Лишь совсем поздней осенью Филипп Вандердеккен был пробужден от своего блаженного сна наяву извещением капитана того судна, на котором он намеревался отплыть. Странно сказать, но с самого первого дня его свадьбы с Аминой Филипп ни разу не возвращался к тяжелым мыслям о предстоящей ему судьбе; иногда являлось мимолетное напоминание о будущем, но он тотчас же отгонял его и забывал о нем. Хотя время летело быстро, и проходили дни за днями и месяцы за месяцами, но Филипп забывал о своей клятве в объятиях своей красавицы-жены, а та избегала всякого напоминания о том, что могло омрачить хоть на мгновение ее возлюбленного супруга.
В одно прекрасное октябрьское утро кто-то постучал молотком в дверь домика Филиппа Вандердеккена. Так как это означало приход кого-нибудь из посторонних, Амина поспешила выйти на стук.
– Я желал бы говорить с мистером Филиппом Вандердеккеном! – проговорил незнакомец таинственным шепотом.
Это был маленький тощий человечек в одежде голландского матроса того времени.
Черты его лица были мелки и остры, а самое лицо мертвенно бледно, губы бесцветны; волосы наполовину рыжие, наполовину седые. Бороды у него почти не было, и по виду трудно было определить его возраст. Это мог быть и преждевременно стареющий болезненный молодой человек, одряхлевший и опустившийся, и старик, крепкий и бодрый, но тощий до последней степени. Но самою выдающеюся особенностью этого человека, которая сразу привлекла внимание Амины, был глаз этого человека; у него был всего только один глаз; правое веко было опущено и совершенно закрыто, а самый глаз, очевидно, вытек; но зато левый, единственный уцелевший глаз был до того велик, что пропорционально его лицу и самой голове его казался громадным, чрезвычайно выпуклым, светлым и водянистым, и смотреть на этот глаз было как-то особенно неприятно, тем более что глаз этот не был оттенен ресницами ни на нижнем, ни на верхнем веке. И так поразителен, так необычаен был этот глаз, что, когда вы смотрели на этого человека, вы не видели ничего, кроме этого глаза. Можно было сказать, что это не «человек с одним глазом», а скорее «один глаз с человеком». Все его тщедушное тело представлялось как бы башней для маяка, – для его громадного глаза. Между тем, если присмотреться повнимательнее, вы заметили бы, что этот человек, хотя и тщедушный и миниатюрный, был, в сущности, хорошо и красиво сложен, что его руки не походили на руки простых матросов ни по форме, ни по цвету кожи, что его черты, хотя и мелкие и заостренные, были правильны, и что во всей манере этого маленького человечка было что-то надменное, какое-то сознание собственного превосходства, что-то неуловимое, внушающее чувство, похожее на суеверный страх.
С минуту темные глаза Амины остановились на этом страшном посетителе, причем она ощутила лихорадочную дрожь, и самое сердце ее как будто вдруг охолодело, но, несмотря на это, она попросила его войти в дом.
Филиппа появление этого человека крайне удивило, тем более, что последний, как только вошел в комнату, не сказав ни слова, сел на диван подле Филиппа на то место, которое только что занимала Амина. Филиппу почему-то показалось зловещим, что этот человек занял место Амины. Все минувшее мгновенно пронеслось в его памяти, и он болезненно почувствовал, что это был призыв от блаженной счастливой жизни, полной тихой радости к жизни новой, бурной, тревожной, полной опасностей. Одно обстоятельство как-то сразу поразило Филиппа – это когда этот человек сел подле него, то какой-то могильный холод пробежал по всему его телу. Филипп побледнел, но не произнес ни слова. С минуту длилось молчание. Одноглазый посетитель осматривал все, и напоследок его взгляд перешел с буфета на Амину, стоявшую перед ним. Наконец, он прервал молчание звуком, напоминавшим гоготание, перешедшее в вопрос.
– Филипп Вандердеккен… Хо!.. Хо!.. Филипп Вандердеккен, вы не знаете меня?
– Нет, не знаю! – ответил Филипп сердитым, недовольным тоном.
Надо заметить, что голос маленького человека звучал чрезвычайно странно, он походил на подавленный крик, звуки которого продолжали звенеть у вас в ушах еще долго после того, как он перестал говорить.
