Поездку в Помпеи они запланировали на первые же выходные. По её меркам, конечно, и остальные дни разве что с натяжкой можно было назвать буднями, а рабочими буднями – и подавно… Но это уже детали и придирки. Чего требовать от народа, который закрывает половину магазинов и кафе на центральных улицах, едва начинает накрапывать дождь?
Хотя в этом тоже есть своя логика, если вдуматься. Как и в том, чтобы пешеходы, устав ждать, разом ломились на красный свет – а водители, оглушительно сигналя и ругаясь, всё же их пропускали. И в том, чтобы прямо в толпе срезали сумки, а в пекарне махали рукой, если не окажется сдачи: non ti preoccupare[18], мол, принесёшь завтра. И плевать, если не принесёшь.
Пресловутый «человеческий фактор». Она не любила канцеляризмы, но этот шёл Неаполю, как красное платье их колоритной Лауретте.
Итак, настали первые выходные. После очередного столкновения с дамой-профессором, которая драматично воздевала руки и закатывала глаза, обнаружив в раковине чей-то волос (и её тоже можно понять – это, как ни крути, нарушение мирового порядка), Вика и Нарине углубились в хлопотливые сборы вещей. Деньги, документы на всякий случай, вода, бутерброды, карты окрестностей… Она изучала расписание поездов, когда в затылок ей прилетел какой-то вопрос о еде.
– А ты с собой ничего не возьмёшь? – Вика стояла тут же, на кухне, и нарезала местную, архи-натуральную и супер-безвредную, колбасу, пританцовывая под песню в наушниках. – Мы же надолго.
Она растерялась – как терялась всегда при отдавливании старой мозоли. Говорить о своих сложностях с питанием было так же неловко, как о какой-то неудобной болезни. Наверное, примерно так же чувствуют себя люди с геморроем или проблемным мочевым пузырём: вроде бы и стыдиться нечего, не твоя, в конечном счёте, вина, – но и вслух не признаешься.
– Возьму яблоко, – отважно сказала она. Вика сделала скептическое лицо, но, слава небу над собором Сан-Дженнаро, ничего не ответила. Вике не понять, какую глобальную работу пришлось провести над собой, чтобы запланировать даже это яблоко.
Вике не понять, потому что она нормальный человек.
Сопротивляться неаполитанским круассанам, миндальным корзиночкам и пицце (особенно пицце) было и без того нелегко. И ещё сложнее – зная, что ей на самом деле нельзя сопротивляться.
«Горе от ума», говорила мама. И это уже давно не походило на шутку.
– Хотелось бы на Везувий, – мечтательно потянула Нарине, расправляя на столе карту. Её толстая чёрная коса живописно лежала на плече – хоть сейчас на холст. «Армянка в Неаполе». Экзотично. – Подняться к кратеру. Я слышала, он до сих пор иногда дымится.
– И там жуткий ветер, – вздохнула Вика. – Но можно взять автобус. Сейчас-сейчас, я находила на каком-то сайте…
Вика, во всём желавшая походить на коренную итальянку, постоянно говорила: «взять» автобус или поезд[19], произносила (по-русски) «Наполи» и «в Падову». Это вызывало одновременно и уважение, и плохо контролируемый смех.
– Я лучше сразу в Помпеи, – неуверенно сказала она. Кратер Везувия – это, конечно, здорово, но рисковать жизнью лучше бесплатно, не отдавая кровные одиннадцать евро. Везувием ей больше нравилось любоваться издали, бродя по набережной; то ли исторические ассоциации давали о себе знать, то ли обывательский инстинкт самосохранения. – Вы не против?
Нарине по-кошачьи сморщила нос. Её явно влекло к Везувию что-то личное – возможно, подавляемая (ради жертвы журналистике) привязанность к готической английской литературе.
– Ах, а мне так хотелось. Ты подумай только – можно заглянуть прямо туда, разве не здорово?
Прямо туда. В дуло пушки. В нутро ядерного оружия. В смерть.
Как объяснить соседкам, что ей уже надоело туда заглядывать?
– Я сразу в Помпеи, – она улыбнулась, чтобы ненароком не напугать их. – Лучше подольше поброжу там, одна. Не переживайте.
Уже на платформе, перед дверями в поезд, заворчал вибрацией телефон. В тот день ей пришло – почти одновременно – три сообщения.
Первое было от Т.
«Ты там как?» В меру по-дружески, в меру небрежно. Единственный вопрос за много недель. Будто шуба, щедро отделённая боярину с царского плеча.
