Корни. О сплетеньях жизни и семейных тайнах - читать онлайн

персик

Маме нравилось рассказывать мне, как она нашла плывущего по реке младенца – меня. Я лежала в огромном румяном персике, и когда я появилась – потерянная, перепачканная крошка, – мама просто обязана была отнести меня домой и вымыть.

Она пересказала мне эту историю раз десять, а то и двадцать, прежде чем я поняла, что это сказка о Момотаро, одна из самых известных в японском фольклоре, мукаси банаси. В той легенде Момотаро является на землю, чтобы стать сыном бедных бездетных супругов, которые денно и нощно сетовали на свою судьбу оттого, что остались без ребеночка. И вот благодаря Момотаро состарившиеся уже муж с женой вновь помолодели и обрели счастье. От радости они совсем потеряли голову, не знали, за что хвататься и куда присесть.

Из этой истории – единственной связанной с моим рождением, которую мама мне рассказала, – я узнала: семья может образоваться по воле случая, как результат чьих-то удивительных проделок. По случайному стечению обстоятельств ребенок может оказаться у любых дверей. В некоторых сказках явно чувствуется рука человека, но эту, думала я, должен был написать фруктовый сад. Лишь однажды я вслух спросила, как это – родиться на свет столь чудесным образом, как Момотаро: Мама, а Момотаро не страшно было плыть неизвестно куда по быстрой реке в персиковой косточке, в полной темноте?

В середине апреля 2019 года второй тест ДНК подтвердил результаты первого. В моей родословной 50 % японских предков и 50 % ашкеназских евреев.

Я собралась с духом, подготовилась и позвонила маме. Чего мне будет стоить допытаться до правды? При каких обстоятельствах я была зачата? Мне ничего не оставалось, кроме как спросить.

Когда до нее наконец дошло, о чем я говорю, она как-то странно умолкла. Я слышала, как она дышит, слышала шуршание листов бумаги. Погоди минутку, сказала она и отложила телефон. Я слышала, как она идет по комнате, наливает в чайник воду из кухонного крана. Я чай завариваю, – сказала она издалека.

Затем, будто мы и не начали уже разговор, она взяла трубку и спросила, не мерзну ли я. Сказала, что получила письмо от администрации кладбища, и зачитала заголовок: «Анкета для оценки уровня удовлетворенности клиентов».

Я еще раз задала свой вопрос.

– Было трудно, – произнесла она в конце концов. – Мы долго пытались… семь лет, так долго, я хотела ребенка.

Как она сказала, мой отец записал ее к доктору, в лондонскую клинику на Харли-стрит. К акушеру-гинекологу, который впоследствии принимал роды у принцессы Дианы. Уникальный специалист! Доктор дал ей общий наркоз, а потом, когда она проснулась и спросила, что произошло, мой отец сказал: «Всё будет хорошо».

– Всё будет хорошо? – повторила я. У меня сел голос. Что он имел в виду?

– Это он записал меня к врачу, – сказала она. – У него и спроси.

Она повторила это трижды. Поговори с папой. Как будто он и не умер, будто это были просто сплетни; ее голос звучал тверже, но в нем появились нотки страха.

старший садовник

«Вот именно, позвольте мне с ним поговорить», – думала я, слушая диалог домовых воробьев, заблудившихся в павильоне пальм. Я снова пришла в оранжерею, на забронированную несколько месяцев назад индивидуальную экскурсию. Мое прошлое обваливалось, обнажая корни, неплохо было бы закрепить его в почве.

Подняв голову, я посмотрела на стеклянный потолок и представила себе пожар 1902 года, языки пламени, пожиравшие прежний купол. В течение нескольких минут «за причудливым перезвоном тысяч разбитых стекол, которые летели вниз с потолка, не был слышен треск огня», писала тогда Ottawa Journal. Многие растения сгорели дотла, а само строение превратилось в «груду обломков». В 1910 году оранжерея опять открылась, и новые зеленые жильцы стали мало-помалу пускать корни.

