлек к себе внимание прославленной красавицы.
Учтиво склонившись в легком поклоне, Мартин представился рыцарем-госпитальером из Намюра, а после того, как лорд Обри ответил на его поклон, сообщил, что у молодого еврейского купца имелись все основания отказать благородному англичанину. Сей Иосиф бен Ашер не так давно внес изрядный вклад в прецепторию иоаннитов в Намюре, и тамошний великий приор повелел ему, Мартину д’Анэ, направляющемуся в Святую землю, оберегать еврея в пути. Но если у рыцаря затруднения с презренным металлом, – добавил он, заметив, как затрепетали ноздри лорда Обри, – его долг единоверца и собрата по оружию оказать ему всяческую поддержку: они могли бы путешествовать вместе, и владелец Незерби не будет иметь денежных затруднений в пути.
Англичанину это пришлось по душе. Он объявил, что сочтет за честь иметь спутником рыцаря ордена Святого Иоанна и совсем не прочь скрепить новую дружбу чашей-другой доброго вина.
«За мой счет, разумеется», – усмехнулся про себя Мартин.
– Я подумаю над этим предложением, – вымолвил он. – Наш устав не столь строг, чтобы лишать рыцарей земных радостей. А пока, достойный сэр, примите небольшую помощь от лица ордена, дабы вам не приходилось испытывать мелких затруднений в ближайшее время.
На свет появился небольшой мешочек, плотно набитый монетами.
Сэр Обри просиял и поспешил удалиться.
Сабир презрительно заметил:
– Я здесь недавно, но уже успел убедиться, что этот желтоволосый – величайший скряга и вдобавок наглый вымогатель. Едва прибыв, он потребовал для себя и жены лучшие покои, но отказался уплатить столько, сколько требовалось. Затем поссорился с вожаком каравана Евматием, заявив, что тот его обобрал, и препирался с ним до тех пор, пока леди Джоанна не расплатилась с греком. Судя по всему, леди держит все деньги при себе и сама ими распоряжается, не доверяя супругу ни гроша. А тот норовит на каждом шагу наделать долгов.
Мартин знал об этом. Ашер бен Соломон сообщил ему, что сестра Уильяма де Шампера владеет векселями тамплиеров и получает по ним необходимые суммы в их Орденских домах. Неприглядная картина: дама, распоряжающаяся семейным достоянием в ущерб интересам супруга. Это усилило неприязнь Мартина к Джоанне из Незерби – чрезмерно властные женщины были ему не по душе.
Однако взглянуть на эту особу ему довелось лишь на закате, когда Джоанна вернулась с конной прогулки. Что говорить – выглядела она блистательно, и не менее пышным было ее окружение – знатные ромейские щеголи, пара рыцарей-франков, несколько тамплиеров и целая толпа слуг и стражников.
При первом же взгляде на даму, которой предстояло стать объектом его внимания, Мартин не мог не отметить, насколько привычно и ловко она держится в седле. В том, как она правила красивой гнедой лошадью, чувствовалась крепкая рука. Одежда Джоанны отвечала последней европейской моде: бархатное бледно-фиалковое блио[56], шлейф которого почти полностью покрывал круп лошади, а рукава развевались на ветру. Сверкающий тонкий обруч-диадема удерживал складки легкой розовой вуали, из-под которой на грудь дамы падали тяжелые темные косы. Косы у модниц того времени были так популярны, что их носили и юные девицы, и зрелые матроны. Лицо англичанки – чистое, с нежным персиковым румянцем – показалось Мартину вполне привлекательным. Она то и дело с улыбкой обращалась к своим спутникам и явно наслаждалась всеобщим вниманием.
Впрочем, ее улыбка погасла, едва она завидела супруга, спускавшегося с галереи во двор караван-сарая. Сэр Обри властным жестом протянул жене руку, а когда Джоанна спешилась, немедленно увел ее от пестрой толпы обожателей.
Следившие за прибытием красавицы Мартин и Сабир не могли не отметить, что темнокосая леди Незерби в присутствии посторонних вела себя скромно и покорно, но едва супруги поднялись на галерею и скрылись за арочными опорами, вырвала руку у сэра Обри и произнесла несколько отрывистых слов, сопроводив их выразительными жестами. После чего исчезла за дверью отведенных ей покоев, а сэр Обри остался стоять на галерее с крайне удрученным видом.
Сабир беззвучно рассмеялся:
– Этому желтоволосому можно посочувствовать. Супруга лишает его денег, разъезжает по окрестностям в сопровождении воздыхателей, а при виде мужа и повелителя темнеет лицом. Аллах всемогущий! Как же мудры твои законы, установившие, что женщине дозволено сколько угодно красоваться только перед своим господином, но она не смеет даже взглянуть на чужих мужчин!
Мартин не стал возражать: слишком многое свидетельствовало о том, что Джоанна де Ринель вздорна, капризна и властолюбива. А вскоре Эйрик принес еще одну новость: оказалось, что ко всем ее недостаткам она еще и бесплодна, как заброшенное поле.
Рыжий обладал непревзойденным даром с легкостью заводить знакомства среди прислуги, в особенности женской. Он уже успел вскружить голову горничной английской леди, и та поведала ему истинную причину паломничества супругов в Святую землю – они надеются, что там будут услышаны их мольбы и небо наконец-то благословит их брак, длящийся более семи лет, детьми.
– Малышка Саннива – так зовут ту молоденькую козочку, служанку леди, – говорит, что путешествуют ее господа неспешно, но уже успели посетить ряд святынь и поклониться куче реликвий. Это не помогло, и теперь они стремятся в Святую землю. Одно время супруги даже намеревались присоединиться к воинству французских крестоносцев в Везле[57], но там вышла какая-то история, и король Ричард спешно отправил обоих в Венгрию с миссией к королю Беле.
«Возможно, это каким-то образом связано с королем Филиппом», – Мартину вспомнились слова Ашера бен Соломона.
– Кроме того, Саннива поведала вот что, – посмеиваясь в рыжие усы, добавил Эйрик. – Оказывается, пока лорд Незерби и его жена гостили в Константинополе, начался Великий пост. Сэр Обри помолился и внезапно дал обет, что станет избегать супружеского ложа до тех пор, пока не преклонит колени перед Гробом Господним в Иерусалиме! Ибо Господь якобы дал ему знать, что лишь после этого они смогут зачать дитя. Ну не олух ли этот англичанин?
Мартин тоже рассмеялся. Что ж, тоскующая без мужской ласки дама, скорее всего, станет легкой добычей.
Однако подступиться к ветреной англичанке будет непросто. Ее постоянно сопровождает стража – с десяток опытных, отменно вооруженных воинов, которых возглавляет капитан[58] Дрого – родом сакс. Проследив за тем, как тот упражняется с копьем, Эйрик только одобрительно хмыкнул. При даме состоят паж, повар и пожилая камеристка Годит, которая следит за ее туалетами. И, разумеется, горничная Саннива, чье сердце, как уверяет Эйрик, уже на его стороне. Кроме того, вокруг Джоанны постоянно увиваются щеголи из числа тех, которым предстоит отправиться с караваном.
