Пусть читатель представит себе чувства приговоренного к смерти преступника, примирившегося уже со своей участью и узнавшего затем, что он помилован, вновь ожившего для надежд и рисующего себе отрадное будущее, и которому вдруг объявляют, что помилование не утверждено, и ему предстоит казнь. Таково именно было душевное состояние Филиппа, когда он вышел из своего дома. Долго шел он, не замечая куда, зажав в кулаке письмо и плотно стиснув зубы, но постепенно становился спокойнее; наконец, запыхавшись от быстрой ходьбы, опустился на скамейку и долго сидел, уставившись глазами на роковое письмо, которое он теперь держал обеими руками у себя на коленях.
Машинально он вертел его в руках, разглядывая со всех сторон; письмо было запечатано черной печатью. Филипп вздохнул. – «Нет – сказал он, – я не могу прочесть его теперь». – С этими словами встал и пошел дальше.
Еще с полчаса он шел, не останавливаясь, куда глаза глядят. Солнце стояло уже низко. Филипп остановился и смотрел на него до тех пор, пока у него не зарябило в глазах. Тогда юноша огляделся кругом, ища такого места, где бы укрыться от прохожих и без помехи взломать печать и прочесть это страшное письмо из другого, неведомого ему мира.
Маленькая группа кустов, расположенных перед небольшой рощицей, кинулась ему в глаза в нескольких шагах от того места, где он стоял. Он уже давно вышел в город: расположившись в кустах, он еще раз осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что никто из прохожих не может его увидеть или помешать ему.
Мало-помалу он почувствовал успокоение и, глядя на заходящее солнце, склонявшееся все ближе и ближе к земле, наконец произнес:
«Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова, знать, моя судьба! Медлить нечего!».
Он собирался уже сорвать печать, как вдруг вспомнил, что письмо это было вручено его матери не обыкновенным смертным, что оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца, и что только в этом письме заключалась единственная оставшаяся у него надежда на спасение, о котором взывал и молил его бедный отец.
«Трус! – воскликнул укоризненно юноша по своему адресу. – Как мог я потерять столько времени! Солнце как будто нарочно задерживается там, на холме, чтобы дать мне возможность прочесть это письмо; оно как будто ждет меня!».
И, почувствовав в себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать, украшенную вензелями его отца, и прочел следующее:
«Дорогая Катрина!
Одному из тех милосердых духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне, каким единственным путем может быть снят с меня ужасный приговор.
Если бы я вновь мог получить на палубу моего судна ту святую реликвию, на которой я произнес свою страшную клятву, приложиться к ней с полным раскаянием и уронить хоть одну слезу глубокого сокрушения на священное древо, то мог бы обрести покой своей души.
Каким образом это сделать или на кого возложить выполнение столь трудной, быть может, роковой задачи, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын; впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне; но ты молись за меня и прощай!
И. Вандердеккен».
«Так значит, это правда, ужасная правда, – подумал Филипп, – и мой отец и посейчас находится под заклятием! И он указывает на меня! Да и на кого же другого мог он указать? Разве я не сын его, разве это не долг мой?».
«Да, отец! – громко воскликнул юноша, падая на колени. – Ты недаром писал эти строки! Дай мне прочесть их еще раз».
И Филипп хотел поднести письмо к глазам, но хотя ему казалось, что он все еще держит письмо его в руке, письма уже не было. Он стал искать на траве подле себя, полагая, что как-нибудь выронил его, – письмо исчезло бесследно. Неужели и это письмо было только призрак? Да нет! Он только что прочел его от слова до слова. «Значит, письмо это было обращено ко мне, исключительно только ко мне одному, и мне одному предназначалась эта трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!»
«Слушай меня, отец, если тебе дано меня слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца заклятие или погибнет, если так ему суждено. Этому делу посвятит он всю свою жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и также занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же животворящим древом Креста Господня, и пусть нарушение клятвы с моей стороны навлечет на меня кару, более тяжелую, чем кара постигшая его!».