Пришел старший садовник – мускулистый, коротко стриженный мужчина с дежурной улыбкой, – и на этот раз хорошо накачанные руки ему пригодились для того, чтобы объяснить, каким образом к павильону пальм пристроили боковые оранжереи. Я проследовала за ним в павильон тропического ландшафта, где он показал мне редкий экземпляр саговника. Затем – в павильон засушливого пояса, где меня познакомили с ферокактусом пурпуровым и денежным деревом, которые соседствуют вот уже полвека. Я старалась сосредоточиться на его речи, но блики света, проникающего с белого неба сквозь окаймленные грязью окна, были такие яркие, слишком яркие, чтобы можно было сфокусировать внимание на чем-нибудь одном. Вы можете увидеть бурый налет на алоэ … мы оставляем верхний слой. Под всем этим – старые желтые листья… дефект… Его ровные фразы плыли над моими скачущими мыслями, улетая ввысь к сверкающему потолку.

«Я уверен, что растения всё чувствуют, поэтому никогда этого не скажу», – шепотом ответил старший садовник, когда я спросила его, есть ли у него любимчики в садах.

что-то

Все это извлекалось из какого-то туманного пространства. Подробности, которые она припоминала. Рваная цепь событий. Ее рассказ состоял из каких-то отдельных эпизодов. Но меня настораживало кое-что другое – заминки и нерешительность.

Я еще не распознала острой нужды любой ценой держаться за изобретенную историю, даже за фальсифицированное прошлое. Я не замечала ее маскировки. Привычно нечуткая, я решила, что она немного не в духе. Возможно, она была слегка смущена.

Что-то она недоговаривает, – подумала я.

фейсбук[3]

NPE – это сокращение для NON-PATERNITY EVENT, что значит «незаконнорожденность». Одна из кривых дорожек, на которую может завести вас жизнь. И вот я оказалась в компании людей, совершивших случайное открытие, среди тех, кто с трудом пытается устоять на ставшей вдруг зыбкой почве.

Группа DNA NPE Friends, рекомендующая себя как «лучший из клубов, куда вы предпочли бы не вступать», предусматривает онлайн-анкетирование для кандидатов, и первый вопрос звучит так: Какой тест вы проходили и как вы себя чувствуете? Проверяет анкеты бывшая сотрудница нью-йоркской полиции, недавно вышедшая на пенсию после работы в международном агентстве по охране «корпоративных объектов от угроз, которые могут иметь серьезные последствия».

Для того чтобы присоединиться к этой закрытой группе в фейсбуке, надо было пройти много этапов и в завершение пообещать не делиться постами и не разглашать имена членов сообщества, насчитывающего 8000 человек. «Позвольте мне ознакомить вас с некоторыми терминами и правилами, – сказал модератор. – BF (Bio Father) – биологический отец; BCF (Birth Certificate Father) – отец, указанный в свидетельстве о рождении; HS и HB (Half Sister и Half Brother) – брат и сестра по матери или по отцу. DC (Donor Conceived) – зачатый с использованием донорского материала… Мы не используем нецензурную лексику и допускаем только продуманные и сочувственные посты. Советы вроде „забей на всё это“ у нас не приняты». После чего вход наконец открылся. Появился приветственный пост с моим именем на фоне розовых сердечек.

Каждый вновь прибывший перепевал примерно одно и то же. Генетическая бомба. Никогда в жизни. Не могу отогнать эту мысль. Земля уходит из-под ног. Скажите мне, что с вами происходит то же самое…

Меня мгновенно накрыла лавина ответов и эмоциональных откликов, полетели искры солидарности и взаимосвязанности. Наши истории, словно вспыхивающие и мерцающие звезды, сигнализировали о готовности к контакту. Все они были похожи друг на друга. Мы попали сюда потому, что нас объединяли общая тема и одинаковые обстоятельства. Эмоциональная поддержка была незамедлительной и экспрессивной.

Кое-кто, разгадывая тайны ложного отцовства, пришел к неожиданным результатам. Женщина по имени С. впервые встретилась со своим единокровным братом, и этот день стал самым памятным в ее жизни. Мужчина Т. обнял единокровную сестру, о существовании которой до тех пор даже не подозревал. Верные всё той же теме неразрывных уз, обусловленных семейным «сходством», они сфотографировались в одинаковых футболках.