В том, что сестра Уильяма де Шампера отменная певунья, Мартин убедился в тот же вечер.
Едва сгустились сумерки, во дворе караван-сарая погонщики развели костер, и как только путники собрались у огня, появилась леди Джоанна с небольшой лютней в руках. Расположившись в кругу мужчин, она коснулась струн и затянула задорную и весьма нескромную балладу. Голос у женщины оказался действительно замечательный – свободный, бархатистый, легко взлетавший от низких грудных нот к самым высоким тонам. В балладе речь шла о том, как некая девица остроумно отказала и барону, и лорду, и старому рыцарю, потому что ждала своего крестоносца, который вскоре должен вернуться овеянным славой и поведать, сколько сарацин он уложил во имя своей избранницы. Каждая строфа заканчивалась нехитрым припевом, и слушатели дружно подхватывали его, хлопая в такт.
Тем временем Мартин приметил мужа певицы, в одиночестве стоявшего на галерее, и направился к нему. Сэр Обри раздраженно обернулся, но, узнав щедрого госпитальера, сумел изобразить некое подобие улыбки.
– Тоже любуетесь, как моя супруга веселит этот сброд?
– Почему же сброд? Здесь немало благородных господ – патрикии, рыцари Храма, служители Господа, воины. А сброд – вон он! – Мартин указал на столпившихся поодаль слуг, погонщиков и проводников.
На лице Обри де Ринеля появилась презрительная гримаса.
– Леди Джоанна воспитывалась при дворе королевы Элеоноры Аквитанской, где дамам позволяются такие вольности, о которых на севере Англии, откуда я родом, благородные девицы и не слыхивали. Мне было непросто свыкнуться с тем, что моя супруга увеселяет гостей, словно нанятый за плату гистрион. Но ее семья относилась к этому чудачеству благосклонно. И не диво: ее батюшка слыл первым трубадуром при короле Генрихе, да и нынешний король слывет мастером пения и сам слагает стихи.
– Вы не одобряете этого?
Обри в ответ повел плечом.
– Могу ли я осуждать своего короля? Как по мне, лучше бы он поменьше времени уделял сочинительству, а как следует намял бока этому заносчивому исчадию ада – Саладину.
– Как раз это он и намеревается сделать, – заметил Мартин и, склонившись к сэру Обри, спросил: – Но отчего такой воин, как вы, мой друг, не стали паладином своего короля, как тысячи других рыцарей?
Обри отвел глаза. Он явно испытывал неловкость оттого, что госпитальер уличил его в нежелании присоединиться к крестоносному воинству. Но причина, и весьма убедительная, нашлась: король Ричард избрал морской путь, а сэр Обри абсолютно не переносил качки.
– Я едва не отдал Богу душу, когда мы угодили в шторм при переправе через Английский канал[59]. С тех пор я поклялся: больше никаких путешествий морем! Именно поэтому мы избрали кружной и опасный путь по суше.
Пение умолкло, на галерею доносился лишь негромкий перезвон струн, который вскоре потонул в гуле одобрительных возгласов и рукоплесканий. Грузный купец из Магриба[60], один из самых богатых в караване, шагнул к даме и с низким поклоном протянул ей дар – шелковую шаль.
Кулак Обри де Ринеля обрушился на край балюстрады.
– Клянусь мессой! Вы только взгляните: ее одаривают, как площадную девку!
Он схватился было за меч, но Мартин удержал разгневанного супруга.
– Не вмешивайтесь, друг мой. На Востоке принято выражать одобрение, преподнося те или иные дары. И, замечу, эта шаль из такого шелка, который в Европе считается драгоценным. Поистине щедрый дар.
– Вы полагаете? – оживился сэр Обри. – Сколько же он может стоить?
Ожидая ответа, англичанин успел заметить в свете горевшего неподалеку факела усмешку на лице госпитальера, и спохватился:
– Собственно, мне нет никакого дела до этого тряпья. Жалкий купчишка смеет обращаться с высокородной леди, как покровитель! Это наносит урон ее чести!
– Вы не правы, сэр. У мусульман купцы в таком же почете, как и воины. Сам пророк Мухаммад был купцом…
Тот все еще продолжал ворчать и сердиться, когда Мартин внезапно решил: сейчас самое время принять предложение желтоволосого англичанина, от которого он поначалу уклонился, и посетить соседнюю греческую харчевню. Это позволит ему составить более полное представление о леди Джоанне.
Сэр Обри мгновенно воодушевился.
Оба спустились во двор и, пройдя позади слушателей, по-прежнему окружавших даму, покинули караван-сарай.
Вино в харчевне оказалось весьма недурным – густым и сладким, как большинство вин на Востоке. Мартин, сославшись на обеты, ограничился пряным шербетом, зато сэр Обри, осушив несколько кубков подряд, быстро захмелел, и язык его развязался. «Госпитальер» умело направлял беседу, и вскоре речь вновь зашла о супруге владельца Незерби.
– Не дивитесь, сэр рыцарь, что Джоанна надменна и окружает себя поклонниками, – Обри де Ринель внезапно стиснул крепкий кулак. – На самом деле все это – пустая видимость. Готов поклясться каждым гвоздем Креста Господня, что любит она одного меня. А как могло быть иначе, если я добился ее благосклонности, став победителем большого турнира в Винчестере… Право, никогда в жизни мне не приходилось видеть такого скопления народа, как там! И среди прочих – она, совсем еще дитя, младшая дочь одного из знатнейших лордов Англии и родственница самого короля… И, смею заметить, – одна из богатейших наследниц страны… О, мне было ради чего сражаться и преломлять копья, но я знал, как добиться своего, ибо я – лучший воин в Английском королевстве! Что и было признано, когда герольды во всеуслышание назвали имя победителя…
Сэр Обри поспешно опорожнил очередной кубок и продолжал:
– Видели бы вы, как смотрела на меня в тот миг Джоанна! И я понял, что означает этот взгляд, и повел осаду по всем правилам. Я нанимал толпы менестрелей, распевавших во весь голос под ее окнами, я назначал ей тайные встречи, осыпал подарками. Какая юная леди перед этим устоит? Когда же мы с ней пали на колени перед ее отцом и признались, что любим друг друга, гордый барон Артур де Шампер, владелец Малмсбери, Гронвуда и иных обширных земель в Англии, не смог ответить отказом. Сам король Генрих присутствовал на нашей свадьбе – ведь де Шамперы его родня, он всегда благоволил к ним… Так я, бедный рыцарь с далекого севера, стал членом могущественного рода и… – Язык сэра Обри уже заплетался, мысли путались. – Воис… воистину, я зав-воевал ее мечом и удалью, как рыцарь из баллады!..
Серо-зеленые глаза подвыпившего англичанина помутились, соломенные волосы растрепались, лицо пылало. Трудно было поверить, что этот рослый, но уже рыхлый и располневший мужчина всего семь лет назад был победителем известного во всем христианском мире турнира. Может, это всего лишь пьяное бахвальство?
