Ночь, палата, спят шестнадцать четырнадцатилетних подростков. Точнее, спят тринадцать. Моя койка у окна. Я сижу, завернувшись в одеяло, и вглядываюсь в темноту. Когда меня клонит в сон, я трясу головой, жмурюсь, давлю пальцами на глазные яблоки до ярких пятен. Спать нельзя: я жду сигнала.
Когда в шум прибоя за окном встревает тихий треск, я встаю на колени и осторожно вытягиваю шпингалет. На нем слоев краски больше, чем годовых колец на пне столетнего дуба. Рама, крашеная бесчисленное множество раз, издает громкий треск, и я замираю, напрягая слух: не зашаркают ли в коридоре тапки нянечки. Нет, тихо. Медленно, по миллиметру двигаю оконную раму. Трещит, обсыпаясь краска. За окном, на тёмно-синем ночном небе – белый бантик на ниточке. Вместо грузила – ржавый ключ.
Ветер с моря мотает его, мне приходится влезть с ногами на подоконник и ловить руками. Я смотрю наверх, вижу, как слабо светится в темноте лицо Ани и её рука. Она держит конец верёвки, и я сейчас похож на котёнка, с которым играет хозяйка. Так, в общем-то и есть. Я ловлю белый бантик – перевязанный ниткой листок из блокнота, на нём одно слово: "Поднимайтесь". И от этого слова вдруг сильно-сильно начинает колотиться сердце. Так громко, что беспокойно ворочается на раскладушке нянечка в другом конце нашего крыла. Я перегибаюсь наружу, машу рукой Ане, и она машет мне перед тем, как закрыть окно.
Саня выглядывает в коридор, Витя накрывает одеялами наши скомканные шмотки, чтобы издалека казалось, что в комнате всё так же спят шестнадцать мальчишек. Я вылезаю через окно первый, Витос за мной, Саня выкатывает на подоконник огромный арбуз, и мы подхватываем его снизу. Следом бесшумно сползает он сам. Мы тихонько прикрываем окно и крадёмся вдоль стены санатория. Нас ведёт слово "Поднимайтесь", оно пузырится в нашей крови, как дефицитный напиток "Золотистый". Мы уже идём.
В детском санатории почти все пацаны в моём отряде воспринимали девчонок как ябед, подлиз и объекты для обмазывания "Поморином", и это было взаимно. А мне и моим друзьям, Сане из Полтавы и Витьку из Николаева, это было не интересно.
Не могу сказать, когда это произошло впервые, но как-то раз коснулись случайно тыльными сторонами ладони две загорелые руки: её и моя, и вдруг обострились все чувства. Я втянул запахи высыхающей на коже морской воды, крема для рук, пирожного персик, который откусывали её белоснежные зубы, заметил белесый след от ногтя на бронзовом плече, тонкую полоску ткани, удерживающую яркий сарафан в мелкий цветочек. Взгляд случайно скользнул ниже, испуганно выпрыгнул обратно столкнулся с её смеющимися глазами, и мне стало совсем жарко.
Она торопливо дожевала кусок пирожного, протолкнула так, что на глаза выступили слёзы.
– Я – Аня, – сказала она, давясь и смеясь, а я плыл и глупо улыбался в ответ.
– Сергей, – сказал, а больше ничего выдавить из себя не смог: слова закончились.
Потом прошло, я вспомнил русский язык. Использовал его по назначению, на полную катушку: смешил и удивлял. Мне нравилось, когда она смеялась. Хохотала от души, вытирая слёзы, хваталась за моё плечо, чтобы не упасть от смеха, и кожа горела в том месте, где она меня касалась. Я знал, чего я хочу больше всего: так же коснуться её, но не решался. А что делать дальше я и вообще не знал, и так далеко не заглядывал.
На ужине в столовой Анька, деловито облизывая ложку, спросила:
– Знаешь Олю, мою подругу?
Я неопределённо пожал плечами.
– Ну такая: высокая, симпатичная, в джинсах.
– Н-ну вроде…
– Блин! – Аня завертела головой по сторонам. – Ушла уже. За тем столом сидела.
– Ну допустим, – кивнул я. – Наверное знаю, и что?
– Ну-у, понимаешь… – Она нагнулась над столом поближе ко мне и заговорщицки пробормотала: – Ей очень нравится твой друг Саня.