И Филипп упал лицом в землю, прижимая к губам своим священную реликвию. Солнце зашло, и сумрак стал спускаться на землю, уступая место ночному мраку. Уже совсем стемнело, а Филипп все еще пребывал в немой молитве и размышлении.
Наконец его встревожили чьи-то голоса; несколько человек расположилось поблизости от него, в рощице на траве. Их разговор не интересовал его, но голоса их заставили его очнуться, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но хотя люди эти говорили вполголоса, тема их разговора вскоре привлекла его внимание, так как до его слуха донеслось имя мингера Путса. Прислушавшись, Филипп убедился, что это были четыре дезертира, бежавших из арестантских рот и намеревавшихся этой ночью напасть на жилище маленького доктора, у которого, как им было известно, было скоплено много денег.
– Так, как я вам предлагал, – говорил один из них, – будет всего лучше, поверьте мне; у него нет никого в доме, кроме дочери!
– Что касается меня, то я ценю ее выше всех остальных его богатств! – заметил другой. – Так помните, что у нас с вами было условлено, что девушка будет моей!
– Да, если ты желаешь откупить ее у нас, то мы ничего против этого не имеем! – отозвался третий.
– Согласен, а сколько вы потребуете, говоря по совести, за тощую девчонку?
– Ну, скажем, пятьсот гильдеров!
– Пусть будет по-вашему, но при условии, что если бы на мою долю не пришлось такой суммы из захваченной добычи, я все-таки получу ее на свою долю!
– Это, конечно, справедливо! Но только я едва ли ошибусь, если мы не добудем свыше двух тысяч гильдеров из мошны этого старика.
– Ну, а вы, ребята, что скажете? Согласны вы уступить девушку Битенсу?
– Ну, конечно! Пусть себе берет ее, коли хочет! – согласились двое остальных бродяг.
– Если так, то теперь я телом и душой ваш! – воскликнул тот из четырех, который зарился на дочь Путса. – Я любил эту девушку раньше и старался добыть ее; я даже хотел жениться на ней, но этот старый филин отказал мне, юнкеру флота, почти офицеру!.. Но теперь я с ним рассчитаюсь. Мы не станем его щадить!
– Ну, вот еще! – отозвались остальные.
– Идти ли нам сейчас или обождать, когда люди в городе угомонятся? Через час, надо полагать, взойдет луна, и нас, пожалуй, могут увидеть!
– А кто нас может увидеть? По-моему, чем позднее, тем лучше!
– Сколько же времени нам потребуется, чтобы дойти туда? Не более получаса, если идти крупным шагом. Если мы выйдем отсюда через полчаса, то как раз подгоним так, чтобы месяц светил нам, когда мы будем считать его деньги!
– Прекрасно! А тем временем я приготовлю новый заряд и заряжу свой карабин, чтобы на всякий случай иметь его наготове! Я сумею зарядить его и впотьмах!
– Для тебя это дело привычное, Джон!
– Ну, еще бы! Эту пулю я предназначаю старому негодяю, прямо в лоб!
– Прекрасно! Я предпочитаю, чтобы его убил ты, а не я, – сказал один из собеседников, – так как он однажды спас мне жизнь, когда все другие врачи уверяли, что я должен умереть.
Филипп не стал дожидаться дольше; он ползком добрался до рощи и, обогнув то место, где сидели разбойники, вышел на дорогу и бегом направился к дому мингера Путса, чтобы предупредить старика и его дочь об угрожающей опасности. В тревоге за них он даже забыл на время и о своем отце, и о громадной обязанности, принятой им на себя.
Хотя юноша не замечал, куда он идет, когда он вышел из своего дома, но, хорошо зная всю местность, он бегом побежал к дому мингера Путса и менее чем через двадцать минут был уже у дверей.