Необходимо поручить Эйрику и Сабиру выяснить, насколько соответствуют истине рассказы сэра Обри. Но сейчас Мартину оставалось одно – поднять на ноги уже начавшего сползать со скамьи англичанина, доставить его в караван-сарай и сдать с рук на руки хмурому капитану Дрого.
Вместо благодарности этот сакс что-то сердито пробурчал. Из своих покоев на миг показалась леди Джоанна, бережно обхватила талию мужа и увела его с собой, что-то вполголоса выговаривая ему на ходу.
Может, она и впрямь так привязана к супругу, как уверял его сэр Обри?
В том, что задание, поставленное перед ним Ашером бен Соломоном, выполнить не так-то просто, Мартин убедился в течение двух следующих дней. Темнокосая англичанка держалась отстраненно, и все его попытки завладеть вниманием женщины оказывались тщетными. Серьезной помехой были и тамплиеры – они постоянно окружали Джоанну, словно второе кольцо стражи. С незнакомым госпитальером рыцари Храма вели себя учтиво, но холодно, всем своим видом давая понять, что его присутствие здесь неуместно.
Сэр Обри также не спешил представить вновь обретенного приятеля супруге. Он был приветлив с Мартином, расточал улыбки, при случае намекал, что не прочь повторить их визит в греческую харчевню, но тем дело и кончалось.
День отбытия каравана был полон суеты, как бывает всегда, когда большая группа людей, чьи интересы ни в чем не сходятся, покидает насиженное место. Но именно в этой суматохе Мартину удалось приблизиться к знатной даме, которую ему предстояло не только соблазнить, но и очернить.
Он поспешно спускался с галереи, а леди Джоанна поднималась к своим покоям, и они едва не столкнулись на ступенях. На краткий миг оба оказались близко, почти вплотную. Мартин впервые увидел лицо женщины вблизи и невольно восхитился. Нежная, без единого изъяна кожа цвета сливок, легкий румянец и торопливое дыхание, слегка приоткрытые яркие и полные губы, небольшой, изящный нос и широко поставленные глаза – серые, глубокие, с удивительным фиалковым оттенком.
Прекрасное всегда радует, и Мартин невольно улыбнулся. Во взгляде англичанки мелькнул лукавый блеск, но она тут же отпрянула, горделиво вскинув голову.
Мартин посторонился, отвесив учтивый поклон.
– Мадам!
Вместо ответа – едва заметный кивок.
Леди Джоанна продолжила свой путь, а он провожал ее восхищенным взглядом до тех пор, пока не удостоверился, что этот взгляд замечен камеристкой Годит. Та, еще раз взглянув на восхищенно застывшего госпитальера, догнала свою госпожу на верхней галерее и принялась что-то нашептывать. Ему удалось уловить легкий кивок супруги сэра Обри, адресованный камеристке, но она так и не обернулась.
Мартин был удовлетворен: теперь фигура рыцаря-монаха, на которого произвела столь неизгладимое впечатление леди Джоанна из Незерби, неизбежно возникнет в доверительных разговорах этих двух женщин.
Но тем все и кончилось.
Джоанна покидала караван-сарай как обычно – окруженная толпой почитателей и белыми плащами храмовников. Супруга высокородной госпожи в этой свите не было: утром между ними вспыхнула ссора, и английский рыцарь предпочел держаться подальше, смешавшись с толпой паломников и проводников.
Караван вышел из Никеи в тучах пыли. Выкрики погонщиков, ржание мулов и коней, хриплый рев верблюдов, топот копыт и скрип колес тяжелых сарацинских повозок, звон верблюжьих бубенцов сливались в оглушительную какофонию. Помимо проводников и стражи, в караване насчитывалось свыше ста человек, включая женщин и детей, а также более трехсот вьючных животных. Процессию возглавлял испытанный каравановожатый Евматий, рядом с ним ехали несколько помощников – их обязанностью было оказывать в пути различные услуги знатным купцам и паломникам, а замыкал караван отряд тамплиеров, взявшихся охранять путешествующих. По обочине дороги гнали гурт овец, которым предстояло быть съеденными в пути.
Мартин с Иосифом, Сабиром и воинами-охранниками, выделенными для охраны сына Ашера бен Соломона, держались в середине каравана. Эйрик же, напротив, при первой возможности догнал людей из свиты англичанки и теперь следовал вплотную за ними. Мартин порой завидовал легкому и беспечному характеру рыжего – тот успел не только обворожить горничную знатной дамы, но и завести приятельские отношения с капитаном Дрого; повар Бритрик угощал его сладостями, а паж Жос заливался смехом от его шуточек.
Спустя некоторое время Мартин подал знак Эйрику приблизиться.
– Ну, и что тебе от меня понадобилось, малыш? – спросил тот, осаживая коня и приноровляя его шаг к шагу лошади мнимого госпитальера.
Эйрик был на двенадцать лет старше Мартина и порой по старой памяти величал его «малышом» – как в те времена, когда они только что узнали друг друга. В ту пору Мартин действительно был четырехлетним малышом из приюта Святого Иоанна, приемышем Ашера бен Соломона, важного купца, облагодетельствовавшего сироту.
Мартин с усмешкой склонился с седла к уху варанга и вполголоса проговорил:
– Уж если, рыжий, ты стал своим человеком в свите леди Джоанны, было бы не худо при случае поведать какую-нибудь трогательную историю о своем рыцаре. Мол, господин мой, благородный Мартин д’Анэ, вступил в орден после того, как безвременно скончалась его обожаемая супруга, прекрасная и кроткая… Как же ее звали?.. Допустим – Элеонора, как королеву Элеонору Аквитанскую, в честь которой многие называют дочерей… Итак, сокрушенный горем рыцарь д’Анэ решил отрешиться от всего земного и связал себя обетами, став смиренным воином ордена Святого Иоанна. Подобные истории всегда производят впечатление на женщин.
Эйрику не требовались долгие разъяснения.
Он мгновенно усвоил, что ему надлежит говорить, и от себя добавил, что, надо полагать, мнимая супруга мнимого госпитальера умерла в родах, и таким образом молчаливый и печальный рыцарь, едущий в середине каравана, разом лишился жены и сына. Только железное сердце останется равнодушным к подобной трагедии. А уж если в сердце женщины родится сочувствие, тут и до нежности недалеко!
С тем Эйрик и ускакал, вздымая клубы пыли.
Несмотря на то что стояла середина апреля, солнце жгло, как в разгар лета. Мартин отбросил кольчужный капюшон, позволив ветру играть с каштановыми прядями его блестящих волос. Ближе к полудню тень коня и всадника уменьшилась настолько, что теперь лежала прямо под копытами его скакуна.
Когда вереница каравана, казавшаяся бесконечной, изгибалась вместе с поворотом дороги, рыцарь мог видеть Джоанну де Ринель – великолепную нарядную наездницу, словно не замечавшую ни жары, ни пыли. Ее стройный стан мерно покачивался в такт поступи лошади.
