Корни. О сплетеньях жизни и семейных тайнах - читать онлайн

две руки

Я сидела в поезде и наблюдала за пожилым мужчиной с большими руками. Он размахивал ими влево и вправо, будто хотел объяснить: однажды я шлепнулся на скользкой дороге. Или: так я танцую, когда чувствую себя свободным и счастливым. Или: иногда мне кажется, что я серфер и поймал гигантскую волну.

Я сидела в поезде и читала сообщение от своего ангела-детектива об инструменте генетического картирования, так называемом DNA Painter («Художнике ДНК»), с помощью которого мы могли бы продвинуться в нашем расследовании. Она полагала, что мы приближаемся к цели и, может быть, уже почти пришли.

Я не могла понять, с кем разговаривает пожилой господин, поэтому вытянула шею и увидела через проход мужчину помоложе с длинными каштановыми волосами – вероятно, его сына. Сын смеялся и всё время повторял: sim, sim, surfando[9].

Сообщение от ангела разволновало меня. Она так сосредоточенно и планомерно выискивала информацию в полном тумане, что в моем сердце рассеялись всякие сомнения, однако теперь, на слове приближаемся, меня вновь обуяла паника.

Меня ведут по не контролируемому мной пути, – подумала я. Я двигалась прямиком в некое воображаемое генетическое сообщество и могла ранее встречаться или не встречаться с этими людьми, но генетические методы выявили «сильное сходство» между нами. У этого сценария был только один вариант развития, и эта сюжетная линия привела бы меня к финишу, то есть к возможности «воссоединения».

С одной стороны – настороженность.

С другой – рефлекторное желание вписаться в родословную, в этот генетический ряд. Хорошо бы взглянуть, что передалось сверху вниз.

Я смотрела, как пожилой господин встает и медленно, пошатываясь идет по проходу.

«Мы живем в культуре влечения к смерти, – стуча по клавиатуре ноутбука, сказала сидевшая за мной студентка магистратуры своей соседке. – Можно называть ее капитализмом или рациональностью, но, по сути, это экономика влечения к смерти, и она губит всю планету».

Я держалась за идею, что имя может вернуть меня на твердую почву. В том поезде я впервые осознала, что на финише меня необязательно ждет душевный покой или подтверждение моей правоты.

леса

В конце весны поезд вез меня в лес. Призрак моего отца витал в воздухе пока еще безликой и безымянной тенью, а я отправилась в поход. Поехала в дальние края, чтобы вместе с восемью незнакомыми мне художниками неделю заниматься ботаническими исследованиями.

Проект предполагал «проращивание». Ставился вопрос, может ли жизнь растений, помимо прочего, помочь нам переосмыслить наши отношения с природой, приблизить наше искусство к общемировым задачам. Мы планировали встретиться со специалистами по деревьям и цветам, с простыми фермерами, которые «выращивают еду», охотниками-собирателями и архивистами; понаблюдать не за культурными сортами растений, а за дикими видами в естественной для них среде – на лугах, в лесах и смешанных зонах.

Хозяйка нашей резиденции, художница и миколог, завалила весь свой дом баночками с трофейными крылышками бабочек и ящиками с останками животных, среди которых оказались черепа медведя и оленя, а также лисьи шкура и кости. Каждое утро мы маленьким стадом выдвигались в туман, шагали по тропам холмов Гатино, нарезали круги и спирали в облаке холода, по травянистым обочинам и чавкающей от влаги сырой земле, по болотам, заросшим шелестящим тростником и качающимся рогозом.

Я плелась за своими спутниками, нередко в самом хвосте, а они проявляли удивительную терпимость к моему феноменальному невежеству. Они завораживали меня своей осведомленностью, показывали мне ощетинившуюся почву, крошечных насекомых, которые крошечными ртами грызли листву, молодые ростки, храбро пробивающиеся сквозь подмороженный дерн, землю, которая уже начинала превращать то, что перегнило за зиму, в плодородный слой. Я послушно смотрела туда, куда меня направляли их глаза, слушала, как зовут каждое растение, и проникалась благотворным равнодушием леса.

Рождение новых ростков – результат торжества времени, тепла и света, а также напоминание о вечном движении в тихой земле. Распускается всё то, над чем всю зиму шла кропотливая работа. Как-то утром я присела на корточки, чтобы получше рассмотреть на губчатом лесном войлоке округлые густо-малиновые формы венерина башмачка, и словно провалилась в бездонную мягкость. Объятия зеленой сырости. Древняя история континента. В весенних лесах, среди кратковременных вспышек и почти незаметно поднимающих свои головки бутонов, раскрывается то, что было плотно упаковано и спрятано.

плоские растения

В день, когда мы пошли в Национальный гербарий – охлаждаемое помещение без окон, где стоит более шестисот застекленных металлических шкафов и хранится более миллиона обработанных образцов, – небо окрасилось в сиренево-серый цвет. Снаружи громоздились и разбухали темные грозовые тучи. Внутри, в глухом зале с климат-контролем, собрались мы, из-за белых перчаток на руках похожие на мимов. Перед нами на длинном столе, в строгом порядке, идеально ровные, будто только что из-под мультяшного катка, лежали «заранее отобранные экземпляры» растений. Мутовки листьев, сорванные, высушенные и придавленные к листу бумаги. Цветки, распластанные в момент самого пика цветения.