Но что делать тем, кто всё еще оставался в состоянии неопределенности, было неясно. Многие в течение долгих лет блуждали по генеалогическим переходам в поисках правды. Кого-то устраивал режим вечного расследования, своего рода бесконечная игра или не имеющая решения головоломка. Других бесперспективность этого занятия приводила в ужас. «Я не готова согласиться с тем, что моя биологическая отцовская линия – это линия незнания», – написала одна участница группы, поставив вместо точки плачущий смайлик. Ее тревожило то, что без недостающей первой главы ее биография становится неполноценной. А некоторые чудаки явно предпочитали неизвестность и, не будучи в силах отважиться на следующий шаг, отказывались от любых наводок.

Я выдержала всего несколько часов. Конгрегация никогда не представлялась мне комфортной средой. Столь бурное общение угнетало меня и повергало в смятение. Лишь иногда я заглядывала в группу посмотреть, не затихает ли поток поисковых запросов.

харли-стрит

Мама, конечно же, не разбиралась в общепринятых аббревиатурах и обновленных терминах, которые могли бы упростить или хотя бы упорядочить повествование. За точные термины можно было бы держаться, как за перила. В ее же рассказе царила сумятица из приемных, больничных палат и отгороженных ширмами кроватей. В нем присутствовали врачи и инвазивные процедуры. Прозвучал вердикт о вероятном мужском бесплодии и невозможности так называемых «естественных путей» из-за осложнений после перенесенной в детстве свинки. Там фигурировали перепуганная женщина и ее муж, который шепотом успокаивал ее.

В поисках новой информации я написала папиным единокровным братьям. Делиться новостью не хотелось. Не то чтобы я ожидала получить в ответ негативную реакцию. Мой страх был примитивнее: вдруг их отношение ко мне изменится? Пусть даже в самой малой степени, так что никто другой и не заметит, – я-то замечу. Оба ответили сразу с самой искренней поддержкой и тем самым развеяли все мои тревоги. «На наши чувства и любовь друг к другу это никак не влияет», – писал дядя А., самый младший папин брат. Дядя Р. ответил примерно так же: «Слегка шокирован, но, по сути, это ничего не меняет». Интересно, ему стало легче от того, что надо мной больше не висит якобы передающееся из поколения в поколение семейное проклятие – биологически предопределенный «злой рок»? Об этом он умолчал.

Вопрос о том, не припомнят ли они чего-либо не совсем обычного, так или иначе связанного с Харли-стрит, не вызвал быстрой реакции, однако позже, через несколько дней, мне снова написал дядя А. «Поразительно, что́ может осесть в памяти. Сегодня утром у меня появились кое-какие проблески идей. Не так уж много, но теперь я и правда припоминаю, как твой отец примерно тогда, в 1969-м, сказал мне: „Нам надо съездить в клинику, проверить, почему у нас нет детей“. Ровно так и сказал. Это я помню точно. О чем дальше шел разговор, что еще упоминалось, не могу вспомнить».

Я представила себе, какие драматические события, должно быть, разворачивались на Харли-стрит в те дни, когда мужское бесплодие считалось чем-то стыдным, зачастую скрывалось, мужчин обычно не обследовали. Теперь вроде всё очевидно: они пошли проверяться на предмет «бесплодия жены», а анализы показали, что у моей матери проблем как раз не было. Вот откуда это всё будет хорошо.

Так у меня возникло предположение, что я была зачата с использованием донорского материала.

За моим окном цвели магнолии и вишни, их лепестки засыпали дорогу и припаркованные машины, словно конфетти. Я пыталась мысленно нарисовать лицо незнакомого отца, чей образ вытеснял у меня из головы все прочие мысли, манил и отталкивал одновременно. Скорее всего, он был врачом-интерном, решила я, потому что читала о лондонских больницах 1960-х годов и о донорах, которые в большинстве случаев сами приносили свои пробирки в медицинские кабинеты, рассчитывая на оплату наличными и гарантии анонимности.