– Я – Шрифтен, один из рулевых «Тер-Шиллинга», – продолжал посетитель, – и явился сюда, хи! хи!.. – и при этом он посмотрел на Амину, – чтобы вырвать вас из объятий любви! – затем, взглянув на буфет, добавил: – и от роскоши и удобств домашнего очага и разлучить вас вот с этим! – и он несколько раз топнул ногой о пол, для чего поднялся с дивана. – С terra firma, хи! хи! И, быть может, для того, чтобы уложить вас во влажную могилу где-нибудь на дне океана… приятно, как вы полагаете? – добавил он с тем же гоготанием, как и в начале своей речи, устремив на Филиппа многозначительный, испытующий взгляд одинокого глаза.
Первым побуждением Филиппа было схватить этого посетителя за шиворот и вышвырнуть за дверь, но Амина, читавшая его мысли, смерила незванного гостя взглядом, полным спокойного презрения, и сказала:
– Никто из нас от судьбы своей не уйдет, любезный друг! И на суше, как на море, смерть берет свои жертвы, и я знаю, что если бы смерть заглянула в глаза Филиппу Вандердеккену, лицо его не побледнело бы так, как теперь у вас!
– В самом деле! – воскликнул Шрифтен, очевидно, пораженный и раздосадованный этой спокойной решимостью столь юной и прекрасной женщины, и переведя свой взгляд на серебряную статуэтку Мадонны на камине, он спросил: – Вы, как вижу, католик… хи! хи!..
– Я – католик, – сказал Филипп, – а какое вам дело до этого? Когда отправляется судно, вы мне еще не сказали!
– Через недельку, хи!.. хи!.. Всего только одна неделька остается для приготовлений и сборов. Всего только семь деньков, и затем придется расстаться со всем этим… Недолгий срок, хи!.. хи!..
– Более чем достаточный! – сказал Филипп, вставая с дивана. – Можете передать капитану, что я вовремя буду на месте. Пойдем, Амина, нам нельзя терять времени!
– Действительно, – отозвалась Амина, – и первым нашим делом должно быть исполнение того, чего требует от нас долг гостеприимства: позвольте предложить вам, мингер, подкрепиться чем-нибудь с дороги! – добавила она, обращаясь к посетителю.
Не отвечая на любезное предложение молодой женщины, Шрифтен повторил: «Ровно через неделю, не забудьте!». И, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты и вскоре совершенно скрылся из виду.
Амина, обессилев, упала на диван. Слишком грубо и неожиданно прервал этот человек нить ее кратковременного счастья; слишком жестоко и бессердечно поступил с ее любящим сердцем этот незнакомец. В словах и манере этого человека была явно преднамеренная злоба и жестокость, причем он старался все время дать понять и почувствовать, как будто он больше знает, чем другие люди, и это смущало и пугало и Филиппа и ее самое. Амина не плакала, но она закрыла лицо руками и размышляла, тогда как Филипп нетвердыми шагами ходил взад и вперед по комнате. Снова с невероятной ясностью и яркостью впечатления ожила перед ним почти забытая сцена: опять ему казалось, что он входит в полутемную комнату, что начатая вышивка лежит на полу, и опять он содрогнулся, как тогда, когда увидел лежавшее на полу письмо.
Оба они пробудились от чудного, блаженного сна любви и счастия и с ужасом взирали на грозное будущее, встававшее перед ними, точно призрак. Но нескольких минут было достаточно, чтобы Филипп успел вернуть себе свое обычное самообладание. Он сел подле Амины и заключил ее в свои объятия. Некоторое время они молчали: оба слишком хорошо знали мысли друг друга и теперь призывали на помощь все свое мужество и старались примирить себя с мыслью, что теперь им предстоит расстаться на время, а быть может и навсегда в этой жизни.
Амина заговорила первая.
– Право, Филипп, этот человек был не простой смертный, как все! Разве ты не чувствовал холод смерти, когда он сидел подле тебя? Я это почувствовала, когда он вошел!
Филипп, который думал о том же, не желая встревожить жену, ответил уклончиво:
– Нет, Амина, это тебе показалось; это объясняется неожиданностью его прихода и его странным поведением! Я вижу в нем просто человека, который вследствие своего необычайного уродства сделался человеконенавистником и завистником; лишенный семейных радостей, любви и ласки любимой женщины, он невольно чувствует злобу при виде другого человека, которому судьбой дано в удел так много счастья, и потому-то он испытывал особенное злобное наслаждение сообщить нам известие, которое как он отлично сознавал, должно было положить конец нашему блаженству.
– Да, в сущности, если бы даже мое предположение было верно, что из того? – заметила Амина. – Ничего не может ухудшить твоего положения. Теперь, когда я стала твоей женой, Филипп, я чувствую в себе меньше мужества, чем раньше, вероятно потому, что тогда я не знала, что теряю в тебе. Но не бойся, я на все готова и горжусь тем, что человек, предназначенный для такой трудной задачи, – мой муж! Не может быть, чтобы ты ошибся, Филипп! – добавила она.