Как нам объяснили, листы гербария могли хранить «морфологию жизни», и нам предложили получше рассмотреть подготовленные гидом артефакты. Красиво аранжированные, они выглядели несколько странно. Для маленькой водоросли лист бумаги, в центре которого она располагалась, казался чересчур огромным, для объемистого одуванчика, растянутого под узкими тканевыми ленточками, – слишком тонким. Я обратила внимание на декоративный узор старательно уложенных по всей площади бумаги листиков-щупалец альпийского цветка, – слабая попытка человека разрушить иллюзию прозаичной деловитости, намек на напряженность хранителя, пытавшегося приглушить влияние искусства и любви.

Когда мы разглядывали по очереди все экспонаты, я почувствовала, сколь ограниченны возможности хранилища. Идентификация растений начиналась с волюнтаристского разрыва жизненных связей растения с локальными условиями и родной экосистемой. Выдернутые из контекста и привычной среды обитания («круга», по выражению Эмили Дикинсон) растения оказались в чужеродной обстановке. Очищенные от малейших примесей земли и песка.

Я видела, что художница маори, стоявшая рядом со мной, боролась с желанием коснуться рукой в перчатке бледного сухого растения с ее родины – из Фангары, из Новой Зеландии. Вид у нее был восхищенный и вместе с тем растерянный, и я чувствовала себя так же. Где жужжание насекомых, где порхающие птицы, теплая и влажная дымка, поднимающиеся от земли ароматы?

Мы ждали, что растения вот-вот переменят свое положение, в котором они застыли по чужой воле. В этом странном саду мы ждали, что растения вдруг начнут двигаться. Чтобы освободиться.

В основе создания хранилища лежит идея о возможности разделения – то есть убежденность в том, что одну жизнь можно отделить от другой. Воплощение логики архива – это превращение мира со всеми его хитросплетениями в музей плоских растений.

Наш гид сняла очки и протерла их краем цветастой блузки.

– Если так дальше пойдет, – сказала она, – роль гербария станет совсем другой.

Она взяла пушистый комочек зафиксированного на бумаге лишайника и высоко подняла его на ладони, как на постаменте.

– Это лишайник с альпийского высокогорья, которое за последние тридцать лет пережило значительное повышение температуры и загрязнение атмосферы, – объяснила она. – Он рос тысячелетиями, дюйм за дюймом. В то время как раньше хранилище было местом сухой таксономии, сейчас идентификация видов используется для систематического описания критически важных сдвигов – в данном случае разрушения горной экосистемы, которое по-другому, возможно, упустили бы из виду или вовсе не заметили. Природные сезоны и растения потихоньку уходят из своих районов.

Она предложила нам ознакомиться с последними исследованиями натуралистов-любителей, утверждавших, что никто не знает, какие данные в конце концов окажутся важными, что мы можем лишь наблюдать за происходящим на Земле, уделяя пристальное внимание изменениям ландшафта. За изменениями в процессах на уровне семени, злака, жилки листьев, почки и плода. Мне показалось, она сама была смущена – а главным образом ошеломлена – тем, что хранилище обладает столь мощной доказательной силой.

Маленькие и аккуратные. Хрупкие и придающие сил. Я подумала, каково это – быть пришпиленным к бумаге, пришвартованным так, чтобы не унесло ветром. Я смотрела на тяжелые металлические двери и чувствовала, как меняются оттенки моего отношения к хранилищу. Первой моей реакцией был шок от чуть ли не агрессивной обособленности экспонатов. Но постепенно я начала смотреть на природу как на единую гармоничную систему, начала лучше понимать характер и глубокий смысл каждого отдельного неотъемлемого элемента ландшафта. Хранилище как стенд с фотографиями актеров и комментариями к ним в театральном фойе.

Подумав, что маму могут заинтересовать подробности, я в тот же день послала ей фото из хранилища, на что она сказала, что раздавленные растения выглядят «так, будто они одеревенели от засухи». А потом, словно это я превратилась в растение и иссохла от жажды, посоветовала мне поискать, где бы искупаться, а лучше «как следует поплавать».

В ту ночь, словно по заказу, поступившему по материнской линии, пошел дождь. Всё почернело и заблестело.

свет

Я проснулась рано и увидела на крытой веранде нашу двадцатисемилетнюю руководительницу группы, радующуюся ласковому дождю. На ней была футболка с надписью «необщительна, но готова поговорить о растениях». Несколько дней назад, когда мы гуляли среди посадок полевых цветов, я заметила на ее руках сыпь от солнца. Почесывая покрасневшие места на шее, она объяснила, что в дождь аллергия на природные факторы мучает ее меньше. Ребенком она обожала сидеть у окна и смотреть на их домашний сад, укромный, но весьма живописный уголок природы, где она росла, точно комнатный цветок. Теперь она художник перформанса, и в ее квартире-студии в Альберте помещается больше семисот спасенных и вылеченных домашних растений – либо доставшихся ей от умерших или заболевших хозяев, которые больше не могли ими заниматься, либо украденных из негостеприимных офисов. «Мои сотрудники», – говорила она.

