Трое всадников неспешно приближались к Никее[24] по старой купеческой дороге.
Один из них был христианским рыцарем в длинной, богато расшитой тунике, надетой поверх кольчуги, второй – сарацином в темной чалме и полосатом халате, третий – рослым крепким мужчиной средних лет. Его широкое веснушчатое лицо обрамляли рыжие височные косы, ниспадающие до плеч. Кони у всех троих были превосходными, но крайне утомленными, да и всадники не без удовлетворения посматривали на вырастающие перед ними стены Никеи – цели их путешествия.
Сарацин кивнул в сторону массивных городских укреплений, окрашенных в темный багрянец лучами закатного солнца.
– Я говорил вам, что мы достигнем Никеи еще засветло. Но солнце субботы еще не покинуло небес, а наш друг и покровитель Ашер бен Соломон, – да пребудет с ним милость Аллаха! – строго соблюдает обычаи своего народа и едва ли сможет принять гостей в день, когда иудеям предписано предаваться отдыху и благочестивым размышлениям. Скорее всего, нам предстоит искать пристанища в одном из никейских караван-сараев[25].
Он произнес это ровно, касаясь пальцами своей холеной иссиня-черной бороды, а затем, будто ища подтверждения своим словам, обернулся к ехавшему бок о бок с ним голубоглазому рыцарю-христианину.
Однако откликнулся не рыцарь, а их рыжеволосый спутник.
– Ответь, Сабир, худо ли провести славный вечерок в одном из никейских «домов веселья»? – Его широкое лицо расплылось в улыбке, рыжие усы встопорщились, открыв крепкие белые зубы, а в серо-голубых глазах заплясали веселые искры. – Клянусь Одином, мудрым богом моих предков, жизнь слишком коротка, чтобы бессмысленно влачить ее, а мы и без того засиделись в Константинополе. И это так же верно, как то, что меня зовут Эйрик. Новые края, стычки в пути, скачка во весь дух и радость победы мне много милее, чем все утонченные наслаждения ромейцев, вместе взятые. И вот что я скажу: примут нас сегодня или нет, но я счастлив, что старина Ашер позвал нас и заставил стряхнуть с себя греческую тоску. Жизнь воина, презирающего опасность, – что может быть лучше? Верно, Мартин? Что скажешь, Сабир?
Не получив ответа, рыжий великан нисколько не смутился и продолжал мерно покачиваться в седле с такой безмятежной улыбкой, словно все увиденное окрест его несказанно радовало.
Они миновали трущобы предместья, где обитали греки, армяне, левантинцы-мусульмане. Никея была сущим Вавилоном, и недаром за ее стенами высились не только купола христианских базилик и башни колоколен, но и минареты последователей пророка Мухаммада. Здесь же селились и многие евреи, имевшие в Никее куда больше привилегий, чем где-либо, и получавшие неплохой доход от торговли, которая процветала в городе, стоявшем на перекрестье караванных путей.
Стражники, остановив всадников, потребовали у них подорожную плату, и те, расплатившись мелкой серебряной монетой, вступили под мощную арку главных городских ворот. Прямая, мощенная на ромейский манер светлым камнем улица уходила отсюда вдаль. Город выглядел внушительно и великолепно, ибо его власти бдительно следили за тем, чтобы Никея, оплот Константинополя в Малой Азии, многократно подвергавшийся набегам и переживший ряд землетрясений, не терял своего блеска. Могучие крепостные башни, увенчанные зубцами стены, рвы и укрепленное предполье, – все говорило о том, что форпост империи готов дать отпор любому, кто рискнет на него посягнуть. Отряды греческой стражи патрулировали городские кварталы, разгоняя местный сброд, спешащий убраться в свои норы до того, как будет подан сигнал тушить огни.