– И-и?
– И-и, – передразнила она меня, – и узнай, как она ему.
– Ну хорошо, узнаю.
На следующий день я заметил эту Олю в толпе и дёрнул Саню за локоть:
– Гля, видишь девчонку в джинсах, кучерявая такая. Видишь?
– Ну вижу, – сказал Саня, – и чё?
– Да ничё. – Я пожал плечами с деланым равнодушием. – Сохнет по тебе, хочет познакомиться.
Саня посмотрел на неё уже с бОльшим интересом. Оля заметила его взгляд и отвернулась, но я видел, как она украдкой бросает на Саню взгляды через загорелое плечико.
– А чё, ничё такая, – сказал он. – А ты откуда знаешь?
– Анька сказала. Попросила провентилировать, как она тебе.
Саня хмыкнул, посмотрел ещё раз на её стройную фигурку, потом на меня.
– Серый, скажи Аньке… Скажи: "Нравится ему Оля, очень хочет познакомиться".
– "Очень хочет"? – подначил я. – До этого не замечал.
– Ага, не замечал, а сейчас заметил, и чем больше на неё смотрю, тем больше нравится.
Я сказал, и Анька сразу предложила:
– Приходите ночью к нам в палату. Только ждите сигнала. После полуночи нянечка с нашего этажа уходит спать вниз. Как только она уйдёт, я спущу на нитке записку.
А я ей:
– С нами Витёк будет
– Зачем? – удивилась она.
– Затем, что он наш друг, – отрезал я. – По нему там никто не сохнет?
– У нас вообще никто ни по кому не сохнет, – закатила Аня красивые глазки. – И по тебе тоже.
– Ага, конечно, – не стал я спорить.
И теперь мы, яко тати в нощи, крадёмся вдоль стены с огромным арбузом, в который вместо тыквы можно было упаковать средних размеров Золушку.
Мы выросли на книгах про мушкетёров, мы не могли прийти с пустыми руками, а денег не было. Днём, после обеда, мы вышли на охоту. Выбрались в окно, слезли с полуразрушенной ограды. Влились в толпу на рыночке перед железнодорожными путями.
Облезлые от солнца красные приезжие шумно торговались с местными, загорелыми до черноты торгашами. Шум, гам, вопли:
"Гаря-ачая кукуруза!"
"Пахлава медовая!"
"Усики, десять копеек стакан!"
От мысли, что мне, советскому пионеру, будущему комсомольцу, сейчас предстоит сделать, тряслись руки. Я врать-то не умел, а воровать…
– Вон, чувак пузатый арбузами торгует возле парапета. Серый, ты отвлекаешь, я один сзади вытащу, – тихо сказал Саня, схватив нас за плечи.
Мы столкнулись лбами, обнявшись, как греки в танце сиртаки, горячим шёпотом обсуждая детали будущего преступления. Я говорил: "Сань, так нельзя, это воровство". Витёк отвечал: "Серый, он торгаш, спекулянт". Саня ухмылялся: "Ленин сказал: экспроприируйте экспроприаторов!". У меня аргументов не осталось.
Неспешной походкой опытного курортника я подошёл к продавцу. Он кланялся уходящим туристам с двумя арбузами в авоськах:
– Э! Лючшие арбузы на рынке у меня, все знают, завтра ещё придёте! – кричал он им вслед, одной рукой посылая воздушные поцелуи, другой запихивая деньги в карман фартука. – Щто тебе, мальчик? – Заметил он меня.
– Да ничего, – ответил я безразлично, – хожу, прицениваюсь. По чём арбузы?
За спиной торговца по узкому парапету, балансируя руками бежал Саня.
– А у тебя денги есть? – Нахмурился продавец.
– Конечно, – сказал я, стараясь не смотреть ему за спину. – У меня батя тут, сейчас подойдёт. Хотим пару арбузов купить на вечер… Покрупнее. Сколько кило?
– Дэвят копеек, мальчик. – торговец расплывается в сладкой, как его арбузы, улыбке. – Лючше цену не найдёшь.
