– Ну, что ты на это скажешь? – Семен только что закончил рассказывать Павлу о докладе Хрущева. – Я слушал и думал: теперь сверхчеловек этот, Сталин, явился перед всем миром жестоким тираном, подозрительным и невероятно честолюбивым создателем собственного культа. Вот именно.
Павел отозвался раздраженно:
– А другие – кремлевские воротилы, члены верхушки, все эти Молотовы, Маленковы, Ворошиловы, Кагановичи и сам Никита Хрущев, – они где были все это время? Сталин не своими руками все делал, это они творили зло, по его приказу. Это они сделали его кумиром, воспевая на все голоса. А теперь все валят на покойника, пинают мертвого льва.
Семен всегда считал Павла более интеллектуальным и проницательным в суждениях, а потому согласно закивал и вставил свое обычное «вот именно».
Павел продолжал:
– Все диктаторы мира держались на страхе самых близких помощников. И эти тряслись перед Сталиным. Я помню, как в июне 1937 года, после ареста и казни маршала Тухачевского и других генералов, этот Никита Хрущев, в ту пору секретарь московской партийной организации, устроил на Красной площади митинг осуждения «трудящимися столицы военных заговорщиков». Он организовал этот митинг в угоду Сталину и от страха перед Сталиным.
– Да, – вздохнул Семен, – я тоже помню, как на одном из съездов Хрущев говорил с трибуны: «Все народы Советского Союза видят в Сталине своего друга, отца и вождя. Сталин – друг народа в своей простоте. Сталин – отец народа в своей любви к народу. Сталин – вождь народов в своей мудрости руководителя борьбы народов». И так и несло от него рабским страхом. Вот именно.
Разговор шел за закрытой дверью кабинета в квартире Гинзбурга. Семен не хотел, чтобы Августа и Алеша слышали беседу. Братья сидели, удобно расположившись в просторных кожаных креслах – импортный товар, из Финляндии, специально для членов правительства. Павлу было в кресле неуютно, после шестнадцати лет заключения в лагере строгого режима ему привычней было бы на жестком табурете. Перед ним на кофейном столике стояла бутылка пшеничной водки, тоже из правительственного распределителя, такую в магазинах не продавали. Павел пристрастился к водке после освобождения и теперь, беседуя, часто отпивал из стакана маленькими глотками.
Семен продолжал:
– Но все же, как ты считаешь, могут наступить после такого доклада лучшие времена?
Павел помолчал, подумал:
– Люди, конечно, обрадуются. И действительно, есть чему радоваться: развенчание диктатора – это момент народного ликования. История показывает, с каким упоением люди кидались разрушать статуи развенчанных диктаторов. И у нас тоже будет массовый восторг, все будут надеяться на лучшие времена, будут говорить: «хрущевская оттепель» и воспылают надеждами. Но все равно остается старая система правления, которая дискредитировала себя. Помощники Сталина остались и оставят нам его режим. Один диктатор умер и развенчан, но на его место уже выдвигается другой диктатор, этот малограмотный мужик Никита Хрущев. Он прямой выкормыш Сталина, насквозь пропитан духом сталинизма, и ждать от него коренных перемен нельзя, по-другому он руководить не умеет. Наше государство стоит не на экономической основе, а на политической, и если политическая власть остается прежней, значит и перемен больших не произойдет.
Семен согласно кивал головой и добавил к словам брата:
– Вот именно. Хрущев не приводил верных цифр, но в партийных архивах хранятся все документы. Когда-нибудь это станет известно всем, но теперь это секретные данные. А было репрессировано девятнадцать миллионов восемьсот сорок тысяч человек, почти каждый десятый гражданин страны. Из них семь миллионов расстреляны. Пока что освобождены лишь первые тысячи несправедливо обвиненных, таких, как ты. И знаешь, меня неприятно поразило, что из недавно реабилитированных высоких членов партии на съезде не было ни одного делегата. Вот именно.