Несколькими часами позднее мы прибыли в Лаврентийский лес, планируя завершить там нашу экспедицию. Нас ожидала встреча с художницей из французской части Швейцарии, которая прославилась фотографиями деревьев, выросших на пепле Освенцима. Birken по-немецки значит «береза». Своим другим названием – Аушвиц-Биркенау – этот концлагерь обязан окружавшим его белым березам. Вскоре после окончания коммунистического периода в Польше художница начала ходить по лагерям. Что значит для деревьев продолжать дело жизни в таком обезлюдевшем месте, каким образом можно транслировать значимость и биополе этого места, так «остро ощущаемые» многими посетителями, если фотографии не передают их адекватно?

Теперь художница поселилась вместе со своим партнером в горном районе на юге Квебека, в простом, но элегантном деревянном доме, поставленном в большой роще среди красных дубов и белоствольных сосен. Под кронами деревьев расстилались плотные коврики субтильных растений, огороженные столбиками с веревкой, чтобы их не топтали. Художница сказала, что эти нежные сообщества – красный триллиум, клинтония, кандык и увулярия (возраст некоторых из них перевалил за сотню лет) – обладают большей способностью к воспроизводству и выживанию, чем отдельно взятые виды.

Нежные сообщества. Наверно, это мы и есть, подумала я, глядя на своих стоявших в лесу попутчиков – художников из ближних и дальних краев в возрасте от двадцати до семидесяти, бездетных и имевших детей, «благородных» разбойников, рассматривавших кражу плодов с семенами и черенков из частных садов как общественно полезное деяние, следовавших мудрым предписаниям древних и туземных фармацевтов и ценивших растения за лечебные свойства. Мы провели неделю в сотрудничестве с лесом, окруженные невидимой нитью, в постоянном взаимодействии друг с другом. Восемь не связанных родством, объединенных только шапочным знакомством организмов, полагавших «маленькие цветочные радости» свидетельством неуязвимости вечно вращающейся Земли, недремлющей перед глобальной угрозой коричневой чумы, апокалиптическими новостями о потопах, ураганах и неминуемом экологическом коллапсе.

Чем дольше мы оставались в лесу, тем сильнее я ощущала погруженность в ритм жизни деревьев, теряя счет дням и часам. Я закрывала глаза и тихо стояла, прислушиваясь к потрескиванию гнущихся ветвей, стараясь представить себе скрытые коммуникации грибниц и корневых систем, распространившихся, будто вселенная, по всему подземному миру. Я хотела вникнуть в работу невидимых подземных сил, в то, как грибные гифы и расползающиеся корни передают во все стороны глубоко в почве сигналы бедствия и предложения образовать связи.

Художница привела нас к себе домой и угостила японским зеленым чаем. На подносе, который она принесла и поставила перед нами, позвякивали маленькие чашечки. Она предложила нам сесть на пол, на подушки рядом с проектором.

Одно время, сказала художница, она делала отпечатки растений, используя метод фотографии в электромагнитном поле и эффект Кирлиана. Получались как бы оптические изображения листьев, наподобие лучистых заряженных солнц с пылающими, светящимися краями.

Ее замыслом было визуализировать связи и взаимоотношения между растениями, когда между ними возникает близость. «Мы увлеченно исследуем внутреннее строение всего на свете с помощью высоких технологий визуализации, – пояснила она. – Но когда мы увидим связи в действии и что на самом деле исходит от каждого живого организма, произойдет настоящая революция».

Ее задачей было изучить границы материального мира. С чего начинается и где кончается вещество? На этих ее словах я вдруг задумалась о том, какое ничтожное расстояние отделяет мою кожу от кожи моих соседей. Наши колени почти соприкасались. Волоски шевелились. Я представила себя в ореоле дрожащей световой каймы. Я подумала о наших аурах, разлетающихся в разные стороны и сталкивающихся вопреки смешной иллюзии самодостаточности.

Электромагнитное излучение было очень мощным, сказала художница, из-за чего у нее развился рак. Тут я поняла, что она носит парик. Кто-то спросил, намерена ли она прекратить работу со световыми полями, и она ответила отрицательно. Можно было бы уменьшить риск, но с покорностью получившей дозу радиации Марии Кюри она решила, что это было необходимой платой за исследования. Она видела своей миссией изменить застывшую картину мира, выстроенную по законам картезианской логики. Только за счет опасных частот, токов и радиоволн можно было размыть границы древней истории и доказать, что биологическое вещество не упаковано в запечатанный сверток, а напротив – изменчиво и проницаемо.

Для того чтобы зафиксировать нечто недоступное человеческим органам чувств и получить доказательства всепроникающей жизненной силы, она создавала так называемый «энергетический гербарий». Она мечтала о том, чтобы ее фотографии были выставлены в парижском Национальном музее естественной истории.

Пока художница говорила, я вся извертелась на своей подушке, будто ребенок, которому невмоготу сидеть на месте. Ее рассказ увлек меня, однако я никак не могла успокоиться, словно мое тело извивалось от усилий что-то понять. Каким-то образом это было связано со всеми этими играющими границами и навязшими в зубах «взаимозависимостью» и «симбиозом».

Мне в голову пришла мысль о возбуждении, которое ощущаешь, если случайно коснешься того, кто тебе нравится, – кажется, воздух наэлектризован. Но кроме того, я начала понимать, как искажаются портреты и воспоминания, если не удается обозначить «мою» и «твою» зоны, какими несуразными становятся точные описания и картины, если нет индивидуальностей, личных пространств, изолированных от чудес и крушений мира; что такое «я», если все мы – просто распадающиеся на элементы свет и энергия?