Я вижу резкое движение за его спиной. Саня хватает с горы арбузов самый верхний, самый огромный. Он торопится, его тянет назад, и он чуть не падает с парапета. Ужас в моих глазах видит и торговец. Он оборачивается, видит похитителя, балансирующего на каменной ограде. Это тут она – низкий ряд камней с каменной плитой поверх, а с другой стороны – трёхметровая стена. Он открывает рот, чтобы громогласно обрушить на нас все кары небесные, общественное порицание и ближайший наряд милиции.
Что мне остаётся делать? Я со всей дури врезаюсь в него, валю на арбузы, которые лопаются под тяжестью его туши, умудряюсь выкрутиться из цепких рук, ввинтиться в толпу. Убегая, краем глаза вижу, как подбежавший с другой стороны Витёк хватает арбуз и растворяется в толпе, а Саня сползает туда, за стену, я вижу его руки, цепляющиеся за камень, и потом они исчезают: спрыгнул.
Мы встретились чёрт знает где: на пирсе недалеко от дачи какого-то греческого купца. Саня всё продумал. Запыхавшийся Витёк с арбузом, мокрый, хоть выжимай; прихрамывающий на правую ногу Саня и я, красный, как Чингачгук Большой Змей. Мы плюхнулись на край бетонного волнореза, ржём, как три совсем не белых коня: преступники, сделавшие, вроде, что-то дурное, но на таком кураже, что страшно: вдруг понравится.
В санаторий с похищенным сокровищем пошли обходными путями, через узкие улочки Феодосии.
– А это откуда? – строго спросила нянечка около нашей палаты.
– Купил, – обиженно ответил Витёк, бережно прижимая арбуз к груди. – У меня деньги есть.
Соседи по палате загалдели:
– О, арбузик!
Но Саня ответил грозно:
– Это для дела! Руки убрали!
И все угомонились. Он у нас самый сильный был, единоборствами увлекался.
Ну так это: идём мы идём, всё никак не дойдём. Наш санаторий – бывшая дача какого-то дореволюционного купца. Тут, в Феодосии, всё красивое – это дача кого-то дореволюционного. Сейчас – санаторий для советских детей с уклоном в пульмонологию. Кто время от времени чувствует себя рыбой, выброшенной на песчаный берег, приезжают сюда лечиться. Обычно не по своей воле.
В первый день я вообще сбежал и на переговорном пункте бормотал маме в трубку:
– Мам, на фиг этот санаторий, забери меня обратно. Тут шестнадцать человек в комнате, и кормят паршиво.
Я был жутко привередливый в еде. Но мама что-то знала. Она попросила меня потерпеть ровно два дня, потом позвонить ещё раз. "Если захочешь, заберу" – сказала. Я хмыкнул недоверчиво. Через два дня забыл, через три позвонил. Мама спросила: "Забирать?". Я ответил: "Не надо". На том и порешили.
Про дачу. Она была двухэтажная и много раз перестроенная. Для меня тогда она выглядела, как невообразимый лабиринт из комнат, коридоров, закутков и отнорков. Для меня сейчас – это ходячий замок Миядзаки, случайно осевший на берегу Чёрного моря.
Наша шестнадцатиместная палата – на первом этаже, а на третьем – наши девочки. Я не оговорился. Когда места перестало хватать, наверху достроили деревянные веранды. На одной из них, с отдельной деревянной скрипучей лестницей, разместили палату на семь девочек из старшего отряда. Там жили Аня и Оля, и ещё 5 неизвестных нам девочек. Это туда вела нас записка на ниточке с ржавым ключом.
Тщетно стараясь не шуметь, мы поднялись по лестнице и вошли в девичье царство. У нас в палате пахло мокрыми плавками, песком и дерматином сумок. У них – детским кремом, присыпкой, помадой, тёплым дыханием, конфетами: волшебной страной, в которую нам разрешили заглянуть ненадолго, одним глазком.
Кто-то из девчонок уже спал, тихо сопя маленькими носиками и видя сны, но уже через пару минут, как мы раздвинули койки Ани и Оли, и сели на пол вокруг арбуза, остальные расселись вокруг. Я резал кавун перочинным ножиком и раздавал истекающие соком дольки, или скибки, как называл их полтавчанин Саня. Сам он о чём-то тихо переговаривался с Олей. То она ему что-то прошепчет на ухо, то он ей, и она сморщит свой носик и прыснет в ответ, а Саня, улыбаясь, касается её коленки своей.