И все же, пока тьма окончательно не окутала город, лавочники продолжали настырно зазывать прохожих, водоносы предлагали свежую родниковую воду с окрестных холмов, а размалеванные шлюхи заигрывали с припозднившимися гуляками. Окликали они и ехавших шагом всадников, обращаясь, как правило, к Мартину. По одежде, оружию и осанке в нем издали можно было признать благородного господина, да и выглядел молодой человек привлекательно: тонкие черты, блестящие светло-каштановые волосы, ровно подрезанные чуть выше линии плеч, ярко-голубые, особенно приметные в полумраке узких переулков глаза. Он походил на франка[26], а те были охочи до смуглых малоазийских жриц любви, да и деньги у них водились.
Однако путникам сейчас было не до них.
Рыжего Эйрика привлекла попавшаяся им по пути площадь для гимнастических упражнений, где еще толпились мужчины. Одни выделывали затейливые трюки на деревянных брусьях, кое-кто метал в цель копья и дротики. При виде этих забав потомок викингов объявил спутникам, что намерен до наступления темноты поразмять одеревеневшие в седле мышцы, а затем поискать местечко в округе, где доброму человеку можно промочить горло.
Он тут же повернул коня, и вскоре с площади уже доносился его могучий голос, советующий по-гречески какому-то новичку, как должно заносить локоть при метании дротика. Затем он вызвался сам показать, как и что, после чего послышался одобрительный гул – рыжий великан первым же могучим броском разнес в щепы мишень и опрокинул треногу, на которой та была установлена.
– Надо полагать, сегодня здесь найдется немало желающих угостить нашего славного викинга, – впервые с той минуты, как они миновали городские ворота, подал голос Мартин. При этом его твердо очерченные губы сложились в слегка насмешливую улыбку.
Сабир невозмутимо продолжал ехать рядом, не касаясь поводьев и правя конем одними коленями, как принято у сельджуков[27] – прирожденных наездников.
– Клянусь бородой Пророка, – чуть погодя, заметил сарацин, – весь ум нашего Эйрика сосредоточился в его руках и ногах, позабыв о том месте, которое изначально определил для него Всевышний. Если бы это было не так, вряд ли мудрый Ашер бен Соломон нуждался в наших услугах. Ведь, как тебе известно, он нашел Эйрика намного раньше, чем тебя или меня, и именно его предназначал для исполнения своих поручений.
– Эйрик и впрямь превосходный воин. Но знаешь ли, Сабир, наш господин однажды сказал, что есть люди, которые ведут, а есть те, кого ведут, и они принимают это как должное. Наш славный язычник из таких. И у него достаточно ума, чтобы с этим не спорить. Он легко справляется с тем, что ему поручено, а платит ему Ашер ничуть не меньше, чем нам с тобой, можешь поверить.
Он с улыбкой взглянул на Сабира. В полумраке смуглое лицо сарацина казалось совсем темным, глубоко посаженные проницательные глаза внимательно смотрели из-под чалмы. Черные как смоль кудри и вьющаяся тщательно ухоженная бородка вокруг тонкогубого рта довершали картину.
Сарацин внезапно спросил:
– А как ты думаешь, кого из нас господин на сей раз поставит во главе?
– Зачем гадать, если вскоре все станет известно? Все зависит от того, куда лежит наш путь. Если доведется сопровождать соплеменников Ашера бен Соломона в христианские земли, то я возглавлю наш маленький отряд, если в мусульманские княжества – ты станешь играть роль эмира, а я буду замыкать караван и следить за тылами.
Мартин произнес это совершенно равнодушно. Невозмутимость и скрытность были его сильными сторонами, и Сабир стремился подражать в этом своему приятелю-франку, хотя порой его горячая натура брала верх над напускной сдержанностью. Так и сейчас: ноздри его орлиного носа затрепетали, губы дрогнули, словно он намеревался произнести нечто резкое, но вместо этого Сабир неожиданно улыбнулся, сверкнув острыми белыми зубами.
– Ты скромничаешь, друг Мартин. Господин вырастил тебя в своем доме, в кругу семьи; когда же Руфь, прекрасная дочь Ашера бен Соломона, станет твоей супругой, именно ты будешь решать, куда нам направить коней и где нести нашу службу.