Отчего так гадко?..
Она долго думала, что ответить; потом написала (сохраняя видимость отрешённости): «Спасибо, хорошо», – и сразу же закрыла диалог.
Второе, разумеется, от мамы. В последнее время они редко общались, потому что даме-профессору даже шёпот по телефону казался слишком громким, отвлекая её от самой нужной в мире работы – обучения итальянских студентов Ему, Великому и Могучему русскому языку. Её собственные беседы с подругами (по видеосвязи, без всяких наушников), очевидно, были явлением другого порядка. Что дозволено Юпитеру, как говорится.
Смех смехом, но иногда, во время выслушивания очередного поворота очередной сплетни (дама-профессор, не стесняясь, перемывала при них любые подробности личной и научной жизни своих уважаемых коллег), ей до сих пор становилось противно. «Вы не умеете жить со взрослыми людьми», – заявила дама на третий день их вынужденного соседства. «Вы думаете только о своей персоне, причём весьма высокого мнения о ней!» – добавила на четвёртый. Её так и подмывало спросить, откуда такие выводы. Стало даже интересно: вдруг дама-профессор – замаскированный Шерлок Холмс? Кощунственно, конечно, вспоминать британские детективы в Италии, но рассказы Конан Дойля грели ей душу с детства…
Хоть спросить и подмывало, она сдержалась. Атмосфера скандала, уже запустившая щупальца в стены их дома, – вопреки близости кафедрального собора, его спокойному ладану и лиловым витражам, – выталкивала прочь.
Мама тоже спрашивала, как дела. Она набрала ответ, уже стоя в трясущемся поезде, со всех сторон стиснутая итальянцами. Говорили все сразу и непрерывно, по большей части на диалекте. Старушка, бойко кричавшая что-то подруге на другом конце вагона, везла попугайчика в клетке; русский попугайчик, наверное, уже метался бы, не понимая, что происходит, – тогда как этот невозмутимо покачивался на жёрдочке. Названия станций объявлялись мелодичным женским голосом, но расслышать его было физически невозможно. Несколько раз её толкнули – как в борьбе, в рёбра и под коленку, – и компенсировали это широкими улыбками. Без извинений, конечно же. Какие могут быть извинения в окрестностях Неаполя?..
Женщина, прижатая толпой к оконному стеклу, за которым проносились оливковые рощи, виноградники и садики с апельсиновыми деревьями (апельсины – спелые, рыжие, как в каком-нибудь фильме о Сицилии; хоть сейчас срывай), громко доказывала что-то по телефону, подрубая ладонью воздух. Она уже знала, что этот жест значит «уходи»: рассказал кто-то из новых знакомых на курсах.
Нет смысла спрашивать, зачем использовать жесты при телефонном разговоре. У итальянцев это вызвало бы только искреннее недоумение: что значит – зачем?! Зачем использовать слова, когда видишь лицо, плечи и руки другого – по сути дела, куда большая загадка.
– Non sono i tuoi problemi, capisci?![20] – кричала женщина, тщетно стараясь превзойти в громкости двух спорящих парней и бабушку с попугайчиком. Когда ко всему этому добавилось трио музыкантов (грязные, в пёстрых рубашках, они ходили по вагонам с аккордеоном и трубой, призывно помахивая шляпой для денег, и играли – очень хорошо, надо сказать – то тарантеллу, то «L’americano»), её охватило истерическое веселье. На подъезде к Помпеям от сдерживаемого смеха болел живот.
Вика и Нарине сошли на станции Эрколано: их ждал засоня-Везувий.
И она не особенно удивилась, когда пришло ещё одно сообщение.
Девушка по имени Мартина, занимавшаяся русской литературой и историей и с истовым фанатизмом обожавшая русского президента (пожалуй, не всем певцам и актёрам от поклонниц-подростков достаётся такая любовь), впервые приехала в Сибирь полгода назад. Она долго восторгалась ватрушками и компотом в столовой, дешёвым хлебом, катком, круглосуточным залом в библиотеке – в общем, всей экзотикой, которую иностранцам с радостью, молясь божку Престижу, предлагал университет. Даже сорокоградусные морозы, ударившие в ноябре, Мартина благополучно выдержала; её подруга оказалась не столь выносливой и слегла с недельной простудой. Мартина и в холода с разных ракурсов снимала резные ставни в частном секторе, памятник Пушкину и купола православных церквушек. Её, правда, не смущало, что почти на территории университета, на улице Татарской, синими минаретами цвела мечеть…
Можно было предположить, что благодаря Мартине (как и приезжим студентам в целом) сувенирные киоски их города получили недурной барыш. Она, конечно, не знала этого наверняка, но, побывав в комнате Мартины в общежитии, обнаружила кучу матрёшек, гербовых магнитов, чайных ложечек, расписанных под хохлому (хоть и с застенчивой надписью «made in China») и – гвоздь программы – фотографию президента в рамке. Он смотрел из-под стекла тем взглядом, которым исторические персонажи пронзают вечность; теперь она сравнила бы его с Цезарем из музея, но тогда, естественно, не додумалась.