Павел отозвался:
– Да, я сидел в лагере с такими людьми. Если б их выбрали, они мозолили бы глаза Хрущеву и другим кремлевским воротилам. Это люди закаленные, они бы не постеснялись выступить с обвинениями прямо им в лицо.
– Да, ты прав. И еще меня поразило, что в таком важном докладе Хрущев не сказал о страданиях еврейского населения от сталинского антисемитизма. Ведь он нагнетал атмосферу народной ненависти к евреям, и, если бы не сдох, могли бы снова начаться погромы. На съезде я подсчитал, что на полторы тысячи делегатов было всего десять евреев, и все только с совещательным голосом. Хотя евреев в стране два процента населения, на съезде они не составляли и половины процента делегатов. В партии евреев более восьми процентов, много активных партийцев. Но на съезд их не выдвинули. Это хрущевская политика. Он считает их «примазавшимися», для всей партийной верхушки евреи – граждане второго сорта. Вот именно.
На это Павел откликнулся сразу и с большей горячностью:
– Да, в чашу страдания евреев Сталин влил много яда. Ты говоришь про съезд, но ведь даже в царской Думе среди депутатов было двенадцать евреев. За советских евреев обидно. Как мы все старались, сколько отдали сил на построение равноправного общества, как много вырастили талантливых людей! Казалось, «еврейский вопрос» в советской России перестал существовать. Мы гордились, что равными вошли в русское общество, ассимилировались в нем. Но после заключения я с удивлением увидел: еврейской интеллигенции стало намного больше, но доверять ей стали намного меньше, ее всячески стараются затирать, ставить палки в колеса.
Семен воскликнул:
– Хрущев открыто говорит о евреях, что они «не совсем наши». Это выражение общей политики. Руководство страны не хочет признать, что евреи равная национальная группа в нашей многонациональной стране. Недавно в Москву приезжала делегация французской социалистической партии. Они задали Хрущеву вопрос о евреях. Он ответил что-то вроде: «Да, вначале революции у нас было много евреев в руководящих органах партии и правительства, но после этого мы создали новые кадры… Если теперь еврей назначается на высокий пост и окружает себя сотрудниками-евреями, это, естественно, вызывает зависть и враждебные чувства по отношении к евреям»[7]. В этом весь смысл: зависть и враждебные чувства по отношении к евреям. И вот сразу после этого вызывают меня в ЦК партии и говорят: «В вашем министерстве слишком много евреев». Понимаешь, они как бы получили санкцию от Хрущева ограничивать евреев, евреи всем мешают, евреи для них «не совсем наши». Я ответил, что хотя я и еврей, но подбираю кадры не по национальному признаку, а беру деловых и умных людей, а их много среди интеллигентных евреев. Вот именно.
– А за границу еврейских специалистов работать посылают?
– Редко посылают. В прошлом, пятьдесят пятом, году Хрущев выезжал в Индию, Бирму и Афганистан, везде заключал договоры о помощи. По министерствам разослали распоряжение подавать списки специалистов на выезд для работы в эти страны. Я подал список, но в ЦК все еврейские фамилии вычеркнули. А евреи-то как раз и были самые лучшие работники. Вот именно.
Павел помолчал, подумал, прокомментировал:
– Я предвижу, что многое в судьбе советских евреев будет зависеть от того, как Хрущев поведет политику еврейского вопроса.
Семен подхватил:
– Да, я тебе так скажу: если Хрущев разгонит деловых советников-евреев, вместо того чтобы дать им проявить свои способности и таланты, это дорого обойдется хозяйству страны, и на этом он сам проиграет.
Павел взглянул на брата:
– Интересная мысль, Сенька, твое предсказание может оказаться верным. По своему поведению Хрущев – настоящий представитель великорусского шовинизма, а шовинизм обязательно приводит к ошибкам. Да, теперь после этого доклада на съезде евреи станут надеяться, что для них наступят улучшения. Но… – он замолчал, как бы перебивая самого себя.
– Ты считаешь, что евреям нельзя строить особых надежд на будущее?
– Строить надежды? Мой неисправимо лагерный мозг не ждет особых перемен.