И я делаю то же самое. Аня, сидя по-турецки, мечет карты: гадает всем. Дома казённые, интересы пиковые, валеты бубновые, дамы… Дамы тоже бубновые: сидят красные от смущения вокруг, вгрызаются крепкими белыми зубками в дольки, или скибки, в зависимости от того, кто откуда в Феодосию приехал.
Анина коленка касается моей. Как коснётся – разряд бьёт. Её ссадины на коленке мои ссадины на коленке трогают, и этого хватает, чтобы сидеть так целую вечность, просто касаясь коленями.
Витька стесняется. Он поглядывает на одну девчонку: маленькую, курносую и очень симпатичную, а пересесть к ней ближе не решается. А я, с высот своих глубоких отношений с Аней: мы уже коленками касались, и руками, и она руку на моё плечо клала, на секундочку!, смотрю на него чуть снисходительно, чуть подталкивающе: "Ну давай, девчонки, они только вначале страшные, потом привыкнешь!". Страшные – в смысле, что подойти страшно, а не то, что вы сейчас подумали.
И так у нас всё хорошо: касание – разряд – ожидание; магия шершавой кожи под пальцами, невыносимая красота облезшего под солнцем носика, запах её дыхания и брызги арбузного сока, стягивающие кожу. Я смотрю на пальцы, изящно переворачивающие карту, и слышу нарочито таинственный голос Аньки, раскрывающий тайны всехних судеб, и думаю о том, что большего счастья у меня в жизни не будет. И длилось бы оно до бесконечности, то есть до самого рассвета, но на скрипучую лестницу вступила чья-то тяжёлая нога.
"Шухер" – пискнул Витёк. Мы заметались. Девчонки нырнули под одеяла. Мы с Олькой и Анькой, осторожно приподняли раздвинутые койки и переставили на место. Я молча глазами спросил у Аньки: "Что делать?". Анька испуганным взглядом ответила: "Не знаю!". Витька залез в платяной шкаф, мы с Саней нырнули под койки. За секунду до того, как дверь открылась мы с ним, как две снегоуборочных машины, сгребли под голые животы остатки арбуза и анькины карты.
В палату вошла нянечка с фонариком, посветила кругом. Аня приподняла голову и очень натурально зевнула:
– Что случилось? – спросила она таким заспанным голосом, что и я поверил.
– Мальчики не заходили? – Нянечка посветила фонариком по углам, но внутрь заходить не стала.
– Какие мальчики? Мы спим! – Ответила Аня и перевернулась на другой бок.
Я лежал под её койкой и думал, что вот, ещё на пару сантиметров ниже, и свет фонарика нянечки отразится в моих перепуганных глазах. Но она развернулась и ушла. Мы дождались пока перестанет скрипеть лестница. Аня прилипла к окну, выставив руку: "Не шевелиться!". Мы лежали, высунув головы из-под кроватей. Витёк опасливо выглядывал в щель приоткрытой дверцы шкафа.
– Всё, ушла за угол. Бегите! – сказала Аня, и мы стайкой перепуганных оленят ссыпались вниз по трухлявой лестнице, кинулись в обратную сторону, через санаторий, к лабиринту старых феодосийских улиц. Мы уже знали, что нас спалили. Себя спасти мы уже не могли, осталось отвести подозрение от девочек.
Трое босых пацанов в одних трусах, пригибаясь, хоть в этом не было никакой необходимости, петляя, уходили от погони по кривым проулкам, вдаль от санатория. Наша воспитательница нашла нас на рассвете, на дальнем пирсе: том же самом, где мы встретились после похищения арбуза. Она подошла к нам сзади и грустно спросила:
– Что вы здесь делаете?
Мы повернулись и сказали:
– Встречаем рассвет.
Кажется, это был я, но это не точно.
Потом было построение, "поставление на вид" и прочие малопонятные нам слова. По домам не отправили, и слава КПСС, ну не Богу же? Мы твёрдо держались своей версии: потрясённые невероятной красотой крымской природы, мы выбрались из палаты для того, чтобы встретить восход солнца на берегу моря. Мы стояли гордые, пойманные, но не сломленные и купались в тёплых взглядах наших девчонок: Ани, Оли и ещё одной, маленькой, курносой и очень симпатичной.