Здесь, по обыкновению, все кругом было тихо и безлюдно, и дверь крепко заперта на надежные запоры. Филипп постучался, но никто ему не ответил. Тогда он стал стучать еще громче и настойчивее, пока не вышел окончательно из терпения. По-видимому, мингера Путса пригласили к больному, и его не было дома. Тогда Филипп стал кричать так, чтоб его можно было услышать в доме:
– Барышня, отца вашего, как вижу, нет дома! Так вы слушайте, что я имею сказать. Я – Филипп Вандердеккен, – мне сейчас удалось случайно подслушать четверых негодяев, которые намереваются убить вашего отца и похитить его деньги. Через час или еще того меньше они уже будут здесь, и я поспешил сюда, чтобы предупредить вас и отстоять, если я смогу. Клянусь священной реликвией, которую вы мне вернули сегодня утром, что я говорю сущую правду!
Сказав это, Филипп подождал некоторое время, но ответа не было.
– Барышня, – продолжал он, – отзовитесь мне, если вы дорожите тем, что даже много дороже, чем все золото вашего отца! Отворите окно вверху и выслушайте меня. Вы таким образом ничем не рискуете; и хотя теперь темно, я все же увижу вас.
Вскоре окошко наверху раскрылось, и стройный силуэт прекрасной дочери мингера Путса вырисовался смутным очертанием в окружающей мгле.
– Что вам нужно здесь, молодой человек, в такое неурочное время? И что вы хотите так настойчиво сообщить мне? Я плохо поняла дело из ваших слов, слышанных мною смутно через дверь.
Филипп подробно рассказал все, что ему удалось услышать, и в заключение просил, чтобы она впустила его, чтобы он мог защитить ее от разбойников.
– Подумайте, прекрасная барышня о том, что я сказал! Ведь они уступили вас за известную сумму одному из этих негодяев, имя которого я, кажется, уловил; если не ошибаюсь, его зовут Битенс. Я знаю, что золотом вы не дорожите, но подумайте о себе; допустите меня войти в ваш дом, и молю вас, не сомневайтесь ни минуты в том, что мой рассказ правдив!
– Вы назвали этого человека Битенс? Да? – переспросила девушка.
– Если я не ошибся, эти люди называли его так; и он говорил, что любил вас раньше.
– Это имя мне, действительно, знакомо; я его хорошо помню, но не знаю, что мне вам сказать и что делать. Моего отца позвали к роженице, и, быть может, он не скоро еще вернется. Как могу я открывать вам дверь в ночное время, когда отца нет дома, и я совершенно одна? Я не должна этого делать, не могу… Но все-таки я верю вам и не хочу допустить мысли, чтобы вы могли быть настолько подлы, чтобы придумать подобную историю.
– Нет, нет! И я вполне понимаю, что вы соблюдаете всякую осторожность, но вы не должны рисковать своей жизнью и честью, и потому я прошу вас впустить меня.
– А если я впущу вас, что можете вы один сделать против четверых? Они очень скоро одолеют вас, и тогда погибнет еще одна жизнь без всякой пользы.
– Нет, если у вас в доме есть оружие, – а я думаю, что ваш отец озаботился об этом, – то вы увидите, что вам нечего их бояться: у меня хватит решимости отстоять вас от этих негодяев!
– Верю и знаю, что вы человек решительный и способный рисковать жизнью за людей, на которых вы сами недавно нападали, и искренно благодарна за вашу готовность, но… но я не решаюсь, не смею открыть вам дверь.
– Если так, и вы не хотите впустить меня в дом, ну, так я останусь здесь у этих дверей, безоружный и почти беззащитный против четверых вооруженных грабителей. Все же я постараюсь сделать все, что будет в моих силах, чтобы защитить вас от них, и не сойду с этого места до конца.
– Но в таком случае я буду вашей убийцей! – воскликнула девушка. – Нет, этого не будет! Поклянитесь, молодой человек, поклянитесь мне всем святым и всем, что есть чистого и непорочного на земле, что вы не обманываете меня.
– Клянусь тобой, самой прекраснейшей девушкой, которая мне теперь дороже всего на свете!
Окно в верхнем этаже закрылось, и за ним появился свет, а спустя немного отворилась тяжелая входная дверь. Прелестная дочь мингера Путса стояла со свечой в руке, краска то приливала к ее щекам, то отливала, оставляя их матово-бледными; она дышала тяжело от подавленного волнения, а левая рука ее была опущена, и в ней держала заряженный пистолет, который она старалась спрятать в складках своего платья. Филипп заметил оружие в ее руке, но не подал вида, желая обнадежить ее.