– Ah, vorrei restare qui per sempre![21] – восклицала Мартина, всплёскивая маленькими смуглыми руками. – Зачем курсы не на год?!
Мартина не очень хорошо говорила по-русски: «почему» и «зачем» были одной из её вечных бед. Она с трудом строила длинные фразы и стеснялась акцента (действительно довольно сильного – шипяще-южного, как море), поэтому общались они в основном на итальянском.
Их вообще-то свёл случай, сотворённый всемогущей волей С. «Хотите принять экзамен у этих двоих?» – заговорщицки прошептал он однажды, улыбаясь в пушистые усы. Речь шла о Мартине и её подруге. Она растерялась.
– Экзамен? По Вашему курсу?
– Ну да, – он ответил, как всегда, весело и спокойно, будто не предложил ничего необычного. – На мне сейчас сами знаете сколько хлама висит… Через неделю вот в Париже конференция. Не представляю, как разгрестись. А тут и им хорошо, и Вам языковая практика.
Языковая практика. И правда. Перешагнув барьер страха перед людьми (особенно иностранцами, особенно итальянцами, особенно…), она согласилась. И полтора часа в непринуждённо-общажной обстановке обсуждала с Мартиной «Героя нашего времени». Мартина прочла роман Лермонтова уже второй раз и говорила о Печорине с таким жаром, точно в ней, как минимум, спустя два века возродилась оскорблённая княжна Мери. Типаж внешности, конечно, ближе к Бэле (размышляла она, осторожно расспрашивая о композиции времени и о том, зачем автору было сбивать хронологию, располагая части), однако эта европейская сдержанность при внешней экспрессии и некий, что ли, аристократизм…
Так они и сблизились.
И теперь Мартина писала ей. Само собой, по-итальянски – и радушно, как старому другу.
«Я узнала, что ты здесь, и так счастлива!!! Приглашу тебя в гости, как только смогу. Как прошло путешествие? Где ты живёшь? Кто твой преподаватель? Пока меня нет в Неаполе, к сожалению, но отправляю тебе контакты своего друга Чезаре. Если тебе понадобится помощь, пиши ему! Он очень любезный молодой человек и учит русский».
Она дочитала, улыбнулась и покачала головой. Милая Мартина. Ну мыслимо ли вот так навязчиво писать незнакомому «молодому человеку», пусть даже «очень любезному»?.. Да и чем он может ей помочь?
Жаль, что подобные соображения о навязчивости не останавливали её раньше, с Т. – но тем не менее. Надо бы уже начинать прислушиваться к голосу разума. Хотя бы для разнообразия.
Она решительно убрала телефон и побрела к выходу с платформы – к табличке “Pompei Scavi”[22]. Повсюду краснели указатели со стрелками; к тому же здесь сошла как минимум половина поезда, и не было никакой возможности заблудиться. Даже у неё.
Она всегда знала, что Помпеи были большим городом – потому, собственно, и катастрофа вошла в историю. Из-за масштабов, как бы избито ни звучало, а ещё из-за скорости. Точные цифры выскальзывали из памяти, но ей до сих пор трудно было себе представить, как одна разъярившаяся гора смогла уничтожить такое количество людей за считаные часы. Другие учёные говорят – минуты. Минуты, совсем ничего. Вспышка боли – и нет мегаполиса: только слепки из пепла.
Быстрая смерть. Бродя по солнцепёку в развалинах (ветер утих, и от жары что-то надсадно, как от горя, спирало в груди), она думала об С.
Она ожидала большого города – но Помпеи не умещались в такую характеристику. Целый мир, по чьей-то злой шутке сохранившийся под плёнкой времени. Мир с девятью районами, кварталами бедняков и богачей, улицами, что одарила именами богатая фантазия археологов – улица Меркурия, улица Порта, улица Везувия (куда же здесь без неё)… Иногда названия отдавали чем-то игрушечным и искусственным – например, проход у знаменитого дома со статуэткой пляшущего фавна (оригинал фавна с выступившей на нём прозеленью древности она уже видела в археологическом музее) был «переулком Фавна».