Начиная с 1950-х годов в лондонской клинике на Харли-стрит с использованием донорской спермы были зачаты тысячи человек. С двумя из них мне довелось познакомиться. Первый, кинорежиссер Б. из Торонто, установил личность своего плодовитого донора. Вторая, Дж., ученая из Англии, напала на след, но всё еще продолжала свои изыскания. Все мы пережили тот момент, когда сочиненная для нас история нашей жизни рассыпалась в прах. Я обратилась к ним за помощью, ведь они уже много лет живут с этими впечатлениями и последствиями такого опыта. Их горести и поиски запротоколированы и проанализированы. От них распространяются волны безопасности.

Живший поблизости Б. сел рядом со мной, в то время как я погибала под горами фактов, процентных долей и совпадений ДНК. Мы вместе перебрали троюродных братьев и сестер – Т. Лерман (совпадение ДНК на 2,23 %), К. Рубинштейн (совпадение ДНК на 2,41 %), Н. Розенберг (совпадение ДНК на 2,30 %)… Сплошные цифры! Неужели так и получались семьи в те годы? Мягкий юмор Б. помогал мне сохранять душевное равновесие. Его бодрость вселяла в меня надежду, что не вечно я буду болтаться призраком в настоящем над пропастью из прошлого.

Дж. была настроена менее оптимистично. Стойте на своем и не отчаивайтесь, даже если вам сообщат, что все записи пропали, – говорила она в своих пылких голосовых сообщениях. – Как только вы начнете копать, вам скажут, что вы должны быть благодарны уже за само ваше зачатие. «На всё воля божья» и «на всё есть свои причины». Будто мало того, что вам врали и скрывали от вас факты, так вы еще и должны радоваться – мол, спасибо, как же мне повезло! Вам посоветуют не волноваться, потому что «главное – это любовь». Если важна только любовь, почему бы не менять младенцев в роддоме! Если такой обмен не имел значения, так и не будет иметь.

Оба подвергли сомнению слова моей матери об общем наркозе. Вслед за ними засомневалась и я. Однажды утром я опубликовала пост с вопросом к DNA Detectives, проводят ли процедуры оплодотворения с полной анестезией. Многое еще неизвестно, призналась я группе незнакомых мне людей. Всё объяснить трудно.

К моему удивлению, моя публикация вызвала недоверие и даже волнение. Судя по комментариям, поначалу, в отдельных случаях, процедуры оплодотворения проводили с легким обезболиванием, но под общим наркозом, как во время серьезных операций, – никогда. И даже с учетом доминирования мужчин в тогдашних медицинских учреждениях гипотеза о том, что маме не сообщили об инсеминации, казалась неправдоподобной. Эти возражения породили глубокую тревогу; они указывали на высокую вероятность совсем диких событий.

Я закрыла окно браузера. Меня трясло. Я потянулась за чашкой и сшибла ее. Через несколько часов мой пост и все комментарии под ним были сочтены провокационными и удалены. Но еще раньше до меня понемногу начало доходить: что-то здесь не так.

общее

Я думала о маме той весной, когда сама разговаривала со своим анестезиологом, человеком пятидесяти с лишним лет в голубой бумажной шапочке, с выдающимися бровями. Держа в руках открытый блокнот и поглядывая в него, он задавал мне вопросы касательно моей истории болезни: Наследственные заболевания? Патологические реакции на медикаменты? Какие-либо болезни сердца? Вопросительных знаков становилось все больше. Я объяснила, что половина моей семьи – это наследственная тайна. Что мне известно только про мои еврейские корни и я не знаю, чего остерегаться. Отсутствие прошлого стало уже не просто личной загадкой, а медицинской проблемой. Он сжал мою руку.

Относись к этому как к расследованию, подумала я, когда анестезиолог провел меня через толстые двойные двери в операционную и велел лечь. Доктора и медсестры в масках стояли у операционного стола и внимательно смотрели на меня сверху вниз, пока я не перестала различать слова, так что воспринимала только ритм голосов.