– Если вы одумались, – сказал он, – и если вам кажется, что вы делаете плохо, впуская меня в дом, если в вас есть еще хоть сколько-нибудь подозрения по отношению ко мне, так ведь еще не поздно; никто не мешает вам сейчас захлопнуть дверь и не впускать меня! Видите, я еще не переступил порога вашего дома! Но ради вас самих, умоляю вас не делать этого; прежде чем взойдет луна, разбойники уже будут тут. Своею грудью я буду защищать вас до самой последней минуты, если только вы доверитесь мне. Да и кто, кроме самого отъявленного негодяя, мог бы сделать вам хоть малейшее зло?
Действительно, в эту минуту она была настолько прекрасна, что ею нельзя было не залюбоваться. Тонкие, словно точеные, черты ее то ярко освещались пламенем вспыхивавшей свечи, то оставались в тени, когда свеча грозила потухнуть, задуваемая ветром; строго пропорциональная фигура еще выигрывала от своеобразной грации ее необычайного наряда. Она стояла с непокрытой головой, и длинные густые косы ее свободно падали по плечам. Все в ней, – и лицо, и наряд, – сразу изобличало чужестранку, и всякий, знакомый с различными типами народов, не задумываясь, признал бы в ней девушку арабской крови.
Обращаясь к Филиппу, она смотрела ему прямо в глаза, как будто хотела проникнуть в самые сокровенные его мысли; но в глазах молодого человека было столько искренности и чистосердечия, а во всем его поведении столько благородства и прямоты, что она совершенно обнадежилась и посте минутного колебания ответила с обычным спокойствием:
– Войдите, молодой человек, я чувствую, что могу довериться вам!
Филипп вошел, и они общими силами заперли и забаррикадировали дверь.
– Нам нельзя терять времени! – проговорил Филипп. – Надо озаботиться защитой! Но скажите мне ваше имя, чтобы я знал, как мне называть вас!
– Меня зовут Амина! – ответила молодая девушка, несколько отступая от него.
– Благодарю и за это доверие, а теперь сообщите мне, имеется у вас в доме какое-нибудь оружие, и есть ли у вас заряды?
– Есть и то, и другое. Но я желала бы, чтобы мой отец вернулся.
– Я также этого желаю, – сказал Филипп, – искренно желаю, чтобы он вернулся раньше, чем явятся эти убийцы, но конечно, не в то время, когда будет происходить нападение: ведь я уже говорил вам, что один заряд припасен специально для него, и если он попадет им в руки, то они его не пощадят или же потребуют в качестве выкупа все его золото и вас, Амина… Где же оружие?
– Следуйте за мной! – ответила Амина и поднялась во внутреннюю комнату верхнего этажа.
Это было святилище ее отца; вокруг всей комнаты тянулись полки, заставленные банками, склянками и коробочками с лекарствами; в одном углу стоял большой железный сундук, а над камином висело несколько ружей и три пистолета.
– Все они заряжены! – заметила Амина, указывая на оружие и кладя на стол пистолет, который был у нее в руке.
Филипп снял со стены оружие и внимательно осмотрел все курки, затем, взяв со стола пистолет, только что положенный Аминой, раскрыл его и, убедившись, что и он был хорошо заряжен, молодой человек усмехнулся.
– И это предназначалось для меня, Амина?
– Нет, не для вас, – ответила девушка, – а для обманщика и негодяя, если бы ему удалось пробраться сюда!
– А теперь, барышня, я встану к тому окну, которое вы открывали, но только в комнате не должно быть света, а вы можете остаться здесь и запереться на ключ для большего вашего спокойствия и безопасности!
– Вы меня мало знаете, – вспыхнув, возразила Амина, – в этом отношении я не боязлива! Я должна и хочу остаться с вами, быть подле вас и заряжать оружие; я этому хорошо обучена, вы увидите!
– Нет, нет! – воскликнул Филипп. – Вы можете быть ранены, оставаясь в той же комнате.