Нечто похожее творилось с именами домов – причудливое, грустно-поэтичное искажение реальности: Дом Большого Ары (по фреске с портретом военачальника Ары, найденной там), Дом Маленького Фонтана (фонтан, украшенный резьбой и сине-бирюзовой мозаикой, замечательно сохранился и был не таким уж и маленьким), Дом Хирурга… Она уже успела вздрогнуть, воссоздав в голове жуткую историю этого места и того, что могли в нём отрыть, но, заглянув в путеводитель, успокоилась: всего-то медицинские инструменты. Никаких тёмных ритуалов и окаменевших органов.
Во дворе Дома Хирурга рос узловатый красавец-кедр. Здесь так не хватало тени, что тянуло шагнуть за ограничительную черту – просто посидеть под ним, слушая вечный шорох. Но черта была непреодолима: либо цепи, либо стекло отделяли дома с внутренними двориками от улиц, туристов и переменчивой погоды. Острый соблазн недозволенности.
Больше всего она хотела, естественно, к Дому Трагического Поэта, ощущая с этой размытой фигурой странное внутреннее родство. Наверное, во все эпохи – и в Римской империи тоже – были свои меланхоличные, неисцелимо невезучие Пьеро… Но подобраться именно к этому Дому оказалось сложновато. Маленький и невзрачный, он не относился к числу ключевых мест на карте Помпей, помеченных жирными точками; однако тем неудобнее была толпа с фотоаппаратами, телефонами и палками для селфи, облепившая вход.
Дотерпев до момента, когда удалось увидеть хоть что-нибудь, она встретилась взглядом с чёрной собакой, мозаично выложенной на полу. Уши собаки по-волчьи топорщились – скорее дерзко, чем преданно. Собака была без дефектов и без налёта археологичности, то есть сохранилась полностью, от морды и до хвоста, вздёрнутого радостной запятой. Она опиралась на задние лапы и вытянула передние, прогнувшись в спине, – в точности так, как сделала бы настоящая собака. Домашняя, ухоженная, с достоинством принимающая и ласки, и упрёки хозяина – какой-нибудь терьер или колли (с тайной страстью любя кошек, она, увы, никогда не интересовалась кинологией). Добродушно приоткрытая пасть, казалось, готова была лаять в приветствии или от возмущения; имелись даже цепь и ошейник аристократично пурпурного цвета. От живости этой мозаики становилось не по себе. Не так, конечно, как от величественной Урании, – но всё же что-то непонятное сдвигалось внутри.
Таким же неправдоподобно живым показался ей Танцующий Фавн, несмотря на покусавшую его зелень. Тонкий, изящный и крошечный, как изощрённой формы свеча, с ногами, вдруг замершими посреди пляски, с несущейся в воздухе рукой… А может быть, не свеча, а ветка или побег плюща – нечто естественное, удивительно нормальное по меркам того, что сотворено человеческими руками. Люди веками делают столько бездумного зла, с такой методичностью производят канистры и тюки глупостей – как же кому-то пришло в голову создать что-то столь простое и красивое?..
Узкие ступни отбивали чечётку по приказу богов и судьбы; теперь этой чечётке никогда не закончиться. Рожки в шевелюре Фавна как бы ненавязчиво напоминало о хаосе, о культе жутких природных сил, из которого он явился, – и всё-таки не пугали.
Должно быть, богатый был дом… Обходя два сада с мраморными фонтанами и скамеечками, она мысленно спрашивала себя, как жили эти люди. Семья или кто-нибудь одинокий? Любили ли они гулять вечерами вот здесь, в саду? Нравилась ли им музыка? Они молились олимпийским богам всерьёз или просто подчиняясь обычаю? Они жестоко наказывали своих рабов или обходились с ними по-доброму? Пьяницы или трезвенники? Хлебосолы или скупцы?
Но нет уже никого, кто сумел бы ответить на эти вопросы. Фавн молчал. Молчали маки в траве, кедры и кипарисы.
Молчали Помпеи.