Он все же добился своего. Лицо Мартина утратило невозмутимость, рука его непроизвольно рванула поводья, и рослый саврасый конь недовольно заплясал под рыцарем, потряхивая темной гривой. Голубые глаза юноши вспыхнули, как два светляка в ночи, но голос звучал по-прежнему спокойно:
– Что может укрыться от твоего орлиного взора, Сабир? Мне действительно хотелось бы, чтобы Ашер не воспротивился, когда я попрошу у него руки нежной Руфи…
Тем временем всадники приблизились к месту пересечения двух главных улиц Никеи, близ которого высился собор Святой Софии, главный храм города. Нечего и говорить, что эта София не шла ни в какое сравнение с величественной Софией в Константинополе. В этот час храм покидали последние прихожане, женщины прятали лица под покрывалами, мужчины собирались группками, чтобы переброситься словцом, кто-то спешил получить благословение у длиннобородого, облаченного в темную рясу священнослужителя.
Брови сарацина сошлись на переносье. Оттого ли он хмурился, что главным храмом города, некогда принадлежавшего его единоверцам[28], стал собор христиан, или просто погрузился в свои мысли – бог весть.
– Аллах свидетель, мы многим обязаны Ашеру бен Соломону, – наконец проговорил он, склонившись к Мартину и понизив голос. – Он многому научил… но, в конечном счете, только ради достижения своих целей. Я не осуждаю его: кто не знает, что в этом мире все делается ради выгоды. Больше того – господин никогда не относился к нам как к наемникам, он называет нас друзьями и щедр в своем гостеприимстве. Ты стал другом его сына Иосифа, госпожа Хава радуется тебе, а красавица Руфь смотрит на тебя влюбленными очами. Знай я только это, я бы решил, что твоим мечтам суждено сбыться. Но помни, Мартин: ты не их крови и другой веры. Среди иудеев ты чужак, как и я, и останешься чужаком, как бы ни были с тобой приветливы и дружелюбны. И это, приятель, не пустые слова. Ашер бен Соломон будет любезен с нами до тех пор, пока мы ему нужны. Но я вовсе не уверен, что он горит желанием породниться с тобой. Сыны Израиля горды. Повсюду гонимые и презираемые, они считают себя избранным народом и даже в крайнем унижении ничего не ценят так, как свое избранничество. Поэтому ты для них – чужой, что бы там ни говорили.
– А если я приму их веру? – негромко спросил Мартин. – Совершу гиюр, как они говорят.
– Ты? Но ведь ты крещен!
– Очень давно, – пожал плечами рыцарь. – Я был несмышленым младенцем. Разве я мог понимать то, что со мной тогда происходило?
– Тем не менее тебя крестили, а вода крещения – нечто иное, чем та, что плещется в кувшинах водоносов. Неужели твое чувство к Руфи так сильно, что ты готов отречься от своего Бога?
Мартин ответил не сразу. Он был не из тех, кто легко открывает душу, но с Сабиром их сближали перенесенные испытания и долгие вечера у походных костров.
– Все мы полагаемся на некую высшую силу, друг мой, – произнес он после недолгого раздумья. – Так принято от века. Я родился в доме, где почитали сына Божьего Иисуса Христа, затем попал к иудеям, которые верят в Яхве, а Христа не признают и считают самозванцем. Об этом можно рассуждать по-разному, но, признаюсь тебе, Сабир, все эти рассуждения мне безразличны. Во мне нет огня веры. Евреи же всегда были моими друзьями, никто из них не причинил мне зла, я почитаю их за сплоченность, стойкость и великое терпение в годину невзгод. Да, я не прочь стать одним из них. Ради Руфи и ради себя самого. Что же до веры… Я скажу тебе, во что я верю: в дружеские чувства Иосифа, в доброту Хавы и мудрость Ашера, а еще – в то, что в трудную минуту ты и Эйрик всегда будете рядом и я смогу опереться на ваши плечи. Вот что для меня свято. Ну а высшие силы… Что им до меня? Должно быть, поэтому, – добавил он со своей странной улыбкой, когда один уголок рта улыбался, а второй – нет, – мне то и дело приходилось прикидываться то греком-православным, то франком, преданным Святейшему престолу, то верным слугой Пророка, а однажды даже довелось побывать зороастрийцем.