– Нет, дорогая, я не ошибся ни в чем, ни в моем призвании, ни в моей решимости, ни в выборе жены! – сказал он, целуя Амину. – Такова воля неба!
– Да будет воля Его! – сказала Амина, вставая. – Первая минута горя прошла, и я чувствую теперь в себе достаточно силы и мужества; твоя Амина знает и помнит свой долг! Всего только одна неделя! – прибавила она после некоторого молчания.
– Я желал бы, чтоб это был всего только один день, – возразил Филипп. – Этого было бы вполне достаточно. Он пришел слишком рано, этот одноглазый урод!
– Нет, нет, Филипп, я ему благодарна за эту неделю! Право, это немного времени, чтобы оторваться от счастья! Я согласна, что если бы я стала докучать тебе моими слезами, жалобами и просьбами остаться, как это делают в подобных случаях другие жены, то и одного дня таких терзаний было бы достаточно. Но я снаряжу тебя в путь, как древнего рыцаря на опасный подвиг; я сама опояшу тебя мечом, сама дам тебе в руки щит и отпущу тебя с надеждой на отрадное возвращение! Но за эту неделю я хочу упиться своими ласками, запечатлеть в сердце твой дорогой образ, твой милый взгляд и звук твоего голоса; хочу запомнить и удержать в своей памяти каждое твое слово, чтобы потом в твоем отсутствие жить этими воспоминаниями! Нет, нет, Филипп, я благодарю Бога за эту неделю!
– Теперь и я благодарю его, Амина! Кроме того, ведь мы знали, что это время должно было прийти!
Амина вздохнула. В этот момент разговор их был прерван вернувшимся мингером Путсом, который до того был поражен переменой в лице Амины, что при взгляде на нее невольно воскликнул:
– Боже правый! Да что же здесь случилось?
– Ничего, кроме того, что мы давно ожидали! – отвечал Филипп. – Я должен уехать: судно отправляется ровно через неделю!
– Аа, через неделю! – повторил старик диким тоном, в котором проглядывала ясно скрытая радость, но затем он поспешил придать своему лицу выражение печали и добавил: – Это, конечно, очень печальная новость!
Молодые люди ничего не ответили и вышли вместе из комнаты.
Мы не станем останавливаться на этой неделе, ушедшей на приготовления к отъезду, на борьбу молодой женщины со своим чувством и колебания Филиппа между чувством и долгом. Для обоих эта неделя длилась бесконечно долго, и хотя им казалось, что время несется слишком быстро, но оба почувствовали как бы облегчение, когда настало утро, когда им надо было расстаться: мучительно сдерживаемые чувства неудержимо просились наружу, состояние обоих было нестерпимо напряженное, и они не в силах были долее выносить его. Ожидание разлуки было мучительнее самой разлуки!
– Знаешь что, Филипп, – сказала Амина, сидя подле него и держа его руки в своих, – мне будет не так тяжело, когда тебя не будет! Мое сердце постоянно твердит мне, что ты вернешься! Конечно, оно может ошибаться; может, ты и вернешься, но не живым! Я буду ждать тебя в этой самой комнате, на этом диване. Если ты не вернешься сюда живым, то обещай мне, что вернешься ко мне после смерти. Я не испугаюсь ни бури, ни распахнувшегося окна, нет, нет! Я буду звать даже твой призрак; я встречу его, как тебя, возлюбленный мой! Дай мне тебя увидеть хоть раз, чтобы я знала, что тебя нет уже в живых, и я поспешу соединиться с тобой там, в загробной жизни! Обещай мне это, Филипп!
– Обещаю все, чего ты только желаешь, но, Амина, прости меня, я не могу больше оставаться здесь… мои силы начинают мне изменять!
Темные проницательные глаза Амины были устремлены на мужа; она не могла говорить; черты ее лица исказились, и, не выдержав долее, она лишилась чувств Филипп, собиравшийся запечатлить последний прощальный поцелуй на ее устах, увидел, что она потеряла сознание.
– Слава Богу, – прошептал он, – она теперь ничего не чувствует! – и осторожно положил ее на диван поспешно поцеловал ее бледное чело и, позвав к ней отца, находившегося в смежной комнате, схватил свою шляпу и, как помешанный, выбежал из комнаты. Он давно уже скрылся из вида, прежде чем Амина очнулась от своего обморока.