Сколько же ей лет? – спрашивал себя Мартин. Сэр Обри упомянул, что в брак леди Джоанна вступила семь лет назад, совсем юной. Следовательно, ей немногим больше двадцати. И при этом она беспечна, весела, со смехом расспрашивает о чем-то каравановожатого Евматия… Должно быть, о груде развалин, высящейся на соседнем холме, – только что она указала на нее рукой, затянутой в длинную серую перчатку… Но вокруг по-прежнему свита, а сэр Обри окончательно куда-то пропал.
Несколько позже удача улыбнулась Мартину: он сумел свести знакомство с камеристкой Годит.
Это случилось вскоре после полудня, когда неторопливо продвигавшийся караван догнала тагма[61] закованных в броню воинов императора. Тяжеловооруженные всадники спешили, и по знаку каравановожатого погонщики начали останавливать вьючных животных и отводить их на обочину, чтобы дать дорогу воинам. Как часто случается в спешке, на дороге образовалась сумятица, люди и животные заметались, заревели верблюды и отчаянно закричала какая-то женщина, чей ребенок выбежал на середину дороги, когда сверкающие сталью всадники находились в двух шагах.
К счастью, Сабир успел схватить мальчишку за шиворот и одним движением переправил его прямо в руки голосившей матери. Тем временем камеристка Годит начала резко разворачивать своего мерина, и на землю посыпались какие-то тюки и сумы, притороченные к ее седлу. Мартину пришлось придержать мерина под уздцы и помочь женщине поднять поклажу.
– Как вы добры, господин! – ахала матрона, поправляя покрывало, которое то и дело норовил сорвать с ее головы жаркий ветер. – Истинный воин святого Иоанна, не оставляющий в беде страждущих!
– Надеюсь, вы не пострадали? – сдержанно поинтересовался Мартин, помогая женщине снова сесть в седло, а затем похвалил наборную сбрую на ее мерине, заметив, что и знатная всадница подобной не устыдилась бы.
Камеристка сочла это замечание достаточным поводом, чтобы вступить в беседу. Сообщив, что сбруя – от щедрот ее доброй и благочестивой хозяйки, Годит поведала, что ее госпожа в пути уже больше года, что ее цель – святые места Иерусалима, а сама Годит состоит при ней в качестве камеристки и доверенного лица.
– Ваш слуга, господин рыцарь, оказался молодцом, – заметила Годит, пришпоривая мерина, чтобы догнать коня госпитальера, шедшего размашистым шагом. – Спас мальчишку, да как ловко! А я-то думала, что сарацины только на то и годятся, что швырять на копья христианских детишек. Но если он служит вам, значит он крещен водой и духом, как и положено, несмотря на то, что во всем остальном выглядит сущим язычником?
Мартин усмехнулся и промолчал. Для христиан все иноверцы – язычники. Что бы сказала эта рассудительная особа, если б знала, что и второй его «слуга» наотрез отказывается принимать причастие, утверждая, что всякий варанг должен помнить веру предков. Сабир – правоверный мусульманин, однако они уже много лет стоят плечом к плечу, и он доверяет ему как кровному брату.
– А вам, сэр, уже доводилось бывать в этих диких краях? – не унималась словоохотливая камеристка. – Сдается мне, у ромеев здесь не все ладно. И сарацин здесь, как мышей в подполье у нерадивого хозяина, их муллы завывают громче, чем звонят колокола в церквях, призывая к службе. И то сказать – что за христиане эти схизматики-греки, если не признают Папу Римского наместником Бога на земле?
– Но вместе с тем глубоко почитают Христа и Пречистую Деву. – Мартин осенил себя знаком креста, и Годит поспешила последовать его примеру. – Поэтому василевс Алексей Комнин[62] в свое время и обратился к Папе с просьбой о помощи в борьбе с сельджуками, наседавшими на его державу.
Камеристка лишь изумленно всплеснула руками, но после краткого замешательства последовал новый вопрос:
– Если ромеи добрые христиане, то отчего же император Исаак Ангел в то время, когда весь мир содрогнулся, узнав, что Саладин овладел святым Иерусалимом, наоборот, возрадовался и поздравил султана с военной удачей? По-христиански ли это – радоваться победе врагов Христа?
– Скажу на это лишь одно: Исаак Ангел совершил ловкий политический ход. Поздравив Саладина, он тем самым добился главной цели: султан не стал изгонять и преследовать живших в Иерусалиме восточных христиан. Всем им была обещана безопасность.
– До чего же лукавы эти греки! – сокрушенно покачала головой камеристка. – Недаром сказано, что ни одному из них нельзя доверять. Они и неверных привечают, хоть и без конца воюют с ними.
– Здешние тюрки – такие же подданные императора, как и греки. В Ромейской державе живут люди всякой веры – армяне, евреи, греки, арабы, но все они платят налоги императорской казне. Зачем же изгонять того, кто приносит прибыль и почитает своего владыку?
– Это мусульмане-то почитают? А куда, по-вашему, господин мой, направлялся тот отряд, что недавно словно железный вихрь пронесся мимо нашего каравана? Небось, где-то мятеж, и язычники снова режут добрых христиан – да хранит нас Господь от подобных ужасов!
Мартин рассмеялся.
– Не стоит забывать, что у самых границ Ромейской империи ныне возвысился могучий Конийский султанат. И это далеко не самый мирный сосед. Вот почему число воинов императора в Малой Азии умножилось и все дороги патрулируют многочисленные отряды. Но, согласитесь, это ведь истинное благо для путников.
Женщина задумчиво потрепала гриву своего мерина, а затем устремила живой взгляд на спутника.
– Вам известны такие вещи, господин рыцарь, что я…
Она умолкла, не то подбирая слова, не то не решаясь продолжать. Камеристка Джоанны де Ринель говорила по-французски, но акцент свидетельствовал, что ее родным языком был английский. Однако сейчас дело было не в языке.
– Мне пришло в голову, – наконец произнесла почтенная матрона, – а не побеседовать ли вам об этих вещах с моей госпожой? Все эти тонкости ее очень интересуют…
Именно это и требовалось Мартину. Но каким образом может состояться такая беседа, если интересующая его дама постоянно находится в окружении тамплиеров?
Камеристка мгновенно перехватила его взгляд и тут же пояснила, что рыцари Храма приняли на себя обязательство беречь ее леди в пути, ибо она – родная сестра маршала ордена Уильяма де Шампера.
– Кто же не слышал о благородном де Шампере, чье имя покрыто славой, а доблесть служит образцом для всех, кто носит крест на плаще! – воскликнул Мартин. – Значит, ваша госпожа и в самом деле его сестра?
Его восхищение было таким неподдельным, что словоохотливая Годит тут же выложила многое из того, что впоследствии могло сослужить Мартину добрую службу.