Оказывается, они уже давно стояли на площади перед собором. Их усталые кони переступали с ноги на ногу и фыркали, а прохожие косились на путников, увлеченных беседой, один из которых выглядел как франк, а другой несомненно был сарацином. И хоть в Никее, городе на скрещении торговых путей, подобное вовсе не было дивом, Мартин решил, что им обоим вовсе ни к чему привлекать к себе любопытные взгляды.
Тронув повод, он направил коня в восточную часть города, где располагался еврейский квартал, однако Сабир отказался последовать за ним.
– Езжай один, Мартин. Во мне недостаточно дерзости, чтобы тревожить покой господина Ашера бен Соломона в субботу вечером. Тебе же желаю удачи, друг мой, не верующий даже в своего странного пророка Ису, в которого верят мусульмане как в того, кому суждено возвестить миру о начале Страшного суда. Но, прощаясь, все же скажу тебе: человек, который ни во что не верит, рано или поздно становится слугой шайтана. Да хранит тебя Аллах от столь злой участи!
С этими словами сарацин направил свою серую в яблоках кобылу в ту сторону, где располагались караван-сараи, охотно принимавшие путников. Мартин же неспешно поехал туда, где находилось жилище его благодетеля.
Ранее Ашер бен Соломон обитал в константинопольском предместье Галата. Но десять лет назад греки-ромеи учинили погром кварталов, в которых селились приверженцы латинского обряда, и, как всегда бывает в таких случаях, в этих беспорядках досталось и евреям, проживавшим за Золотым Рогом. Вскоре после этого купец принял решение перебраться вместе с семейством в богатую и спокойную Никею, где отношения между национальными и религиозными общинами мудро регулировались особыми законами.
С тех пор Ашер разбогател. Теперь он имел торговые предприятия не только в Никее, но и в Киликии[29], кредит в итальянских республиках и в странах ислама, а помимо того получал доходы с рудников в Конийском султанате[30]. Его торговые суда и караваны отправлялись на Запад и на Восток, а его доверенным людям – Мартину, Сабиру и рыжему Эйрику – приходилось сопровождать их, обеспечивая безопасность людей и товаров.
Но не это было их основной целью. Ашер бен Соломон, став в Никее главой еврейской общины и даяном[31], взял в свои руки заботу о перемещении своих единоверцев из опасных мест в относительно более спокойные. Отныне им троим приходилось служить проводниками и защитниками гонимых. Ашер щедро оплачивал эту работу, это правда, и жаловаться никому из них не приходилось.
Мартин приближался к иудерии – укрепленному кварталу, в котором проживали евреи. Как и положено вечером дня субботнего, здесь было тихо и безлюдно, ворота повсюду затворены, а улицы освещены лишь редкими факелами, укрепленными за коваными решетками в нишах стен.
Невдалеке от дома Ашера в колеблющемся свете факела Мартин различил кучку подростков-оборванцев. Спешившись, рыцарь бесшумно приблизился, чтобы взглянуть, чем они заняты. Отвратительный смрад ударил ему в нос. Приглядевшись, он понял, что подростки, следуя примеру взрослых, презиравших иудеев, поливают нечистотами ступени, ведущие к дверям дома бен Соломона.
– Эй, вы что тут делаете? – грозно окликнул он их на местном греческом диалекте.
Дети бросились было наутек, но вскоре остановились, сообразив, что незнакомец – не еврей и не городской стражник.
– Подарочек еврейским собакам, – развязно объявил один из них, выглядевший постарше. – Пусть-ка попробуют теперь отмыть свои святыни от христианского дерьма!
Только теперь Мартин обнаружил, что подростки облили нечистотами не только ступени и ворота дома, но и нишу у двери, в которой помещалась мезуза[32].
– Немедленно навести порядок!