В хранилище нам показывали отдельно взятые экземпляры, а художница повернула нас лицом к воодушевляющей панораме активной жизни. Под конец она призналась: «Многое еще непонятно, многое трудно объяснить».

Пришло время попрощаться и уйти из леса – из леса, в котором художница, возможно не без иронии, решила уединиться. А может, она и не уединилась вовсе, а только стерла границы – переплела свою жизнь с деревьями, мхами и прочими живыми объектами Лаврентийских лесов? Когда наша группа грузилась в микроавтобус, я размышляла об энергии, которая высвобождается из наших организмов, будто из глубокой шахты, и уходит в небеса, невзирая на ограничения, накладываемые нашими сущностями и конечностями.

родные незнакомцы

Мы ехали домой через зону затопления в Гатино, мимо огороженных мешками с песком домов и богатых резиденций, в которых бассейны скрылись под водами вышедшей из берегов реки. Река затопила дома, волны плескались на уровне потолка полуподвалов. Люди вытащили свои пожитки наверх, повынимали всё из нижних ящиков, переложили продукты на самые верхние полки.

Дома, в Торонто, я получила сообщение от моего ангела-детектива, из которого узнала, что она загрузила данные из моего семейного древа и анализа ДНК в DNA Painter – и количество вариантов уменьшилось до пяти. Пять гипотетических отцов. Пять подозреваемых в комнате. На сокращенной версии семейного древа – я увидела ее впервые – появились их инициалы. Каждому имени присвоен гипотетический индекс от 1 до 124 – самый высокий соответствовал наиболее вероятному кандидату.

Я поделилась этими находками с сыновьями, которые сидели на диване в гостиной, раскинув ноги с торчащими в разные стороны, такими милыми моему сердцу костлявыми коленками. «Чем дальше, тем страннее, – сказали они, подтягивая свои длинные конечности, – но всё нормально будет».

По плану я должна была связаться с кандидатами. Несколько дней я тянула с этим, предпочитая красить ванную комнату и тупо смотреть «Матрешку».

Родни набралась не одна сотня, но из тех, кто проживал в Англии, близкие совпадения у меня обнаружились лишь с тремя. Я воспользовалась сервисом сообщений компании, которая выполняла тесты, и написала ближайшей опознанной родственнице, дочери известного писателя, однако ответа не получила.

Оставались еще двое.

Здравствуйте, – обратилась я к Н…

Здравствуйте, – обратилась я к К…

От страха и волнения я писала чересчур официальным языком. Имея целью составить некое представление о своей семье, я исследовала семейную историю. Снаружи, в ветреной ночи, нервно, как пальцы, стучали по окну ветки. Б. предупредил меня, что моя родня по ДНК поначалу может проявить бдительность, даже если кто-то из них и выложил информацию о себе. «Мы живем в параноидальном мире». Он посоветовал мне четко дать понять, что я пытаюсь воссоединиться с родственниками не из финансовых соображений, и подчеркнуть, что от меня не исходит никакой угрозы.

Я обращаюсь к Вам с надеждой, что Вы располагаете информацией касательно моего биологического отца… По всей видимости, я была зачата с помощью донора спермы. Возможно, процедура инсеминации была проведена в больнице святой Марии. Не знаете ли Вы кого-нибудь из Ваших родных, кто в конце 1960-х годов мог быть врачом или интерном в Лондоне? Я вовсе не хочу ни вторгаться в чужую жизнь, ни нарушить чей-либо покой… Я лишь надеюсь увидеть фотографии и, может быть, получить дополнительные сведения из семейного анамнеза.

Родственник Н., с которым у меня было второе по значимости совпадение в ДНК, сразу ответил, что мое имя ему неизвестно, и отклонил возможность продолжения разговора – типичный мем: «компьютер говорит нет». Я не отстала и, постаравшись загладить неуклюжесть письма юмором и обаянием, добавила, что мне нужна самая малость, в ответ на что он написал: «Извините, я очень осторожен, потому что работаю в сфере компьютерной безопасности».

Где кроются истоки такой осторожности? Он сам пожелал показать всем свои совпадения ДНК, пригласив и других поделиться их семейной историей. Он знал, насколько близкими оказались связи между нами. Когда я вежливо спросила, нельзя ли мне связаться еще с кем-нибудь из членов его семьи, еще раз заверив его, что не имею ни малейших притязаний на его и их состояние и бизнес, и объяснив, что занимаюсь не совсем обычным поиском уточняющих обстоятельств и истории, а всего-навсего надеюсь получить кое-какие наводки, он ответил: «Извините, мы все очень осторожны».

В то время, в первые месяцы после Брекзита, я так и видела встревоженного человека, который пьет чай Typhoo, воздвигает каменную стену вокруг своей дружной семьи и ревностно оберегает свои границы. Ревностно оберегает свою рыночную экономику и маленькую территорию собственного перепуганного «я».

Я не просила, чтобы меня признали членом семьи. Или просила? Я им не родственница, и он мне ничего не должен. Или должен? Это касается не только меня, а вообще всех в той или иной степени нежданных пришельцев, которые сваливаются как снег на голову и пытаются проникнуть в безопасное место или претендуют на статус блудных сыновей и дочерей. Кто-то из нас стоит у дверей и агитирует за допуск, а кто-то думает: Ради всего святого, страна же маленькая, сколько еще народу мы можем приютить? И все мы связаны родственными узами.