Госпожа почтенной Годит, младшая дочь владетельных сеньоров де Шампер, появилась на свет в ту пору, когда ее старший брат Уильям покинул Англию и отбыл в Святую землю. Брат и сестра никогда не виделись, но леди Джоанна была с детства наслышана о нем. Когда же супруги из Незерби решили посетить Палестину, матушка леди, баронесса Милдрэд, отписала своему прославленному сыну, известив о скором прибытии сестры. Сэр Уильям откликнулся. В своем послании он писал, что Джоанна и сэр Обри могут во всем рассчитывать на него и тех людей ордена Храма, с которыми ей доведется иметь дело. Однако ныне он занят войной с неверными, и едва ли ему удастся лично приветствовать чету родичей на Святой земле. Это-то и тревожит леди Джоанну, да и нет в этом ничего удивительного – несмотря на рыцарский конвой, вокруг простирается чужая земля, населенная племенами, чьи нравы и законы так отличаются от английских.
Мартин был удовлетворен. При мысли о том, что ему, если верить словам Годит, пока не грозит неожиданная встреча с Уильямом де Шампером, он сдержанно усмехнулся.
– Вы смеетесь, сэр? – возмущенно воскликнула камеристка.
– Моя улыбка вызвана иными причинами, – проговорил Мартин. – Я всего лишь дивлюсь причудам судьбы. Встретиться на пути к Святой земле со столь знатной дамой, в чьих жилах течет кровь не только де Шамперов, но и самих Плантагенетов! Лишь теперь я понимаю, отчего леди Джоанна столь высокомерно обращается со своим супругом!
– Моя госпожа высокомерна? Господь с вами, сэр рыцарь, – не судите о том, что вам не известно!..
И почтенная Годит с большой откровенностью поведала историю этого брака.
Обри де Ринель и впрямь был победителем турнира в Винчестере. Именно там он приглянулся молоденькой и прелестной пятнадцатилетней Джоанне. Девушка была так хороша, что ее единодушно избрали королевой турнира, а Обри своего не упустил, хоть и был беден. Он принадлежал к тем рыцарям, которые, не имея обширных владений, кочуют с турнира на турнир, а весь их доход составляют доспехи и кони побежденных в турнирных поединках противников. Семья его считалась довольно родовитой, но обеднела и была обременена множеством детей. Сэру Обри, второму по старшинству среди сыновей его отца, не предстояло ничего унаследовать[63], поэтому женитьба на леди Джоанне оказалась для него неслыханной удачей.
– Сэр Обри окружил нашу юную госпожу таким поклонением, – увлекшись, продолжала камеристка, – что сумел-таки добиться ее любви. И получил вместе с нею поместье Незерби, ленные владения, пруды, мельницы и обширные пастбища. Не говоря уже о замке, который недавно был перестроен и украшен двумя новыми башнями и барбаканом с подъемным мостом. Загляденье, а не замок, скажу вам по чести! И во владение им сэр Обри вступил, не имея ничего, кроме коня, доспехов, пары оруженосцев, с виду напоминавших разбойников, да благородного имени – де Ринель. Предки его явились в Англию с Вильгельмом Завоевателем[64], но одному Господу ведомо, сколько среди его воинства было всяких негодяев и голодранцев!
– Напрасно вы так считаете, сударыня. Благородное имя – это уже немало.
– Для кого-то, может, так оно и есть. Только не для де Шамперов! Поверьте, я сама родом из знатной саксонской семьи, мои предки бились с норманнами при Гастингсе, но для меня великая честь – быть в свите леди Джоанны. Ведь де Шамперы вхожи к самому королю! Вот почему, когда лорд Артур неожиданно согласился отдать свою дочь такому человеку, это вызвало всеобщее удивление. На то, однако, была особая причина: некогда его светлость, сэр Артур, завоевал руку своей будущей супруги, став победителем турнира. Я полагаю, его сердце смягчилось тем, что он усмотрел в судьбе дочери отражение судеб ее родителей. Именно поэтому он дозволил юной Джоанне совершить свободный выбор. Зато его супруга, леди Милдрэд Гронвудская, далеко не сразу приняла сэра Обри. Когда его светлость вместе с новобрачными вернулся в замок Малмсбери, миледи впервые осмелилась упрекнуть супруга, хотя более нежной и любящей жены во всей Англии не сыскать! На целых полгода она удалилась в монастырь Святой Хильды, но в конце концов ей пришлось смириться с тем, что сэр Обри перед Богом и людьми стал мужем ее младшей дочери…
В это время Годит окликнула ее госпожа. Женщина взялась за поводья, чтобы заставить мерина перейти на рысь, но Мартин остановил ее:
– Прошу вас передать леди Джоанне: коль скоро ей наскучит однообразие пути, я готов позабавить ее рассказами о здешних местах.
Годит просияла.
– Будьте уверены, господин рыцарь, я непременно передам!
Исполнила она обещанное или нет – неизвестно. Во всяком случае Мартин до самого вечера продолжал ехать в середине каравана, и никто к нему не обращался. Сэр Обри попался ему на глаза лишь тогда, когда караван прибыл в Прусу и путники начали располагаться в тамошнем караван-сарае.
Обри де Ринель выглядел странно – он нетвердо сидел в седле, глаза его были полузакрыты, а спешивался он столь медлительно и неуклюже, что леди Джоанна даже попыталась поддержать мужа. При этом она смущенно и растерянно оглядывалась, но слуги были заняты багажом, а никого из свиты не оказалось поблизости. Сэр Обри шатался из стороны в сторону и не мог самостоятельно сделать ни шагу.
Заметив ее растерянность, Мартин поспешил предложить свою помощь.
Это, однако, еще больше смутило даму: ее супруг снова не в себе, и уже второй раз госпитальер вынужден оказывать ему помощь. Но препровождая сэра Обри в отведенное ему помещение, Мартин заметил нечто странное – несмотря на то, что англичанин находился в тяжелом опьянении, запах вина в его дыхании отсутствовал, а глаза были налиты кровью.
Утром следующего дня сэр Обри сам разыскал Мартина. Выглядел он скверно: свинцовые круги под глазами, осунувшееся лицо.
– Где же ваш подопечный иудей? – осведомился англичанин.
Мартин указал назад: Иосиф ехал в окружении еврейского семейства, присоединившегося к каравану в Прусе. Обри криво усмехнулся, начал было говорить что-то о непомерных правах, которыми в Ромейской державе пользуются евреи, но в конце концов сбился и стал благодарить рыцаря за оказанную ему накануне помощь.
– Но ведь вы не были вчера пьяны, как казалось на первый взгляд, – негромко заметил мнимый госпитальер.
Сэр Обри пристально уставился на него.
– Не мне вас судить, сэр, – продолжал Мартин с невозмутимой улыбкой. – В дороге всякое бывает.
Англичанин перевел дух.
– Это гашиш, – признался он. – Мне было любопытно испробовать нечто новое. Но теперь, когда я испытал его действие на себе… Признаюсь, вряд ли у меня скоро появится желание повторить подобный опыт…
Лорд передернул плечами.