Голос рыцаря звучал непреклонно, а его рука лежала на рукояти меча, и все же дети не спешили исполнить приказание, словно не веря собственным ушам. Мартину ничего не оставалось, как поймать за шиворот парочку сорванцов и подтолкнуть их к двери. Остальные бросились врассыпную.
– И не совестно вам, христианскому рыцарю, печься о протухших еврейских святынях! – выкрикнул тот, что постарше, оказавшись на безопасном расстоянии.
Мартин молча наблюдал за тем, как притворно хнычущие пленники полами своих драных хламид пытаются оттереть ступени и очистить нишу. Возможно, это было жестоко по отношению к несмышленым и не ведающим, что творят, но стерпеть подобное надругательство он не мог. В последние месяцы ему довелось повидать немало жестокостей и унижений, которым подвергали сынов Израиля. Те, как обычно, сносили все со стоическим смирением. Но что всегда поражало его – эту стойкость и силу духа христиане и мусульмане единодушно считали неким проявлением козней дьявола, адским упрямством.
– Ну что, готово? А теперь прочь отсюда, и чтоб вашей ноги больше не было в иудерии!
Подростки метнулись в темноту. Свое дело они сделали наспех, в воздухе все еще стоял густой смрад. А тем временем за дверью послышался шорох, небольшое решетчатое оконце в ней отворилось, в нем мелькнул свет, и надтреснутый старческий голос взволнованно воскликнул:
– Благородный сьер Мартин! Хвала Богу Авраама – это вы!
Престарелый Хаим, дальний родич Ашера бен Соломона, исполнявший в доме обязанности привратника, кинулся отворять запоры. Мартин тотчас указал ему на следы нечистот вокруг мезузы, но старик, тряся седыми пейсами, твердил, что управится сам, поскольку господина Мартина ждут и будут счастливы видеть.
Из глубины дома на шум, поднятый стариком, один за другим стали появляться домочадцы. При виде госпожи Хавы Мартин едва не прослезился: эта женщина заменила ему мать. Она была уже не той рослой красавицей с бархатными очами, какой он увидел ее впервые. Госпожа Хава располнела после многочисленных родов, виски ее уже серебрились, но когда она обняла его со словами: «Наконец-то ты вернулся, мой дорогой мальчик!», он и в самом деле почувствовал себя дома. Радостно приветствовали Мартина старшие дочери Ашера и их мужья. А вот и друг детства, уютный толстячок Иосиф!
Друзья крепко обнялись, и в эту минуту никто не решился бы назвать лицо Мартина замкнутым или отстраненным: его синие глаза сияли от прилива чувств, он улыбался той теплой улыбкой, которую обычно таил, но здесь ему не перед кем было таиться – он был среди своих.
Напрасно вечно недоверчивый Сабир настаивал на том, что он чужой в кругу семьи Ашера!
– Мне нужно обязательно поговорить с тобой, и как можно скорее! – обратился к Мартину Иосиф.
Невысокий, с ранних лет склонный к полноте, он смотрел на друга снизу вверх. Мартин охотно последовал бы за ним, но его острый взгляд уже заметил на галерее еще одну особу, и его глаза при виде нее просияли. Руфь, дочь Ашера бен Соломона, спускалась по ступеням, неся перед собой серебряную лампу, озарявшую ее лицо так, что казалось, будто сияние исходит не от огня, а от ее лица. Ее симарра[33] также имела цвет пламени, а расшитое золотистыми блестками покрывало оставляло открытыми взору вьющиеся пышные волосы, обрамлявшие округлое смуглое лицо девушки. Тонкие и благородные черты, небольшой, яркий, как цветок, рот и огромные, темные, словно ночь, глаза. Она была так хороша, что Мартину невольно вспомнились строфы из Соломоновой Песни Песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные под кудрявыми волосами; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской!»