Я оказалась под общим наркозом первый раз в жизни и – наклон, поворот, забытье – проснулась, дрожа под стопкой одеял. Той части меня, которая послужила приютом двум моим сыновьям, но позже стала источником острой боли, частых кровотечений и анемии, больше не было.

Медсестра тепло укрыла меня, а я смотрела вверх на подвешенный мешок капельницы с физраствором, пытаясь осознать, что произошло за время моего медицинского приключения, и представляя себе маму на моем месте. Я чувствовала запах соленой воды, лимона и мяты. Пока медсестра кружила по палате, я смогла расслышать, что мне оставили вырабатывающие эстроген здоровые яичники. Я дрожала так, что зубы стучали. Того и гляди, медсестра принесет мне младенца со словами оказалось, он был у вас внутри и я постараюсь держаться естественно и не выдать своей радости и волнения. Я скажу, что намерена произвести на свет еще одного. Но я знала, что она лишь покачает головой и ответит: Нет, это вряд ли. И я согласно кивну: Да, вероятно, вы правы.

Я думала о маме, когда меня, слегка ошалевшую от обезболивающих, перевезли отлеживаться на кровати, отгороженной хлипкой ширмой, почему-то в отделении патологии беременности; когда я чувствовала спокойствие сотен женщин, которые носят своих «еще-не-деток», в то время как открытое окно транслировало вести о зеленом, лихорадочно роскошном мире.

персики

Открывая банку с папиными любимыми персиками – последнюю из наших запасов, которые мы хранили в буфете, когда папа был жив, – я подумала, что, скорее всего, не поняла смысла маминых слов. Я слегка подогрела персики в ковшике, помешивая сироп с темно-оранжевыми половинками. Обычно аромат выдергивал папу из глубокой дневной дремоты и заставлял выйти на кухню. Я выложила теплые персики с мороженым в сине-белую креманку и поставила ее на наш алтарь, призывая его вернуться.

1969

Атмосфера лета 1969 года – тех месяцев, когда я была зачата, – была полна мистики. Бывают вещи, гласит мистика, которые невозможно постичь до конца.

Летом 1969 года, когда моя мама напевала песенку про мальчика из персика, человек впервые ступил на Луну, а 650 миллионов зрителей по всему миру наблюдали за ним. Это было время Стоунволлских бунтов и убийств, учиненных «Семьей» Мэнсона. Летом 1969 года музыкальный фестиваль на ферме в Бетеле, штат Нью-Йорк, собрал 400 000 человек. Столько же участников привлек Гарлемский фестиваль, и репортеры, надеявшиеся получить реплики знаменитостей насчет высадки человека на Луну, обнаружили, что этой аудитории нет никакого дела до астронавтов – «Нам не до Луны, лучше немного заработаем в Гарлеме». Атмосфера была пропитана духом сексуальной свободы. Первые строчки рейтингов в Великобритании занимала песня «Honkey Tonk Women». Это было торжество плодородия. Как говорил мой отец, Лондон стал «Обществом Вседозволенности»; он снял одноименный документальный фильм, для чего проинтервьюировал подростков на Карнаби-стрит и свою приятельницу Йоко Оно на тему ее ленты Bottoms («Ягодицы»), сценарий которой содержал единственную фразу: «Подпишем петицию за мир нашими ягодицами».

Отец писал в таком ключе: ломка бюрократического общества, ломка старых законов морали – единственная надежда движения. Броско. Звучно. Эффектная бунтарская риторика. Иногда он прибегал к сокращениям, принятым у начинающих журналистов, которые привыкли экономить слова, чтобы уменьшить счета за телеграммы. В то лето численность воинского состава американской армии во Вьетнаме достигла пика в 543 000 человек. Отец, путешествуя по стране с 1969 по 1970 год, оказался в самой гуще событий. Будучи военным корреспондентом, он хотел запечатлеть скрытую от официальной прессы жизнь Северного Вьетнама.

«Думаю, мы все предпочли бы прославиться не единственным красочным залпом фейерверка, а списком рутинных каждодневных дел», – написал он мне однажды, цитируя Нила Армстронга. Папа много думал о своем наследии, о том, что и кому он оставит после себя. Возможно, думал об этом больше, чем Армстронг.