Мартин окинул взглядом вереницу каравана: греки, мусульмане, цыгане, евреи. Кто угодно мог приторговывать этим зельем.
– «Аллах проклял опьяняющее и тех, кто его употребляет» – так свидетельствует Пророк ислама, – сказал он. – И еще: «Тому, кто употребит опьяняющее, не будет воздаяния за совершенные им молитвы в течение сорока дней». Советую поразмыслить об этом в пути к святым местам.
– Языческая чепуха! Я все равно никому не скажу, кто угощал меня зельем! – Лорд Незерби упрямо тряхнул головой.
В эту минуту англичанин ни в чем не походил на благородного лорда: щеки покрыты щетиной, светлые волосы свалялись, глаза, как у снулой рыбы. Мартин знал – первый прием гашиша часто заканчивается именно так. Но если за ним следуют другие… Об этом не хотелось даже вспоминать, и рыцарь заговорил о другом:
– Скажите, сэр, как совместить прием черного снадобья с тем, что вы решили блюсти строгий пост вплоть до прибытия в Иерусалим? Уж если вы отказались всходить на брачное ложе…
В серо-зеленых глазах сэра Обри внезапно появился опасный блеск.
– Я вижу, сэр рыцарь, вы успели обстоятельно побеседовать с Годит, камеристкой моей супруги, чей язык не знает узды. Вчера я видел вашу лошадь рядом с ее мерином. Этой саксонской овце ничто не доставляет такой радости, как разнюхивать, подслушивать, а затем судачить с кем попало. Прочие тоже хороши… Ох уж эти люди из Незерби!
Последние слова прозвучали как брань.
– Но ведь это ваши люди! – заметил Мартин.
Брови сэра Обри сошлись на переносье.
– Будь над ними моя полная воля…
Некоторое время они ехали молча. В какой-то миг Обри тронул повод, и лошади рыцарей пошли едва ли не вплотную. Колени всадников соприкоснулись, и англичанин склонился к спутнику с лукавой улыбкой:
– Вам, сэр, небо даровало исключительную внешность. Осанка, благородная форма рук… Временами чудится, что ваши глаза вобрали в себя всю лазурь дневного небосвода…
Взгляд сэра Обри приобрел странное, как бы заискивающее выражение.
Мартин молчал, обескураженный этой неожиданной тирадой. Их лошади продолжали идти так близко, что в конце концов саврасый мнимого госпитальера фыркнул, резко тряхнул гривой и загарцевал. Всаднику пришлось натянуть поводья. Скакун сэра Обри также взбрыкнул, и англичанину пришлось натянуть поводья.
– У вас превосходный конь, – проговорил госпитальер, возвращая беседу в обычное русло.
Его замечание возымело действие: сэр Обри с удовольствием огладил шею своего темно-рыжего скакуна и объявил, что все кони, на которых едут он сам, его супруга и сопровождающие их люди, выращены в поместье Незерби.
Мартин не мог не заинтересоваться: породистая лошадь в те времена считалась роскошью и стоила целое состояние. Лишь богатые и родовитые люди могли позволить себе содержать лошадей, все прочие обходились мулами и ослами. А прислуга и воины-охранники супругов де Ринель восседали на прекрасно выезженных, крепких конях. Это были рыжие или гнедые животные с благородной статью, все без исключения с белыми отметинами на лбу или морде: свидетельством того, что за чистотой породы тщательно следят.
Приободрившийся сэр Обри с готовностью сообщил, что порода, которую разводят в Незерби, зовется хакне. Эти лошади предназначены для долгих переездов и необычайно выносливы. Особенно хороши они в легкой упряжке. Зато в поместьях родителей его супруги выращивают настоящих боевых жеребцов – дестриэ, способных как пушинку нести на себе рыцаря в полном вооружении. Дестриэ – один из главных источников доходов семьи де Шампер, их охотно раскупает знать, хотя значительная часть поголовья безвозмездно передается в собственность ордену Храма, а затем отплывает в трюмах кораблей в Святую землю, где всегда ощущается недостаток в рыцарских конях. Тем не менее и хакне из Незерби стоят немалых денег.
Смакуя подробности, лорд углубился в рассказ о сложностях коневодства и доходах, которые оно приносит. И при этом с уважением упомянул супругу, которой, по его словам, нет и не было равных в выездке. А заметил ли сэр рыцарь, как изящны и невелики головы незербийских скакунов, какие у них лебединые шеи, стройные бабки, выразительные глаза и чуткие уши? Все это они унаследовали от арабских коней, привезенных с Востока дедом его супруги – бароном Эдгаром Армстронгом. Именно с тех пор во владениях де Шамперов и повелось коневодство.
Когда мужчины говорят о лошадях, их нелегко отвлечь. Поэтому ни тот, ни другой не заметили, как к ним приблизилась Джоанна де Ринель.
– Милорд супруг мой, – учтиво обратилась она к Обри. – Вы всегда мечтали ехать в Левант тем путем, по которому когда-то шли первые паладины. Только что наш каравановожатый Евматий сообщил, что вскоре мы свернем на старую дорогу крестоносцев, ведущую к Дорилее[65].
Обри с женой ускакали в голову каравана. Вскоре Мартин увидел супругов вместе коленопреклоненными у могилы, над которой возвышался прямой латинский крест. Таких погребений здесь было множество – крестоносцев, не вынесших тягот пути и ран, полученных в стычках с конницей сельджуков, хоронили прямо у обочин дороги. За минувшие десятилетия жаркие ветра почти сровняли с землей последние прибежища паладинов, но кресты были видны издали. Ромеи не трогали их, а на склонах окрестных холмов и в глубоких лощинах нет-нет да и находили изъеденные ржавчиной шлемы, обломки мечей и наконечники копий…
К вечеру караван достиг придорожного караван-сарая.
В отличие от тех, что располагались в больших городах, этот караван-сарай, находившийся на расстоянии дневного перехода от ближайшего поселения, походил на небольшую крепость, обнесенную высокими и толстыми стенами. Ворота из тяжелых дубовых плах на ночь запирались крепкими коваными засовами. Внутренние помещения были тесными – даже в лучших покоях едва помещалась пара лежанок, а для жаровни с угольями места уже не оставалось.
А нужда в тепле в этой гористой местности была велика: как только село солнце, из ущелий потянуло пронизывающим до костей холодом. Поэтому многие путники разместились во дворе, где можно было обогреться у ярко пылавшего костра.
Мартин, несмотря на утомительный путь, не испытывал ни малейшего желания отправиться на узкую и жесткую лежанку и тоже присоединился к собравшимся у огня. Беседа здесь шла о том, что обычно интересует людей в дороге: сколько еще дневных переходов до цели, следует ли опасаться разбойников и не слышно ли чего о бродягах-кочевниках. Тем временем горные совы, обитавшие в окрестностях, устроили перекличку. Их уханье, стоны и протяжные вопли нагоняли жуть: словно в темноте притаилась свора пустынных демонов.