«Что ж, думаю, с его точки зрения, от тебя может исходить опасность, – осторожно сказал мой муж, видя, что я уже готова отступить. – Мало ли, может, в тебе кроется какая-то семейная тайна».

Если смотреть под таким углом, я явилась с темной стороны, чтобы пролить свет на некую тайную историю, которая в семейных хрониках старательно замалчивается.

Мне не было ни малейшего дела до того, что я послужила напоминанием о каких-то забытых неприятных событиях. Обижала его злобная подозрительность. Я не рассчитывала ни на любовь, ни на радушный прием, но примерить на себя взгляд и настроение оценивающего меня незнакомца было неуютно. От этого я только еще больше уперлась.

В конце концов мне удалось подобраться поближе к искомой информации благодаря кузине K. Как только я ей написала, она дала мне номер своего мобильного телефона и предложила перезвонить прямо сейчас. (Тут есть масса вариантов.)

Я поймала ее, когда она уже собиралась уходить к себе в студию. Ее живопись, как я заметила позже, с часто повторяющимися лазурными бассейнами, высокими пальмами и архитектурой в стиле модерн середины прошлого века, излучала обаяние покоя и уединения подобно калифорнийским работам Дэвида Хокни. Она выслушала меня по телефону и сразу вызвалась мне помочь.

С одной стороны, семью можно рассматривать как внешние границы, которыми мы отгораживаемся от тех, кого не знаем, – то, что, согласно логике защиты, следует укреплять и обходить дозором. С другой – семья текуча и периодически легко меняется до неузнаваемости. К. приняла меня всей душой – восприимчивой, пытливой, чуткой, открытой к свободному общению душой художника. Ошеломленная, я слушала, как она рассуждала, гадала вслух, отметала разные возможности. Плейбой в семье… жена-японка… трое сыновей… пять браков… Судорожно сжимая в руке телефон, я внимала каждому слову.

Следуя интуиции, К. высказала предположение, что нам стоит обратиться к одному из родственников с просьбой сделать тест ДНК. Вскоре она прислала мне фотографию бородатого, радостно улыбающегося мужчины под сорок, ветеринара по имени С., с набором для анализа в руках.

Ощутила ли я торжественность или предвкушение каких-то событий? Нет. Только удивительное, бережное притяжение протянутых ко мне рук. Я почувствовала облегчение и вместе с тем готовность ждать – и ждать новостей.

Вспоминая наши прежние разговоры, я представляю себе К. у нее дома в тот момент, когда зазвонил телефон. Большая, счастливая, благополучная семья. А может, пережившая периоды роста и сокращения, ссор и примирений. При любом раскладе я часто думала, не отправить ли К. в качестве благодарности рассказ. Я держу в уме один эпизод из «Истории любви» Саманты Хант. Это самый конец.

Чем живое отличается от воображаемого? Чем отличается любовь от безопасности?

– Отопри дверь, – снова говорит он.

Эта семья – самый крупный эксперимент, в котором мне доводилось участвовать, эксперимент под названием «Как ты кого-то впускаешь?».

– Отопри дверь, – снова говорит он. – Пожалуйста.

Я поворачиваю дверную ручку. Открываю. По-моему, это лучшее определение любви.

аквапарк

Мой телефон зазвонил, когда мы сидели на пляже в аквапарке Вестлейк-Вилли с жирными от масла руками и объедались жареными креветками и соленой рыбой. Он звонил весь день, пока наш караван из семи велосипедов катил по проселочной дороге под ярким солнцем. Один раз я взглянула на экран – звонок издалека, из Португалии. Видимо, ошиблись номером, подумала я и снова принялась крутить педали.

Наконец, оказавшись на берегу, прежде чем войти в озеро, где покачивались многочисленные надувные игровые комплексы, я остановилась и ответила.

Алло, алло, Кио, это Кио?

Из трубки доносился мужской голос. Мягкий и дружелюбный. Бородатый мужчина по имени С., ветеринар.

Человек, которого вы ищете, был моим отцом. То есть он был нашим…

На гигантской горке колготились дети, по очереди скатываясь в воду. Три девушки на пирсе отрабатывали прыжки в воду с элегантным сальто вперед. Кукуруза на гриле и озерная вода, воздух с легкой примесью выхлопных газов. Старик продавал жареные сосиски. В крошечных динамиках громко пел Боб Марли. Было очень плохо слышно. Я пошла на парковку.

…теперь слышите?.. Кио, послушайте, я ужасно рад сообщить вам, что вы моя сестра.

Я недоверчиво слушала, медлила, пыталась угадать, не последует ли за этим какой-то подвох. Вы уверены? Я сохраняла самообладание, в то время как мою шею и щеки заливала волна жара и бикини впивался в ребра.

Вот так просто, здесь и сейчас, оказалось, что у меня есть братья. Четверо. Двое доступны для знакомства. Двое, по неясным мне причинам, недоступны, их контакты с семьей проследить невозможно. Мы охватили не одно поколение. Рождены с 1963 по 1981 годы; проживаем в Фаро, Лондоне, Шанхае… С. – единственный ребенок от пятого и последнего брака своего отца. Нашего отца.