– Знаю, но неужели вы думаете, что я могу сидеть без дела здесь, в четырех стенах, когда могу быть полезна и помогать человеку, который ради меня рискует жизнью? Я знаю свой долг, сударь, и исполню его!
– Вы не должны рисковать собою, Амина, – возразил Филипп, – моя рука будет неверна, если я буду знать, что вам грозит опасность. Но теперь надо отнести оружие в ту комнату: время подходит.
Молодые люди снесли оружие в смежную комнату и разложили его на столе у окна, после чего Амина ушла, унося с собой свечу.
Оставшись один, Филипп раскрыл окно и выглянул на улицу; там никого не было видно; он прислушался, но кругом было тихо; нигде ни звука. Луна начинала всходить из-за далекого холма, но свет ее застилали легкие облака. Филипп некоторое время прислушивался и, наконец, услышал внизу подавленный шепот. Он высунулся в окно и различил, хотя и с трудом, четыре темные фигуры разбойников, стоявших у самой двери дома. Он осторожно отошел от окна и прошел в соседнюю комнату, где находилась Амина, которую он застал за изготовлением зарядов.
– Амина, – проговорил он шепотом, – они здесь, у двери, совещаются. Вы теперь можете увидеть их, ничем не рискуя. Я им благодарен за то, что они убедят вас, говорил ли я вам правду!
Девушка молча прошла в соседнюю комнату и выглянула в окно, затем вернулась и, положив руку на плечо Филиппа, ласково сказала:
– Простите мне мои сомнения! Теперь я ничего не боюсь, как только того, что отец вернется слишком рано, и они схватят его.
Филипп снова вышел из комнаты, желая произвести рекогносцировку. Разбойники все еще продолжали совещаться; дверь была настолько крепка, что даже общими усилиями они ничего не могли поделать с ней, и потому они решились прибегнуть к военной хитрости. Они стали стучаться, и так как никто не отзывался, то продолжали стучать все громче и громче, а когда и это ни к чему не привело, то снова стали совещаться, после чего приставили дуло карабина к замочной скважине и дали выстрел. Выстрелом сорвало замок, но железные болты, которыми запиралась дверь изнутри, и крепкие железные засовы вверху и внизу не давали отпереть дверь.
Хотя Филипп был бы вправе стрелять по ним, как только увидел их из окна, но известная щепетильность мешала ему лишить жизни человека без крайней необходимости. Поэтому он не стрелял в них до тех пор, пока они первые не открыли враждебных действий. Теперь же он поднял свой карабин на высоту головы одного из разбойников, приложившего глаз к дверному замку и осматривавшего действие, произведенное выстрелом. В этот момент Филипп спустил курок, и негодяй упал мертвым, точно пораженный громом; его товарищи откинулись назад, удивленные этим неожиданным оборотом дела. Но в следующий же момент кто-то выстрелил из пистолета в Филиппа, который, высунувшись из окна, откуда он стрелял, смотрел на результаты своего выстрела. К счастью, разбойник промахнулся, и прежде, чем молодой человек успел понять, в чем дело, он почувствовал, что кто-то оттащил его от окна в сторону, где он был защищен от пуль. Это была Амина, незаметно очутившаяся подле него.
– Вы не должны подвергать себя опасности, высовываясь вперед, Филипп! – сказала она чуть слышно.
«Она назвала меня „Филипп“, – подумал он с радостным чувством в душе, но не сказал ничего.
– Теперь они будут подстерегать вас у окна, – продолжала Амина, – возьмите другой карабин и спуститесь вниз, в коридор или в сени. Если они сорвали замок в дверях, то сумеют просунуть в дыру руку, и, пожалуй, им удастся сшибить засовы. Надеюсь, что это им не удастся, но нельзя быть уверенным; во всяком случае вам теперь следует быть там, в сенях; ведь они не рассчитывают увидеть вас там.
– Вы правы! – согласился Филипп, идя вниз.
