В этом году чудо припозднилось. Небо стало серым и плотным, как шерстяная старушечья шаль, и там, наверху, не было и намека на пеструю радость. Приближался ноябрь, ливни то и дело сменялись сухим и сыпучим, как манка, снегом. Люди и гномы ежились, хмурились, кутаясь в подбитые ватой плащи. Каждому хотелось скорее обнять любимое облако! Но день шел за днем, неделя за неделей, а долгая нить пасмурных будней не обрывалась. Сумрачнее становились взрослые, чаще ссорились дети. Чтобы чем-то занять школьников, Учитель эм Марк задавал больше уроков. Мы злились, но зубрили.
Осенью мне исполнилось пятнадцать, и в глубине души я надеялся, что день рождения совпадет с облачным весельем. Этого не произошло – пришлось делать вид, что не огорчился. В гости я позвал давних друзей, знакомых со времен песочницы: пухлого добряка Пряника, молчаливого Грона, Вишню – дочь Учителя эм Марка. Целую неделю я, волнуясь, раздумывал, пригласить ли Пиону. Наконец решился – и получил вежливо-туманный ответ. Я и не верил, что Пиона придет ко мне.
Но Пиона пришла, хоть и опоздала на час. Быстрым движением сдвинув с виска белый завиток, она вручила мне коробку конфет, перевязанную шелковым бантом, улыбнулась, обняла и поцеловала в щеку. Я неловко поблагодарил, с досадой чувствуя, что краснею.
– А где же твой отец? – поинтересовалась она, будто не заметив моего смущения.
– В мастерской. Говорит, что не хочет мешать молодежи.
– Умный старик! – одобрительно кивнула Пиона. Качнулись тяжелые серьги.
Если бы так сказал кто-нибудь другой, я бы непременно возразил: «Да ты что, отец еще не старый!», но спорить с долгожданной гостьей мне не хотелось. В школе ее звали Пионой Прекрасной – девчонки с презрением, парни с тайным восторгом. Она держалась королевой – ходила не спеша, говорила сладко. В других ровесницах не было ничего загадочного, взять хотя бы Вишню – та носила клетчатые платья или мальчишечьи бриджи, заплетала тугие косы и рассуждала о книгах, уроках и путешествиях. То ли дело Пиона! Длиннополые шелковые наряды, золотые серьги с крупными искристыми камнями и белые волосы, уложенные в высокую прическу, делали ее взрослой красавицей. Не было в городе девушки ярче Пионы, на нее заглядывались даже крепкие воины, и я был счастлив, что несколько дней назад она назвала меня своим другом.
Но вот странное дело! Едва Пиона Прекрасная переступила через порог, в комнате повисло тягостное молчание. Мы ели песочные пирожные, принесенные Пряником, – его отец, черноусый эм Реус, был торговцем и владел кондитерской, лениво кидали кубик, играя в картонную игру-бродилку с принцессами, гномами и драконами, но разговор не клеился, и все чувствовали себя не в своей тарелке.
– Ну, ребята, я пойду! – сказала Вишня. Ее называли так из-за того, что в темных косах искрились вишневые прядки; никто не вспоминал настоящее имя – Анна-Виктория. – Скоро экзамен по гномьему языку, надо готовиться.
– На твоем месте я бы вообще не заглядывал в учебник! – поддел ее Грон. – Разве отец поставит тебе двойку?
– Легко! – пожала плечами Вишня. Я знал, что это правда, – у Учителя эм Марка не было любимчиков.
Вишня была неплохая девчонка, невредная. Прекрасно зная обо всех наших делах, она не докладывала о них отцу, отлично училась, но не хвасталась.
Я чистил для Пионы апельсин, но, когда Вишня встала, тоже из вежливости поднялся.
– Я тебя провожу. Темнеет.
– Нет! – поспешно возразила Вишня. – Ты именинник, развлекай гостей.
Проводить ее вызвался Пряник – Вишне он приходился кузеном. Когда они, распрощавшись, исчезли, Грон лениво кивнул в сторону двери:
– А Вишня – девчонка симпатичная. И ты ей нравишься, точно говорю.
– Да ну, глупости. Мы с ней сто лет знакомы! Она мне как сестра, – возразил я, сжав пальцы Пионы так, что на моей ладони остался отпечаток ее дорогого перстня.
Грон хмыкнул, но ничего не сказал.
Наутро я маялся от безделья. В оконное стекло неутомимо били упругие струи дождя, вода заливала город, мутные серые потоки бежали по мостовым.
Хоть бы распогодилось! Тогда бы я отправился на опушку гонять мяч с Гроном, или заглянул к Прянику, чтобы посмотреть на дракона, которого на днях подарили ему родители, или слазил в недалекую пещеру, чтобы поискать синие хрусталики и зеленые самоцветы. Я упросил бы отца смастерить из них модные бусы, которые с радостью приняла бы Пиона. Но на небе не было просвета. Где же солнце? И где разноцветные облака?
– Осень заканчивается, а облака не летят, – пробурчал я. – Забыли они про нас, что ли?
– Не беспокойся. Не сегодня, так завтра явятся, – флегматично отозвался отец.
Когда-то он был главным воином, отважно бился со смоляными шакалами – разносчиками горелой чумы, чудовищной болезни, от которой много лет назад умерла мама, и с пупырчатыми болотищами, и с ледяными монстрами северных долин. В центре города, на ратуше, красовался его портрет: суровый ратник в серебристой кольчуге гордо опирался на великанский меч. «Воин Вадим непобедим!» – гласили витиеватые алые буквы.