Он умер в 2002 году. Но я уверен, что он хотел бы с вами познакомиться, – вежливо повторил С. под конец нашего долгого телефонного разговора.

Я дважды прошлась из конца в конец парковки. Подобрала несколько укатившихся пляжных мячей и забросила их на площадку. Схватилась за голову и немного походила кругами. Потом вернулась к своей компании и рассказала, что́ со мной случилось, стараясь осмыслить слова С., когда произносила их вслух. Мой муж шагнул вперед, обнял меня за плечи, потом взял в ладони мое лицо. Сыновья сказали: Погугли его! Погугли!

Друзья крепко обняли меня и оставили одну на пирсе, кружа поодаль на манер добрых маленьких спасателей, пока я выискивала информацию в телефоне. Уверена, С. нелегко было признать, что его отец в сорок пять лет мог согласиться стать анонимным донором спермы. Мне в это верилось с трудом. Он упомянул после минутной заминки девочку, которую воспитывал и помогал растить его отец, когда они переехали в Португалию. «Может, он помогал вашей маме из соображений еврейской солидарности», – сказал он, объясняя отцовские порывы благотворительности.

В сети нашлось только три фотографии моего отца. Я рассматривала их, едва дыша. Темные волосы, усы. Солнцезащитные очки. Галстук. Снимки казались нечеткими, размытыми, как будто камера, которой его фотографировали, была расфокусирована или сдвинулась с места. Сходство неявное, по возрасту он годился мне в дедушки и вовсе не был похож на тот вымышленный мужской образ, который сформировался в моем мозгу и всё еще там оставался. Кем был этот человек и что нас связывало? Я боялась, что никогда этого не узнаю. Боялась узнать и всё испортить.

Севшая на пирс чайка каждые несколько секунд поворачивала голову, чтобы получше меня разглядеть. Я смотрела, как на дальнем конце пирса мои сыновья пританцовывают со своим шестилетним «крестным братом».

Брат. Для моего слуха это звучало странно.

Опоры для ног на гигантской надувной горке были скользкие, и я видела, что мой крестник, стоя внизу, прикидывает, насколько рискованно лезть наверх. Из динамиков доносилась песенка «Old Marcus Garvey». В синем небе парили чайки, словно кто-то скомандовал им: ФОКУС. Две девочки лет одиннадцати-двенадцати удобно устроились на огромном тюбинге и медленно кружились в слабом течении. «Да, это лето у тебя не самое счастливое», – сказала та, что поменьше. «Не говори», – ответила ее подружка.

какой он был?

Он был сыном беженцев-евреев.

Он сменил имя.

У него было пять жен, о которых мы знаем.

Третий и четвертый из пяти его браков были заключены с японками.

У него было по меньшей мере четверо детей, о которых мы знаем.

Он был английским автогонщиком («Формула-1», Гран-при Италии).

Он пользовался успехом у женщин.

Одна его книга – об автогонках – опубликована, он написал еще одну о путешествиях, но издатели ее не взяли. («Она опередила свое время», – шутил он.)

Самостоятельно учился игре на фортепьяно.

Торговал ювелирными изделиями, открыл то ли один, то ли два ресторана.

Последние годы жизни провел в Алгарве, бренчал на пианино, воспитывал дочку.

Кое-кто считал его плейбоем.

Любил курицу под соусом пири-пири.

Про чересчур важничающих людей говорил «задрот» или «фря».

Предпочитал майонез и кетчуп оливковому маслу с бальзамическим уксусом.

Любил хрен.

Заработал диабет, прятал в ящике стола печенье, таскал из ресторанов Garfunkel’s пакетики с сахарином.

Обожал собак.

Занимался благотворительностью и верил в тиккун олам – исправление мира.

И, возможно, в то, что людям можно помочь за счет донорского оплодотворения.

Терпеть не мог фотографироваться и не любил говорить о прошлом. Вообще не любил.

конфиденциальность

«Но вы же не собираетесь обо всём этом писать?» – спросил С. под конец нашего телефонного разговора.

Его вопрос прозвучал неожиданно и уколол мою совесть. Он что, считает меня какой-то пронырой, которая всё мотает на ус и всюду видит дармовой материал для своих сочинений? А литературу и журналистику – пустым занятием для бестактных людей? Он в мягкой форме запрещает мне писать? Что зависит от моего ответа, притом что я сама для себя его еще не сформулировала?

«Нет, конечно», – ответила я.

«Хорошо. Наш отец был очень замкнутым человеком».

другой брат

В начале июля мне написал еще один брат, после того как С. сообщил ему о моем существовании. Он был учителем и жил в Шанхае с молодой женой и семилетней дочкой. У него были уши с длинными мочками, как у Будды. Темные волосы. Кожа, похожая на мою. Я обнаружила сходство, особенно на наших подростковых фотографиях, где нас снимали у воды. Матери-японки, белые отцы, на удивление одинаковое детство. Мы увлекались одной и той же музыкой (генетический инстинкт или веяние времени?), оба любили вкусно поесть. Разница в возрасте – всего три года. То, что я знала о его жизни, повторялось в моем прошлом.

Я преподавала на летних курсах писательского мастерства и каждый вечер спешила домой, где меня уже ждали пространные и малосодержательные письма. Мы были не просто братом и сестрой. Мы были соратниками и с горячечным пылом перетасовывали основные вехи наших жизней, встречаясь в тех или иных эпизодах.