Позади девушки из полумрака возникла еще одна фигура – сутуловатая, но крепко сбитая, облаченная в светлые одеяния дня субботнего. Ашер бен Соломон…
Мартин не мог не отметить, что волосы никейского даяна поседели за время его отсутствия, будто присыпанные солью, а серебристая проседь пробилась уже и в пышной бороде патриарха. Но глаза Ашера светились прежней живостью и умом, а глубокие морщины придавали его лицу значимости. Здесь, в кругу домочадцев, он держался почти величественно, но, покидая дом, выглядел обычным купцом-евреем – заискивающим, кланяющимся, лукавящим. Мало кто в Никее знал, что этот человек среди малоазиатских евреев пользуется не меньшим почтением, чем древние цари этого народа.
– Мир тебе, Мартин назареянин! – улыбнулся гостю даян.
– Мир и тебе, почтенный Ашер бен Соломон, – низко поклонился главе дома рыцарь.
С появлением даяна он уже не осмеливался так открыто любоваться Руфью, ибо все еще не ведал, как Ашер бен Соломон относится к его намерениям.
– Я ждал тебя, мой мальчик, однако не рассчитывал, что ты явишься на исходе дня Шаббат, дарованного моему народу в пустыне…
Возникла секундная неловкость. Однако Иосиф тут же вступился за друга:
– Не будь так строг, отец! Мартин прибыл с наступлением темноты, день субботний завершается. Что может помешать ему присутствовать на нашем празднике?
К радости и облегчению Мартина, Иосифа поддержали все присутствующие, в том числе и Руфь, которая не сводила с отца умоляющего взгляда.
Ашер улыбнулся в бороду.
– Ты всегда занимал здесь особое положение, синеглазый. Далеко не такое, как сумасброд Эйрик или угрюмец Сабир. Входи же, и да войдут вместе с тобой в наш дом мир и благословение!
Так Мартин вновь оказался среди людей, которых знал с детства и в глубине души считал самыми близкими. А с тех пор, как подросла и стала красавицей Руфь, это чувство стало для него по-особому важным.
В прохладе весеннего вечера все семейство собралось на открытой террасе внутреннего дворика, и госпожа Хава зажгла светильник. Свет этот имел особое значение: возжигание огня с заходом солнца в пятницу отделяло субботу от будней и символизировало светлую радость наступившего седьмого дня недели, вечером же субботы пламя светильника возвещало завершение дня покоя и возвращение к повседневным делам. Руфь приняла у матери светильник, подняла его над головой, и все присутствовавшие одновременно вздохнули – то ли с сожалением, то ли с облегчением.
Над столом вился дымок ароматных воскурений. Глава дома произнес благословение над полной до краев чашей с вином, не преминув пролить на пол несколько капель. В этом тоже был особый смысл: пролить вино – знак процветания дома.
Беседа за трапезой была негромкой и полной дружелюбия. Речь поначалу зашла о дочерях даяна, живших с мужьями в других малоазийских городах, затем все принялись обсуждать предстоящую женитьбу Иосифа на дочери богатого купца из города Сис в Киликийском царстве по имени Биньямин. Ашер бен Соломон заметил, что евреи под властью царя Левона[34] в Киликии благоденствуют, поэтому женитьба сына позволит ему расширить там свои торговые связи и основать новые предприятия, передав Иосифу управление всеми делами. При этом даян не преминул посетовать на то, что ради дела придется на время расстаться с единственным сыном и наследником, ибо двоих других его сыновей Господь забрал к себе.
Иосиф слушал отца, ни в чем не возражая, явно смирившись с уготованной ему участью. Однако Мартин все еще хорошо помнил, как безутешно горевал его друг, когда в родах умерла его первая молодая супруга. Что ж, время лечит. Теперь Иосиф готовится к отъезду, и, скорее всего, одна из причин, по которой Мартина вызвали в Никею, – желание Ашера бен Соломона, чтобы он сопровождал его сына в долгой дороге через всю Малую Азию.
Но сейчас Иосиф благодушествовал в кругу отца и матери, старших сестер, их мужей и многочисленных отпрысков, а также дальних родственников, наводнявших дом даяна. От его внимания, конечно же, не укрылись взгляды, которыми обменивались его друг-воин и младшая сестра. Иосифа это трогало: что может быть лучше, если их мечты сбудутся и однажды он сможет назвать Мартина не только другом, но и братом.