Кольчуги у отца не имелось, да и меч был самый простой – правда, острый как бритва. Он висел на крючке в кладовой рядом с длинными связками фиолетового лука и пучками душистых трав – отец ловко рубил клинком мясо, крошил кабачки и тыквы. Громадную картину на ратуше отец терпеть не мог и не раз просил прежнего городского главу эм Крата снять ее. Но тот возражал: «Молодежь должна знать о подвигах!» А когда эм Крат умер, и власть в городе досталась толстяку Бобрикусу, который ловил каждое слово угрюмого чародея и предсказателя Колдуна, отец о большом портрете говорить перестал. Не потому, что изображение ему внезапно понравилось, – просто и Колдуна, и Бобрикуса он недолюбливал и не желал заводить разговоры.
Отец был немолод, его густая волнистая шевелюра давно поседела. С годами он погрузнел, но не обрюзг, оставался сильным и крепким, как могучий вяз. В городе Воина Вадима уважали. Отцом я гордился.
Не помню, чтобы отец тосковал или тревожился, – для этого не было времени. Со всех концов города тащили ему на починку немыслимый хлам: погнутые арбалеты, дырявые корзины, часы с кукушкой, луки с порванной тетивой, затупившиеся мечи и даже дряхлые диваны с вылезшими пружинами. Отец аккуратно складывал барахло в приземистом сарайчике за домом, который громко называл мастерской, и принимался за дело. В его больших мозолистых руках любая вещь становилась как новая. Воин Вадим мог бы стать богачом – талант позволил бы, да только к наживе он не стремился: «Золота нам не надо, драконов тоже, а на жизнь заработаем». Нахваливая его мастерство, горожане расплачивались тусклыми ребристыми монетами, но чаще несли продукты: домашнюю колбасу, свежие яйца, грушевое варенье, теплый хлеб. Отец всё принимал с благодарностью.
Сейчас он сидел посреди комнаты на низеньком, основательно сбитом табурете и мерно постукивал молоточком – чинил чьи-то сапоги. Сапоги были старые, потертые, немодные, с загнутыми кверху носами, и место им было на свалке. Но я знал, что отец пришьет блестящие пряжки, соорудит отвороты, приколотит подошвы – и получится годная обувка.
– А если не прилетят облака? Как перезимуем? – сварливо поинтересовался я. Отцовское ровное настроение меня иногда раздражало. – Дров у нас мало.
– Дров достаточно.
– А если зима будет долгой? Помнишь, как в том году было морозно?
– Облака появятся вовремя.
– А если нет?
Отец отложил сапог, посмотрел на меня долгим взглядом:
– Тебе всего пятнадцать, сын. А рассуждаешь, как печальный старик.
– Я просто перебираю варианты. Я реалист.
– Если ты реалист, должен понимать, что законы нерушимы, – спокойно произнес отец и снова взялся за молоток. Подошва была твердая, и гвозди вбивались нелегко, но отец и не думал нервничать. – Всегда (тук!) наступает осень. Всегда (тук!) прилетают облака. Всегда (тук!) бывает праздник. Это же младенцу ясно, сын.
– Но неужели не случалось так, что облака прилетали, например, в декабре? – полюбопытствовал я, глядя в окно. Дождь сменился сырым снегом – рваные комья прилипали к стеклу, медленно падали на слякотную землю. От студеного дыхания зимы застывали надежды, а мне так хотелось дать облакам лишний шанс. – Неужели никогда-никогда не нарушались никакие правила?
Стук на мгновение прекратился. Я поднял глаза и увидел, что отец сдвинул широкие брови. Но уже через секунду он принялся колотить снова, да еще чаще и, как мне показалось, сердито: было «тук-тук-тук», стало «бум-бум-бум».
– Ты говоришь о том, чего не может быть, – наконец недовольно отозвался он. – А еще называешь себя реалистом. Правила на то и созданы, чтобы их соблюдать, а что уж говорить о великих законах природы! Конечно, из любых правил могут быть исключения, если это во благо, если несет добро. Но это такие редкие случаи, что и рассуждать о них незачем.
Я собрался было возразить, что об удивительных исключениях размышлять гораздо интереснее, чем о скучных правилах, и хотел попросить отца вспомнить о каком-нибудь невероятном событии – а он многое повидал в жизни. Но не успел. За окном вдруг просветлело, снег прекратился, будто его и не было, а небо подкрасилось бледно-розовым отблеском. К розовому добавился голубой, потом зеленый, фиалковый, и всю эту красоту подсветил, будто обнял, ослепительно золотой солнечный луч.
Сомнений не оставалось. Это не ранний закат. Это облака.
– Прилетели! – завопил я и, с силой толкнув тяжелые рамы, в чем был выскочил во двор. – Ура! Ура!
– Лион, куда раздетый! – крикнул вслед отец. То, что я сиганул в окно, его не взволновало, – он и сам направился вслед за мной, перекинув через плечо теплый плащ с капюшоном. Ловко, по-юношески спрыгнув с подоконника, он прикрыл створки и накинул плащ мне на плечи. – Ну-ка надень скорее. Облака – это прекрасно, но я не хочу, чтобы ты подхватил насморк и сопел все праздничные дни.
Я был поздним ребенком, первым и наверняка последним, и отец чрезмерно за меня волновался.