– Покричат и уймутся, вреда от них нет, – успокаивал путников каравановожатый, подбрасывая в огонь сухие колючие плети ежевики. – А завтра мы окажемся за стенами Дорилеи, там и вовсе нечего опасаться.
– Давно ли вы водите караваны? – спросил у грека кто-то из собравшихся.
– Давно. Еще мой отец сопровождал на этом пути купцов и крестоносцев, а я унаследовал его дело.
– И много ли войск тут проходило, чтобы сразиться с последователями Пророка? – спрашивавший говорил по-гречески, но в его голосе явственно слышались гортанные арабские ноты. – Хотя зачем спрашивать, если вскоре этому придет конец: ведь султан Саладин, волею Аллаха, отвоевал наши исконные земли навсегда!
Теперь стало ясно, что говорит купец из Магриба. Рыцарей-тамплиеров не было рядом, и он чувствовал себя уверенно, сознавая, что даже ромеи не посмеют пенять ему за дерзкие слова.
Однако ему возразили:
– Почему вы решили, почтенный Ваиз, что земли Палестины всегда принадлежали мусульманам?
Мартин с удивлением узнал голос леди Джоанны. А затем при вспышке пламени сумел разглядеть и ее лицо: молодая женщина сидела на сваленных на землю тюках рядом со своей камеристкой Годит, укутавшись, как в плащ, в кусок светлой овчины.
Магрибинец искоса взглянул на нее. На всем протяжении пути он был любезен с этой красивой и знатной дамой, но ее последние слова не пришлись ему по душе. Купец молчал, раздумывая, сказать ли то, что было у него на уме, или просто промолчать. Но тут неожиданно вмешался греческий священник:
– А ведь эта госпожа права, почтенный Ваиз! Землями в Леванте, захваченными султаном, не всегда владели мусульмане. Больше того: некогда эти края были колыбелью христианства, и даже в Магрибе, откуда вы родом, а равно в Египте и в Сирии, люди славили Христа. Там возводились монастыри и храмы, вера была крепка и люди чтили Писание. Всему этому было суждено погибнуть, как только из пустынь Аравии, с Кораном в одной руке и саблей в другой, явились воинственные последователи Мухаммада. Они загасили светочи христианства на Востоке. И войны, которые ныне ведутся, призваны остановить натиск ислама и вернуть в Палестину христианство.
Вслушавшись в слова священнослужителя, Мартин заметил:
– Вы ученый человек, святой отец! Но отчего же греки не признают власти Папы, хотя, похоже, согласны с тем, что войны, которые ведут на Востоке мои крестоносцы, справедливы?
Священник уклонился от ответа, обменявшись взглядами с монахами-ромеями в темных куколях, сидевшими неподалеку. И сейчас же в разговор вступила леди Джоанна:
– Достойные всяческого доверия ученые мужи утверждают, что в давние времена, когда Святая земля была впервые захвачена сарацинами, они не препятствовали христианам почитать их святыни. Они называли христиан «людьми книги», дозволяли пилигримам совершать паломничества. Но сама вера последователей Пророка, требовавшего повсеместного распространения ислама, привела к тому, что паломников начали убивать и грабить. Почтенный Ваиз наверняка слышал о злодеяниях халифа аль-Хакима[66], не оставившего в целости ни одной церкви и монастыря в Палестине и Сирии и разрушившего до основания священный для всего христианского мира храм Гроба Господня!
– Халиф аль-Хаким был безумцем, это всем известно, – подумав, согласился магрибинец. – Однако после его смерти гонения прекратились.
– Но разве перестали убивать паломников? Разве прекратились набеги на христианские земли? Святой отец! – обратилась Джоанна к ромейскому священнику. – Не согласитесь ли напомнить почтенному Ваизу, сколько городов утратила Ромейская держава с появлением на ее рубежах сельджуков?
Священнослужитель лишь сокрушенно покачал головой.
О нашествиях мусульман, которые одно за другим приходилось отражать Ромейской державе, знал весь западный мир. Именно эта война, конца которой не предвиделось, вынудила императоров ромеев обратиться за помощью к Святому престолу и христианским государям. Однако это не привело к примирению между западной и восточной церквями, и священник не стал поддерживать эту пылкую молодую даму в ее споре с мусульманином.
Леди Джоанна не сдавалась:
– Кто осмелится отрицать, что крестовые походы начались только после того, как Петр Пустынник принес в Европу весть о чудовищных избиениях христианских паломников? Разве до того христиане воевали с мусульманами? Нет! Они жили в мире, несмотря на то, что арабы уже обратили в ислам немало государств. Злодеяния было необходимо прекратить! Поэтому войны крестоносцев – священные войны…
«Истинная сестра непримиримого Уильяма де Шампера! – невольно подумал Мартин. Но он уже видел, каким гневом пылают лица приверженцев учения Мухаммада, сидевших у костра, и решил вмешаться:
– Все это, однако, не оправдывает той резни, которую мои единоверцы учинили, захватив Иерусалим.
Головы в чалмах закивали, соглашаясь с его словами, и гортанные голоса принялись вспоминать жестокое завоевание Иерусалима.
Но леди Джоанна стояла на своем:
– Странно слышать подобные речи от вас, рыцаря ордена Святого Иоанна! Вы наверняка видели могилы крестоносцев у дороги. Тяжкий путь, жестокие битвы, поражения, победы… Их вела вера! Они терпели лишения, проливали кровь, гибли, но те, кто выжил, продолжали священное дело. Но война – всегда война. И в чем их винить, если крестоносцы, одолев неисчислимые препятствия, явились под стены Священного Града, а язычники, видя, как ослабело их войско, принялись насмехаться над паладинами и разрушать у них на глазах христианские святыни? Могла ли не вскипеть кровь в жилах воинов? Но и тогда они не ринулись на приступ, а трижды обошли стены Иерусалима под звуки труб и презрительный смех неверных, вознося молитвы Всевышнему… Видит Бог, я не оправдываю истребления мирных горожан и восхищаюсь поступком мужественного Готфрида Бульонского[67], который велел прекратить бесчинства в Священном Граде. И хочу напомнить, что жестокость, проявленная крестоносцами в Иерусалиме, впоследствии не коснулась ни одного из захваченных сирийских городов. Праведный гнев остыл – и эти люди начали создавать христианскую державу в Святой земле, и вновь к святыням веры начали стекаться паломники из самых дальних краев…
Внезапно один из мусульман отрывисто выкрикнул на ломаном франкском:
– Всем известно, что ваши правители привели с собой не воинов, а нищий сброд, жадный не до веры, а до чужого добра! Их головы были полны мыслями о золоте, а не заповедями пророка Исы[68]!