Поэтому, как только с трапезой было покончено и пришло время отдыха, он обменялся несколькими словами с Руфью, а затем остановил Мартина на полпути к отведенному ему покою и увлек в сторону.
– Ступай в сад, – шепнул он. – Руфь будет ждать тебя у большого можжевельника за фонтаном
Мартин коротко пожал руку другу и поспешно направился туда, где в темноте слышалось журчание струй и плеск воды. Руфь, как невесомая золотистая птичка, порхнула в его объятия.
– Поцелуй же меня! Поцелуй, как тогда, когда мы открыли наши сердца друг другу!
Ее тело трепетало в его сильных руках, девушка приподнялась на носках, упиваясь поцелуями Мартина, ее покрывало упало, кудри растрепались. Руфь была пылкой и несдержанной, и эта ее страстность сводила Мартина с ума. Но он ни на миг не забывал, что эта девушка – дочь его друга и благодетеля. И когда она подняла себе подол и он ощутил атласную прохладу ее бедра, Мартин отступил первым.
– О нет, моя сладостная роза! И хоть ты лишаешь меня рассудка, я смогу позволить себе более смелые ласки лишь тогда, когда назову тебя своей женой…
Он сделал шаг назад и опустился на скамью, покрытую ковром, стараясь справиться с охватившим его возбуждением. Руфь томно вздохнула и опустилась рядом, склонив растрепанную кудрявую головку на его плечо. И, будто читая у него в мыслях, стала полушепотом напевать из Песни Песней:
– «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя…»
Внезапно она спросила, оборвав себя:
– Почему ты так долго не приезжал, назареянин?
Мартин негромко засмеялся в темноте.
– Ты хорошо знаешь, что мои отношения с твоим отцом таковы, что я не смею являться сюда, когда пожелаю.
– Но ведь ты не слуга ему, а друг! Отец сам часто говорит об этом.
У Мартина потеплело в груди от ее слов.
Приблизив лицо к девушке так, что их дыхание смешивалось, он поведал, что больше не станет медлить и непременно будет просить у достопочтенного Ашера бен Соломона ее руки, а вместе с тем совершить гиюр, чтобы он, Мартин, сделался единым целым с его народом и чтобы они с Руфь могли стать семьей и никогда больше не разлучаться.
– Да, да, ты прав – никогда! – шептала она, снова ища его ласк. – Я знаю, Иосиф будет просто счастлив… Несмотря на то что вскоре ему придется уехать, он обещал, что непременно вернется еще до того, как состоится наша свадьба.
Похоже, Руфь не сомневалась, что ее брак с Мартином дело решенное. Младшая из детей даяна, поздний, боготворимый всей семьей ребенок, она и представить не могла, что с ее желанием могут не посчитаться.
В полумраке, пронизанном лунным светом, ее лицо казалось Мартину прекраснее всего, что ему доводилось видеть. А ведь он многое повидал за свои двадцать восемь лет и знавал немало женщин. Но ни об одной из них не мог думать, когда рядом была Руфь.
Мартин негромко рассмеялся, неожиданно вспомнив, как они впервые узнали друг друга.
Он был на двенадцать лет старше Руфи и только что вернулся в Константинополь, закончив обучение у ассасинов. Тогда Мартину недавно исполнилось пятнадцать, но после суровой школы в горах он выглядел старше и был так дик и нелюдим, что когда госпожа Хава попросила его побыть час-другой с малышкой, не почувствовал ничего, кроме глухого раздражения.
Какой же неугомонной была Руфь в свои три года! Мартин просто извелся, не знал, гневаться ему или смеяться, и к тому моменту, когда явилась припозднившаяся нянька, готов был бежать от этой девчонки хоть на край света.