Что касается своих следов на лунной поверхности, Армстронг вроде бы сказал: «Надеюсь, скоро кто-нибудь слетает туда и сотрет их».

Отец брал интервью и у вернувшихся после высадки на Луну астронавтов.

Мама считала, что в 1969-м было можно всё.

ангел

Атмосфера лета 1969 года была полна мистики. Все мои мысли занимал главный герой того времени, преследовавший меня повсюду, – мой тайный отец. Его присутствие повергало меня в состояние вечного возбуждения, порой сродни романтическому мороку. Когда он должен был появиться? Мне необходимо было узнать хотя бы, как его звали и из каких он краев. Но я, неопытный сыщик, не способна была разобраться с засевшей во мне тайной. Поэтому в конце мая 2019 года, по совету Б., я опубликовала в DNA Detectives пост, надеясь найти бесплатного помощника для моего расследования. Мне нужен был знающий, старой закваски, «папарацци по отцам». Почти тут же откликнулась одна женщина из Сан-Франциско, уже поднаторевшая в распутывании родственных связей и родословных, а также в проверке гипотез. «Ангел сыска». Мы составим фамильное древо, пообещала она и предупредила, что наши поиски будут проходить в несколько этапов.

Древо росло. Росло и ветвилось. Как будто его подкармливали хорошим удобрением. Но на самом деле за его ростом, за этой биографической реставрацией, стояла многочасовая исследовательская работа моей покровительницы. Каждое утро я просыпалась, бежала к своему рабочему креслу и в напряженном ожидании открывала мессенджер. Я не понимала причин такой самоотверженности моего ангела. Еще ни один посторонний мне человек, с которым я встречалась только на экране, не проявлял такой преданности, работая ради меня столь добросовестно. Может, ее саму усыновили? Всякий раз, когда я пробовала сойтись с ней поближе, побольше узнать о ней, она уходила от ответа или отвечала вежливо, но не вдаваясь в подробности, словно ей надо было поддерживать занятый розыском мозг в состоянии предельной сосредоточенности на выписанных именах мертвецов и сортировке моих недостающих генетических звеньев.

«По всей видимости, ангелы не обладают личными качествами и особенностями характера; они ни разу не попались нам на глаза», – пишет Элиот Уайнбергер. Скрытность моего ангела и эфирный характер наших отношений лишь добавляли ей святости. В моем воображении она парила под облаками, в платье из легкой материи, помогая всем, кто попадался ей на небесном пути.

В конце весны и начале лета 2019 года, по мере того как подрастало наше дерево, ее обновления стали для меня насущной потребностью, я предвкушала появление очередного побега.

Дерево опутало меня неизвестными ранее именами, ничего мне не говорящими датами, географическими названиями и историями. В частности, там оказались известный писатель, чьи романы расходились тиражами свыше пятисот миллионов экземпляров, филантроп, который всю жизнь заикался и основал специализированный центр помощи детям-заикам, доктор с длинными, как у Будды, мочками. Это же мои мочки, невольно вырвалось у меня, когда моя спасительница-детектив с дотошностью зоолога, собирающего скелет кита, рассортировала косточки моих предков и убедила меня броситься вниз с утеса кандидатов в мои отцы.

Если бы не копание по еврейской линии, объяснила она, процесс шел бы иначе. Длинная история эндогамии предполагала множество генетических совпадений между кузенами, и ни одно из них нельзя было связать с доказанным родством. Проблему усложняли перемены имен. Мы штудировали списки пассажиров и лиц, получивших гражданство, и мой ангел пыталась восстановить исходные фамилии. Коэны из Когенов, Когены из Коганов…

Мы кружили по заданной траектории. Идея себя исчерпала. Не сдаемся. Переходим на новый этап. На новом этапе требовались интуиция и воображение.

Я ждала. Разглядывала в зеркале свои уши с длинными мочками.

«Вы не помните ничего необычного или кого-то, кто показался вам необычным в детстве?» – поступил вопрос от моего ангела.