Говорившего трясло от ярости и негодования. Мартин подумал, что леди Джоанне следовало бы как можно быстрее удалиться, но она, бесстрашно сверкая глазами и стиснув кулачки, горячо заговорила:
– Вы, последователи Магомета, убеждены, что только вам даровано сокровище истинной веры, тогда как все прочие – стяжатели и убийцы. Да, на призыв Папы Римского откликнулись самые разные люди, и среди них было множество нищих. Но большинство вовсе не были глупцами и знали, чего потребует от них такой далекий путь. Оружие, лошади, доспехи – все это стоит дорого. Но даже самые неимущие христианские рыцари закладывали последний клочок земли ради того, чтобы сразиться за святыни и спасти свои души. Так и сейчас: король Ричард не ринулся сломя голову в Палестину, а обстоятельно готовится к борьбе за…
– Не смей упоминать здесь имя этого шайтана, женщина!
Мартин кошачьим движением выдвинулся вперед и успел отшвырнуть прочь ринувшегося к леди Джоанне человека в синей чалме. После чего, вопреки этикету, бесцеремонно схватил ее за руку и повлек за собой.
– Вы, госпожа, выбрали не слишком удачное место и время для упражнений в красноречии! – на ходу насмешливо заметил он.
Женщина попыталась освободиться, но он не отпускал ее руку.
– Ради всего святого! Вы не переубедите язычников, а ваши речи вызовут разброд и взаимное ожесточение между людьми в караване. Возьмите себя в руки!
Она уже немного успокоилась, но рыцарь все еще слышал ее бурное дыхание. Тогда он проговорил:
– Вы были необыкновенно хороши, отстаивая святость нашего дела!
Леди Джоанна стремительно обернулась:
– Вам ли, рыцарю, принесшему обеты, говорить с дамой языком трубадуров?
– У меня есть глаза и сердце. То, что я сказал, – всего лишь слова. У меня и в мыслях не было оскорбить вас. А теперь отправляйтесь к сэру Обри, как и надлежит благонравной супруге.
Однако Обри де Ринель сам заявил о себе, причем неожиданным образом: испуская истошные вопли, он внезапно выскочил на опоясывавшую внутренний двор караван-сарая галерею и заметался там, размахивая руками, словно пытался стряхнуть с себя нечто ужасное. В его возгласах звучал неподдельный страх.
– Ну что опять! – воскликнула леди Джоанна, стремительно бросаясь к мужу.
Рядом со своим господином уже находился капитан Дрого – обхватив сэра Обри, он изо всех сил удерживал его, словно опасаясь, что лорд вот-вот вырвется и исчезнет в темноте. Леди Джоанна принялась успокаивать мужа, гладя его волосы и щеки, но тот лишь вздрагивал и пытался ее оттолкнуть.
Подоспевший Мартин поинтересовался – чем вызван переполох?
На это сэр Обри, задыхаясь, ответил:
– Исчадием ада – иначе и не скажешь! Я едва не погиб кошмарной и бесславной смертью!..
Капитан Дрого выступил вперед. В свете факела блеснул его кинжал. На острие клинка виднелось нечто бесформенное. Только приглядевшись, Мартин понял, что перед ним останки малоазийского тарантула – крупного мохнатого паука, одним укусом способного умертвить верблюда.
– Хорошо, что господин вовремя заметил эту нечисть!
Мартин обернулся – на шум уже сбегались погонщики, слуги, оруженосцы. Кое-кто с насмешкой поглядывал на испуганного англичанина.
– Поистине опасное создание, – заметил рыцарь. – Укус его неглубок, но яд проникает в кровь очень быстро. Человек корчится в судорогах, испытывая жгучую боль, потом начинает задыхаться и, наконец, падает замертво. Противоядий не существует.
Сэр Обри застыл, внимая словам рыцаря, а затем истерично расхохотался. Заметив среди тех, кого привлекли его вопли, каравановожатого Евматия, англичанин ринулся к нему, схватил за горло и принялся яростно трясти.
– Проклятый схизматик! – бешено рычал он. – Ты взял с нас плату, заверив, что в пути нам ничего не грозит!.. Наглый пройдоха! Я вытрясу из тебя все эти деньги до последнего пенни!..
Не так-то просто оказалось оттащить сэра Обри от полузадушенного грека – англичанин был силен, как бык. Евматий, плотный коренастый человек, после того, как удалось оторвать руки сэра Обри от его гортани, рухнул на колени, кашляя и жадно хватая воздух широко разинутым ртом.
– Я сам швырну вам в лицо эти монеты, господин, – прохрипел он, с трудом поднимаясь и оправляя одежду. – Лишь бы никогда больше не видеть вас и не слышать вашего голоса!
– Не только вернешь, – ухмыльнулся Обри, – а вдобавок заплатишь за то, что подверг жизнь благородного рыцаря смертельной опасности!
– Сэр, но ведь вовсе не наш каравановожатый поселил в этих пустынных краях тарантулов, – язвительно заметил Мартин.
В ответ на его слова в толпе зевак послышались смешки. Леди Джоанна, убеждавшая мужа успокоиться и прекратить бессмысленную ссору, одарила госпитальера сердитым взглядом.
Однако сэр Обри не унимался, и тогда его супруга отступила на шаг и холодно произнесла:
– Прекратите, милорд! Ведите себя как высокородный лорд, а не скаредный меняла!
Это было жестокое оскорбление. Причем нанесенное в присутствии простолюдинов.
Леди Джоанна мгновенно поняла свою ошибку. Закрыв лицо покрывалом, она поспешила скрыться за дверью.
В толпе кто-то подлил масла в огонь:
– Только неразумные франки позволяют своим женам вести себя столь дерзко!
Сэр Обри остался стоять, глядя в землю. Его длинные соломенные волосы упали на лицо. Когда же к нему приблизился капитан Дрого, рыцарь вздрогнул и внезапно наотмашь ударил воина в лицо тыльной стороной ладони. Из разбитых губ и носа Дрого хлынула кровь.
Камеристка Годит, бросив полный негодования взгляд на своего господина, протянула капитану платок.
Мартин обратился к свидетелям этой сцены, все еще толпившимся под галереей.
– Не пора ли нам отдохнуть, друзья мои? Завтра предстоит нелегкий день!..
Несколько позже, когда постояльцы караван-сарая уже отходили ко сну, в дверь комнатушки, отведенной Мартину, постучали.
В помещении была всего одна лежанка, поэтому Эйрик устроился у порога, расстелив на глинобитном полу свой плащ. Стук в дверь заставил его моментально вскочить, но Мартин сам отодвинул засов.
Перед ним стоял Обри де Ринель.
– Сэр рыцарь, прошу позволить мне переночевать с вами.
Брови госпитальера изумленно поднялись. Он молчал, не предлагая незваному гостю войти.
Тот внезапно подался вперед, протянул руку и коснулся щеки Мартина. Госпитальер отпрянул. В этом жесте сквозило нечто женственное.
– Между нами, как мне показалось, сложились доверительные отношения, сэр Мартин. И сейчас, после того… после того, как супруга оскорбила меня… я не могу оставаться с нею. Сейчас глубокая ночь, и мне не к кому больше обратиться…
Мартин какое-то время смотрел на Обри, а затем, не произнеся ни слова, захлопнул дверь перед его носом.