Затем он продолжил ученье – на сей раз в замке одного высокородного германского рыцаря. Рыцарская наука была не похожа на все, что Мартину довелось узнать прежде, но уже через три года, вопреки традиции, он был посвящен и опоясан мечом. Теперь, в новом обличье христианского рыцаря, он начал совершать далекие путешествия, выполняя всевозможные поручения Ашера бен Соломона.
В доме покровителя ему доводилось бывать от случая к случаю, но всякий раз он замечал, как меняется несносная малышка, превращаясь из неуклюжего подростка в прелестную юную деву. А три года назад, когда вернулся в дом Ашера после одного из самых сложных и опасных дел, израненный и смертельно утомленный, его выхаживала госпожа Хава, а порой у его ложа бодрствовала вместо матери четырнадцатилетняя Руфь.
Слушая Мартина, юная еврейка молча улыбалась. О, она помнила каждую минуту, проведенную у его изголовья, каждый его взгляд! Ни царь Давид, ни премудрый Соломон, как ей казалось, не были и вполовину так хороши, как этот назареянин с синими, словно персидская бирюза, глазами.
Он был поражен расцветшей красотой дочери Ашера и Хавы и ее радостным, легким, светлым нравом. После всего, что довелось пережить Мартину, ее присутствие было лучшим лекарством, чем все бальзамы и припарки мудрой Хавы.
Вернувшись в свой дом в Константинополе, он еще около года приходил в себя, восстанавливая былую крепость мышц и быстроту движений, то и дело вспоминая чарующую улыбку этой юной девушки, когда она склонялась над ним, чтобы коснуться губами его горячего лба. В четырнадцать Руфь была уже не дитя, она волновала его кровь и заставляла сладко трепетать сердце. Однако эти чувства потускнели, когда Иосиф написал другу, что отец подумывает выдать младшую дочь за богатого торговца из Фессалоник.
Едва Мартин упомянул об этом, как Руфь встрепенулась:
– Но ведь я наотрез отказалась стать женой этого Гамалиэля из Фессалоник! Я плакала, рвала на себе волосы и умоляла отца отменить свадьбу. Гамалиэль далеко не молод и ужасно противный! Я даже колючки от кактуса глотала, чтобы заболеть и не достаться ему! Потому что у меня есть ты, мой рыцарь!
Мартин усмехнулся и одновременно почувствовал, как у него перехватывает горло. Он вспомнил, как спустя год снова приехал в Никею, и дивно похорошевшая Руфь короткой запиской позвала его на свидание. Это было как исполнение самой затаенной мечты!..
– Завтра я буду просить твоей руки, – произнес Мартин между поцелуями. – Я оказал твоему отцу столько услуг, что он не посмеет отказать. Я достаточно богат, чтобы его изнеженной дочери не пришлось менять свои привычки. И еще я намерен сказать ему, как глубоко и преданно тебя люблю!
Губы Руфи отвечали его устам, из ее груди, словно голубиное воркование, вырывались легкие стоны, и Мартин окончательно потерял голову от желания.
Внезапно со стороны дома донесся взволнованный голос Хавы, окликавшей дочь. Руфь тут же вырвалась из его рук, привела в порядок одежду и спрятала рассыпавшиеся пряди волос под покрывало.
– Матушка знает, что я здесь, – все еще задыхаясь, проговорила она. – Она позволила мне увидеться с тобой… но ненадолго.
Мартину стало не по себе. Хава отпустила к нему дочь, уверенная, что с ним она будет в безопасности, а он едва не забыл обо всем на свете!
– Ступай, моя жемчужинка. Ступай, но помни: вскоре у нас будет предостаточно времени для встреч. До конца наших дней.
В темноте зашуршали шаги – Иосиф шел за сестрой. Но она все еще льнула к своему рыцарю, шептала напоследок:
– «Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!..»
Но не ему, а ей пришлось бежать на зов матери. Иосиф опустился на скамью рядом с Мартином.
– Моя сестра тосковала без тебя. И я дал отцу понять, что причина ее печали – ты.
– И что же он? – спросил влюбленный рыцарь.
– О, как всегда, – только посмеивается. Ты же знаешь его! Никто никогда не знает, что у него на самом деле на уме.