Но Фавн был жив. И так же жив был город – пусть без людских голосов, без лошадей и ослов, без запахов пота и пищи. Она забрела в два или три термополия – в уличные таверны, где два тысячелетия назад продавали горячую еду. Что-то дешёвое, жирное, хлебное и мясное; кажется, совсем как теперь в Неаполе. «Древнеримский фастфуд», – с претензией на юмор писали в путеводителях. Всё там было настолько удобным и естественным (сейчас бы сказали: функциональным), что хотелось громко подозвать хозяина и с усмешкой спросить (на вульгарной латыни, конечно): а чего сейчас-то не работаете?.. Стойка, отверстия для котлов, ниши в стенах – наверное, для амфор с вином или хлеба; она несмело касалась всего этого, чувствуя беспредельный восторг ребёнка, который попал в магазин игрушек.
Много времени она провела в Мачеллуме – мясном рынке, – разглядывая прилавки и помещения для разделки рыбы. Прошлась по торговым улочкам, где выстроились тесные кубики-лавки. Немецкая пара с двумя здоровенными, точно маленькие безрогие телята, золотистыми ретриверами (тащить в Помпеи собак – ох, чего только не увидишь, пустившись однажды в путешествие…), почему-то смотрела на неё долго и заинтересованно. Ещё дольше и заинтересованней, впрочем, они изучали пекарню с полностью сохранившейся печью – будто хотели проверить, можно ли оттуда и сегодня достать румяных лепёшек. Собаки не проявляли такой тяги к знаниям: им определённо было жарко и хотелось домой.
Неподалёку от Форума она заглянула в маленький храм Ларов, духов дома (ничего там не напоминало о храме, кроме бесформенного алтаря), и в красно-белый храм Фортуны Августы – одного из воплощений имперского культа. Имперский культ. Какое дикое, если задуматься, сращение религии и государства; а впрочем, не дики ли в этом плане диктатуры более поздних эпох?.. Интересными они были людьми, эти римляне. Интересными – и просто людьми.
По серо-жёлтым камням, по вьюнкам и разросшейся траве шныряли ящерицы. Неподалёку от места, где в Помпеях был акведук, обеспечивавший водой эту часть города, ей встретился рыжий кот – гладкий, с блестящей шерстью, но хромающий на переднюю лапу. Первый итальянский кот: она не надеялась встречать их часто, потому что уже заметила, как здесь много «собачников».
Почти счастье.
– Прости, у меня ничего нет, – тихо покаялась она по-русски, когда кот прихромал к ней. – Нечем угостить тебя.
Кот принял отказ философски.
Форум был огромным и, пожалуй, слишком помпезным по сравнению с жилыми и торговыми кварталами. Она обошла вкруговую ребристый, суровый храм Юпитера (чтобы увидеть его целиком, пришлось запрокидывать голову). Храм Венеры стоял на холме, и возле его ступеней цвели маки. Очень уместно: будто сама богиня, швырнув с небес семена, окропила их кровью очередного смертного, которого отравила любовь.
Административные здания – Базилика и ещё несколько – хлестали по глазам размером и величием (действительно хлестали, без штампов и шуток), но она, поразмыслив, вернулась в «спальные районы». Там было уютнее и пахло, вопреки ожиданиям, совсем не смертью, а человеческим теплом. Жизнью, что посмеялась над пеплом и извержениям, над алым небом в дыму. Даже бани-термы с бассейнами, скамейками и нишами для бесед после «лёгкого пара» источали этот неповторимый запах. В банях обязательно обнаруживались особые «приватные помещения»; под этим корректным шифром в путеводителях скрывались бордели – излюбленная тема историков. Сначала она не поняла, отчего там такой ажиотаж краснеющих туристов – а потом разглядела фрески на стенах и покраснела сама… Интересными людьми были эти римляне. Весьма интересными.
Не всем ведь под силу посмеяться над собственной гибелью – а у них получилось. Покидая Помпеи, она переживала за них, как за хороших знакомых, которые попали в беду и которым, увы, ничем не помочь.
Билет назад она купила заранее; оставалось ещё около часа. Её грыз голод: яблоко было поглощено давно, во время лазанья по какой-то очередной достопримечательности. Знакомая слабость, усугубляемая жарой, мешала стоять и дышать. Она твёрдо сказала себе, что дотерпит до дома, – но после…
Ресторан притулился на дороге от Помпей к станции. Типичный туристический ресторан, и цены там были соответствующие. Но она выбрала колу и пиццу с грибами под сырным соусом – белую, с говорящим названием “Bianca”. И съела почти целиком.
– Tutto bene?[23] – любезно осведомился официант – заметив, наверное, её не по-туристски озабоченное лицо. Она улыбнулась и мужественно отпилила ещё кусок.
– Sì, certo. Grazie.[24]