В середине июля мы впервые созвонились. В Торонто недалеко от моего дома проходила трасса ежегодных автогонок IndyCar, рев моторов звучал фоном. Я чувствовала его всем телом, чувствовала, как гонщики переключают передачу, едут на таких скоростях, что я, параллельно прислушиваясь к грохоту, была уверена в неизбежности катастрофы. Гонщики, как и наш отец.

Никакого смущенного бормотанья. Мы говорили, перебивая друг друга и перекрикивая низкий гул, нам обоим было что сказать. Я не знала, как отнестись к порожденному его голосом ощущению; голосом, в котором звучали шутливое рукопожатие, избавление от одиночества, дружеское подталкивание плечом, магия и заговорщический шепот мне на ухо – такое же, как у него.

«То, что я тебя нашел, – настоящее чудо для меня, большего счастья я не могу себе представить, – написал он в тот вечер. – Теперь я знаю, что можно мгновенно влюбиться в человека просто потому, что он оказался твоим близким родственником. Не думал, что такое бывает».

В животе у меня что-то оборвалось, будто на быстром подъеме аттракциона. Я с удивлением поняла, что тоже люблю его, хотя любовь пришла нежданно и некстати. Всю свою жизнь, сама того не сознавая, я хотела иметь сильного старшего брата, на которого можно было бы опереться. Я ждала все эти годы, когда во мне, точно главная свеча зажигания, вспыхивала моя единственность.

Нас ничто не отталкивало друг от друга, но по мере того как бежали дни и наша переписка становилась всё менее регулярной, я решила, что дальше нас уже ничто не сближает. Мы как-то невзначай условились о встрече, возможно, в Алгарве, где похоронен наш отец. Можно ли было это устроить? Может, стоило пригласить С. и хоть ненадолго воссоединить три наши жизненные линии?

Я велела обоим своим братьям выбрать день, а потом засомневалась, мой внутренний голос сказал мне: «Проехали». Не хотелось воссоединяться по долгу генетики. И вообще, они слишком заняты, сказала я себе. С. – с его ветеринарской практикой в Лондоне. Д. – с обязанностями учителя в Шанхае.

Находясь по другую сторону океана и периодически меняя отношение к семье то как к чему-то очень важному, то неважному совсем, я подавила свою потребность в эмоциональной поддержке и позволила своим братьям оставаться в виде абстрактных образов.

Ночью я представила себе, что мой дом в Торонто связан с домами в Шанхае, Португалии и Лондоне. Я подумала о двух братьях, с которыми у меня контакта не получилось, – один, судя по всему, был «отрезанный ломоть» из-за наркотической зависимости, а другой проживал в реабилитационном учреждении для лиц с расстройствами психики, – и заволновалась, что их обошли вниманием. Разум не всегда гостеприимен и удобен для жизни, но в трудные времена можно найти приют в семье. Нет ли чего-нибудь в этой семье, что составляет тайну ее неудачных или попавших в беду детей?

Вот тогда-то, пытаясь напасть на след невидимых родственников, я стала мечтать, как вобью адреса братьев в строку поиска Google Street View и увеличу изображения их четырех домов. Пусть нельзя было войти в дома – зато я смогу рассмотреть сады.

Через несколько дней после того, как мне пришла в голову эта идея, я посадила рядом с нашим домом тысячелистник. Не чопорное белое зонтичное растение, а жизнерадостный розовый кустик, похожий на помпон предводительницы команды чирлидеров. Его пышные шапки служили сигнальным устройством. Я изобретала сигналы, посылала знаки каждому, кто упорно, до мучительного зуда, пытался прояснить свою семейную историю.

допущение

Допустим, в каждой семье есть секретный терминал нежданной родни, способной появиться в любой момент. Допустим, такой момент «выдачи» – это некий жизненный этап или ритуал, который рушит любые устоявшиеся представления о себе и отвергает любые идеи о непоколебимости семейного уклада. Допустим, наличие такого терминала с запасом неизвестных чудаков, готовых воскликнуть: «Сюрприз! Хорошо ли, плохо ли, но мы пришли, чтобы помочь вам отменить себя», делает нас более восприимчивыми к чужим радостям и горестям.

В таком случае всех, кто нам встречается, надо бы приветствовать так, будто они только что выскочили из этого терминала.

терминология

Когда мы занимались раскопками в поисках ответов на вопросы и имен, я хотела просто быстрого прогресса, хотела избавиться от тревоги, связанной с тем, что я попала в мутную историю.

Раскопки сулили выход из этой ситуации. Культура, в которой приветствуются истории тех, кто докапывается до своих корней, в которой торжествует идея о вреде сокрытия правды и о правде, несущей освобождение, породила во мне энергию упорства.

Я не особо задумывалась о том, до чего именно мы могли докопаться. Я не ждала этого человека, этого невесть откуда взявшегося отца, чье неожиданное появление поставило передо мной новые трудные вопросы.

Все мои идеи о решимости, которые стимулировали мое расследование, все надежды на то, что ответ принесет мне покой, на поверку почти сразу оказались ошибочными.

Итак, в моем списке были имена всех близких родственников, сведения о которых я получила, но не усвоила их всей душой. Имена, которые я разложила в своей голове, как карточки с именами гостей на званом ужине.