– Но заметьте, вы не должны стрелять оттуда более одного раза! Если вы убьете еще одного, то их останется всего только двое, – и тогда они не смогут одновременно караулить окно и ворваться в дверь. Идите, а я заряжу ваш карабин!
Филипп осторожно спустился вниз без огня, подошел к двери и увидел, что один из негодяев, просунув руку в брешь, образовавшуюся в том месте, где был замок, старался отодвинуть верхний болт, до которого он с трудом мог дотянуться.
Филипп прицелился и готов был спустить курок и всадить весь свой заряд в негодяя, как вдруг за дверью грянул выстрел.
«Амина высунулась, верно, из окна и, быть может, ранена! – тотчас промелькнуло у него в голове, и, движимый чувством мщения, он выстрелил прямо под поднятую руку негодяя, затем побежал наверх посмотреть, что с Аминой.
Ее не было у окна; тогда он кинулся во внутреннюю комнату и застал ее преспокойно заряжающей карабин.
– Боже мой! Как вы напугали меня, Амина! Я думал, судя по их выстрелу, что вы показались в окне, и что они стреляли по вас.
– Нет, я этого не сделала! Но я подумала, что когда вы станете стрелять через дверь, то они ответят на ваш выстрел в том же направлении и могут вас ранить; поэтому я пошла к окну и высунула из него на палке старое платье отца, а они, подстерегавшие вас в окне, конечно, тотчас же выстрелили.
– Право, Амина, кто бы мог ожидать столько мужества и столько хладнокровной рассудительности от такой молодой и прекрасной девушки, как вы! – воскликнул Филипп в восхищении.
– А разве только старые и безобразные люди могут быть мужественны и рассудительны? – спросила она, улыбаясь.
– Я не это хотел сказать, Амина, но я теряю время, а должен бежать опять туда к двери. Дайте мне этот карабин и возьмите мой!
Филипп спустился вниз, чтобы произвести рекогносцировку и убедиться, в каком положении дело, но прежде чем он успел дойти до дверей, как услышал доносившийся издали голос мингера Путса.
Амина, тоже услыхавшая голос отца, в одну минуту очутилась подле молодого человека с заряженным пистолетом в каждой руке.
– Не бойтесь ничего, Амина; их теперь всего только двое! Ваш отец будет цел! – проговорил Филипп, поспешно отодвигая засовы.
Дверь распахнулась, и Филипп с карабином в руках стремительно выбежал на улицу: он застал мингера Путса лежащим на земле и над ним обоих негодяев, из которых один уже занес над ним нож, но в этот самый момент меткая пуля Филиппа пробила ему голову. Тогда последний негодяй схватился с Филиппом врукопашную, и между ними завязалась ожесточенная борьба. Но ей скоро был положен конец Аминой, которая, подойдя совсем близко к боровшимся, выстрелила в негодяя почти в упор.
Здесь мы должны предупредить читателя, что Путс, возвращаясь домой, еще издали услышал выстрелы; мысль о дочери и о деньгах придала ему крылья; он даже не подумал о том, что он – слабый, беззащитный и безоружный старик. И вот он, наконец, добежал и, обезумевший, растерявшийся, с криком кинулся вперед прямо на двух освирепевших разбойников, которые тотчас же повалили его и, конечно, отправили бы на тот свет, если бы Филипп вовремя не увидал его схватки с разбойниками и не подоспел на место происшествия как раз вовремя, чтобы спасти его от верной смерти.
Как только и последний разбойник упал, Филипп поспешил к мингеру Путсу, которого он поднял с земли и отнес на руках в дом, как малого ребенка. Старик все еще находился в полусознательном состоянии от перенесенного им испуга и возбуждения, но вскоре очнулся.
– Дочь моя! Где моя дочь? Где она? – воскликнул он.
– Я здесь, отец, и ничего со мной не случилось! – отозвалась Амина.
– Ах, дитя мое! Ты жива и невредима… да, да… теперь я вижу… а мои деньги? Где мои деньги?! – продолжал он и вскочил даже на ноги.
– И деньги целы, отец!
– Целы? Ты говоришь, что деньги все целы? Ты это знаешь наверное? Дай мне посмотреть…
– Смотри, видишь, сундук не тронут, никто не прикоснулся к ним, и все благодаря человеку, по отношению к которому ты поступил даже нехорошо!
– Кто? Кто это? О ком ты говоришь? Ах, да, теперь я вижу. Это Филипп Вандердеккен; он мне еще должен три гильдера с половиной да еще должен вернуть мне склянку… Так это он спас тебя и мои деньги? Да?
– Да, он это сделал, рискуя своей собственной жизнью!
– Ну, хорошо! Я готов простить ему весь его долг, да весь… но склянка ему не нужна, ее он должен мне вернуть. Дай мне воды, дитя!
Старик еще не сразу окончательно пришел в себя и успокоился.
Филипп предоставил его заботам дочери, а сам, захватив с собой пару заряженных пистолетов, вышел, чтобы убедиться, какая участь постигла четырех негодяев, теперь луна выбралась из-за туч, заслонявших ее, и, стоя высоко на небе, светила так ярко, что можно было ясно различать все предметы. Оба разбойника, лежавших поперек двери, на самом пороге, были мертвы. Те же двое, которые напали на мингера Путса, были еще живы, но один из них уже кончался, а другой исходил кровью. Филипп обратился к последнему с несколькими вопросами, но не получил на них никакого ответа. Отобрав все их оружие, он вернулся в дом, где застал старика, за которым ухаживала его дочь, уже совершенно оправившимся.
– Благодарю вас, Филипп Вандердеккен, благодарю вас очень! Вы спасли мне мое дорогое дитя и мои деньги! Правда, их очень немного, даже совсем мало, – ведь я очень беден, – но я благодарю вас от всего сердца и желаю вам прожить долгие годы в счастии!
При этих словах Филипп вдруг вспомнил впервые с момента своей встречи с разбойниками о письме и о своей клятве, и по лицу его пробежала тень.
– Долгие годы, счастливо, – пробормотал он, – нет, нет… Это не для меня! – мысленно добавил он, уныло качая головой.
– И я, со своей стороны, должна благодарить вас, – проговорила Амина, вопросительно заглядывая ему в лицо. – Право, я вам очень благодарна… за многое, за очень многое! – добавила она.
– Да, она очень благодарна, – подтвердил отец, как бы желая прервать дочь, – только мы очень бедны… и если я говорил о своих деньгах, то именно потому, что у меня их так мало, что я никак не мог бы лишиться их… Но вы можете не платить мне тех трех с половиною гильдеров, что должны мне, это я готов потерять для вас, мингер Филипп!
– Нет, зачем же вам терять их, мингер Путс! – заметил Филипп. – Я обещал вам заплатить и сдержу свое слово. У меня денег больше, чем надо… В моем распоряжении тысячи гильдеров, и я не знаю даже, что с ними делать.
– У вас тысячи гильдеров! Тысячи гильдеров!! – повторил Путс. – Нет, пустяки, этого не может быть!
– Повторяю вам, Амина, что у меня тысячи гильдеров лежат без употребления, – сказал Филипп, – а вы знаете, что я вам никогда бы не солгал!
– Я поверила вам и тогда, когда вы сказали это моему отцу! – отозвалась она.
– В таком случае, если вы так богаты, то, зная мою бедность, вы может быть…
Но Амина зажала старику рот рукой, и фраза его осталась недоконченной.
– Отец, нам пора ложиться спать! На сегодня вы должны нас покинуть, Филипп! – добавила она, обращаясь к молодому человеку.
– Нет, я этого не сделаю, и вы можете быть уверены, что я всю ночь не сомкну глаз. Вы можете спокойно ложиться спать, так как теперь действительно время отойти ко сну! Спокойной ночи, мингер Путс. Я попрошу у вас только лампу, до рассвета еще далеко, затем уйду. Спокойной ночи, Амина!
– Спокойной ночи! – ответила девушка, протягивая ему руку. – И премного благодарю вас!
– Тысячи гильдеров!! У него тысячи гильдеров! – шептал старик, глядя вслед Филиппу, который выходил из комнаты и спускался вниз.