– Пожалуй, мне нужен стол побольше, – сказала я мужу.

– Вряд ли кто-то еще появится, – ответил он.

– Ладно. А если появится? – заныла я.

От незнания грядущего грудь мою сдавил болезненный спазм.

«Вы полагаете, мы закончили? – написала я своему ангелу на следующий день. Я не была уверена, что справлюсь с дополнительными сюрпризами. – Это всё?»

Через несколько дней она ответила: «Вообще-то…»

У меня была сестра С., 1940 года рождения, умершая в 1996 году. Я связалась с ее сыном, и он прислал мне ее фото. Причина смерти осталась неясной. Где-то проскочило упоминание о раке груди – этот факт еще заинтересует моего лечащего врача. На фотографиях моя сестра красотой и стилем напоминала Анну Карина. Судя по ее виду, она была способна отпустить шуточку с невозмутимым видом и убийственной искоркой в глазах.

Я понятия не имела, была ли она счастлива, или ее преследовали разочарования и чувство неудовлетворенности, но то, как она мягко, но цепко держалась за двух своих маленьких сыновей, оказалось мне близко. Глядя на ее лицо, на выступающие ключицы и выразительную линию черной подводки глаз, я испытала боль. Я нашла сестру. Сестру, которая опередила меня на тридцать лет, которая прошла через все, что определяет жизнь, творчество, материнство, борьбу и цветущую красоту женщины. Загипнотизированная темной волной ее волос и блеском нервной улыбки, я всё глядела и глядела на экран компьютера, где она светилась на заднем сиденье машины.

Я рассказала своим братьям о нашей сестре С., а они сказали, что впервые о ней слышат. «Наш отец был очень замкнутым человеком», – повторили они, вызывая к жизни туманную фигуру человека, изо всех сил старавшегося оставаться незамеченным. Замкнутым? – подумала я. – Или осторожным, изворотливым, немножко странным? Может, он не хотел, чтобы про него что-либо узнали, думал, что любой известный о нем факт может быть использован ему во вред? Мой племянник подтвердил, что вскоре после того, как С. вышла замуж, между отцом и дочерью произошла ссора и с 1965 года они больше не общались. Еще одна трещинка в его тщательно закупоренной истории. Еще один ребенок вычеркнут из его биографии или сочтен лишней обузой. Теперь, когда я знала, как легко исчезнуть в этой семье, мне захотелось заступиться за нее, я задумалась о том, кто был к ней добр. Скажи мне, что повлияло на твою жизнь, что тебе пришлось преодолеть, – шептала я фотографии – а вообще никому.

Когда я узнала имя своего отца, первоначальная тайна, сведенная к лаконичному вопросу кто мой отец, никуда не делась. Она стала только объемнее – витала вокруг, огромная, жгучая. Узнав его имя, я оказалась включена в большую, прекрасную, разобщенную семью со всеми ее сложными связями, разрывами, секретами и скандалами.

Если вы уже раскрыли семейную тайну, возможно, то, как одна тайна порождает другую наподобие паучьей кладки в сотню яиц, то, как множится одно имя, не вызовет у вас удивления.

Мои сыновья следили за новостями – хотели знать, продолжаю ли я коллекционировать братьев и сестер.

Чем больше разброда было в моих мыслях и чувствах, тем больше я гуляла, как будто шагами можно всё поправить, раз и навсегда расставить всех строго по порядку. Я c деланой беззаботностью, которой так недоставало моему организму, водила за собой новую компанию, свою родню. Однажды в субботу в городском парке я присоединилась к пешей экскурсии. Прежде чем мы расстались, наша «переводчица с природного», благоухавшая, как картошка фри, которую она жарила на одной из своих подработок, махнула рукой в сторону двух деревьев в нескольких метрах от нас и сказала: «Те, кому больше нравится заучивать новые названия, встаньте у того дуба бархатистого, а те, кто любит общие рассказы, стойте здесь, под этим душистым деревом». Над нашими головами парил ястреб. Где-то вдалеке слышались крики невидимых воронов.

Я посмотрела на экскурсантов, разделившихся на две примерно равные группы.

У меня на языке, ни на миг не успокаиваясь, вертелись и перемешивались имена, которые я узнала. Имена имели важное значение, путать их было нельзя, однако я на минутку задержалась между двумя деревьями, взглянула вверх на луну, как на туманное предзнаменование, и шагнула к душистому дереву.

– Лавр американский, – сообщил мне сосед.

что-то починить

В глубине души я не ожидала, что мой ангел сумеет разрешить загадку моего происхождения, и когда это произошло, мне стало не хватать моей помощницы.

Много позже я спросила ее: «Почему вы взялись мне помогать?» Вообще-то, такое расследование могло бы стоить не одну тысячу долларов, что было мне не по карману.

Ничего личного, ответила она. Ей самой не довелось оказаться в подобной ситуации. Ее не усыновляли, и ее биологическая семья не представляла собой никакой тайны. Просто ей было интересно искать утерянные родственные связи и ломать кирпичные стены в генеалогии с помощью ДНК. Она много лет сотрудничала с некоммерческой организацией, которая оказывает помощь бездомным. В 2016 году начала помогать тем, кого усыновили и кто получил неожиданные результаты теста ДНК.