Глава II

Как ни был силен духом юный Филипп Вандердеккен, но, увидав, что душа его матери отлетела в лучший мир, он был сражен этим, как громом. Долгое время он оставался подле ее постели, не спуская глаз с усопшей, причем мысли его тревожно блуждали, ни на чем не останавливаясь. Мало-помалу он стал приходить в себя; он встал, оправил подушки и закрыл глаза покойнице, затем руки его сами собой молитвенно сложились, и горячие слезы покатились по его смуглым загорелым щекам. Запечатлев долгий прощальный поцелуй на бледном челе усопшей, он медленно задернул полог вокруг постели и с глубокою скорбью проговорил:

– Бедная матушка, наконец-то ты обрела покой, которого столько лет не знала твоя душа, но сыну своему ты оставила горькое наследье!

И мысли Филиппа невольно вернулись к воспоминаниям о всем только что пережитом им, и страшный рассказ матери ожил в его воображении, вызвав сумятицу в его мыслях.

Крепко сдавив руками виски, он старался привести свои мысли в порядок, чтобы разобраться в них и решить, что ему следует делать. Он чувствовал, что не имеет времени предаваться своему горю: мать его успокоилась теперь от всех земных забот и треволнений, но его отец не нашел еще желанного покоя. Где-то он теперь, где?

И Филипп припомнил слова матери: «Есть еще одна только надежда»… Значит, надежда есть; отец положил на стол письмо. Где же это письмо? Может быть, так и лежит, где было положено? Вероятно, так; у матушки не хватало духа взять его. А в этом письме заключалась надежда, и оно пролежало невскрытым более 17 лет.

И Филипп Вандердеккен решил осмотреть роковую комнату теперь же, безотлагательно, и узнать все! Но идти ли ему туда сейчас или дождаться, когда рассветет? Да и где ключ от комнаты? Взгляд его случайно остановился на маленьком японском шкафчике, которого мать никогда не отпирала при нем; это было единственное вероятное место, где мог быть спрятан ключ. Не долго думая, юноша взял свечу и подошел к шкафчику; он оказался не заперт; дверки распахнулись, и Филипп стал выдвигать один ящичек за другим, но того, что он искал, нигде не было, все ящички до одного были пусты. Тогда у юноши мелькнула мысль, что в шкафчике могли быть потайные ящики, и он долго и внимательно стал искать их, но напрасно. Наконец он взял и вынул все ящички и разложил их на полу, а шкафчик снял со стены и потряс его, причем послышался шум, несомненно указывавший на то, что в одном углу шкафчика было потайное помещение, где находился ключ. Юноша стал доискиваться, как его добыть, но напрасно. Уже совсем рассвело, а Филипп все еще трудился над своей неблагодарной задачей. Наконец, совершенно намучившись, он решил взломать заднюю стенку шкафчика; с этой целью он сошел вниз, в кухню, и вернулся оттуда с небольшим кухонным ножом и молотком; став на колени, он принялся взламывать заднюю планку, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

Филипп вздрогнул: он был до того поглощен своей работой и своими мыслями, что не слыхал приближающихся шагов у себя за спиной. Подняв голову, он увидел перед собой патера Сейсена, священника местного прихода, смотревшего на него строго и неодобрительно. Сейсену сообщили об опасном состоянии вдовы Вандердеккен, и добрый старик поднялся с рассветом, чтобы поспешить к болящей и принести ей утешение.

– Ай, ай, сын мой, – проговорил он, – неужели ты не боишься потревожить покой твоей матери? Неужели ты хочешь все расхитить и раскрасть в доме прежде даже, чем она успокоится в своей могиле?

– Нет, отец мой, – отвечал Филипп, – я не боюсь потревожить ее покой: она уснула сном праведных, – и не хочу ни раскрадывать, ни расхищать ничего! Я ищу не золота и не богатств, хотя если бы они были, они были бы мои теперь! Я ищу ключа, давно спрятанного в этом потайном ящике, как я полагаю, но секрет которого свыше моего понимания, а потому стараюсь открыть его силой.

– Ты говоришь, что твоя мать скончалась? Что она умерла без утешения, которое могла ей принести наша святая церковь! Почему же ты, сын мой, не позвал меня?

– Потому что она умерла внезапно, умерла совершенно неожиданно у меня на руках, часа два тому назад. Я не боюсь за нее, хотя и сожалею, что вас не было подле нее в эту минуту.

Старик тихонько отдернул полог и взглянул на усопшую; затем окропил ее и постель святою водой и склонился над мертвой с немой молитвой об ее душе.

Спустя немного он обернулся к Филиппу:

– Скажи мне, почему я застал тебя за такой работой, и почему ты так стараешься добыть этот ключ? Смерть матери должна бы вызвать в тебе сыновние чувства, скорбь и молитвы об ее успокоении, но глаза твои сухи, а мысли, по-видимому, заняты совсем другим, хотя еще не успело остыть тело, в котором жил и томился дух твоей матери. Не подобает это и не приличествует подобное поведение доброму сыну… Какой же это ключ ты ищешь, Филипп?

– Нет у меня времени для слез, отец мой, ни для скорби и жалоб; и больше у меня дум и забот, чем их может вместить моя голова! А что я нежно любил свою мать, это вы знаете, отец.

– Но я спрашиваю тебя, какой ключ так понадобился тебе?

– Ключ от той комнаты, что оставалась запертой столько лет, и которую я должен и хочу отпереть, даже если…

– Даже если… что?

– Я чуть было не сказал того, чего не должен был говорить… Простите, отец мой, я хотел сказать, что должен обыскать и осмотреть эту комнату.

– Я давно уже слышал об этой запертой комнате, сын мой, и знаю, что мать твоя никогда никому не хотела сказать, почему комната эта оставалась всегда запертой. Я сам не раз спрашивал ее о том, но всегда получал отказ. Мало того, когда я однажды, в силу своего долга, попробовал допросить ее более настойчиво, то увидел, что разум ее мешается, что она как будто теряет рассудок, и потому отказался от дальнейших попыток. Какой-то тяжкий гнет тяготел над душой твоей бедной матери, но она даже и на исповеди никогда не пожелала поделиться им со мной или доверить мне свою тайну. Но перед смертью своей открыла она ее тебе, сын мой, или же так и унесла ее с собой в могилу?

– Она открыла ее мне, святой отец!

– Не чувствуешь ли ты потребности поделиться ею со мной? Быть может, я мог бы тебе быть полезен своею помощью или советом…

– Я рад был бы, отец, поделиться своей тайной с вами и мог бы это сделать, так как знаю, что не пустое любопытство побуждает вас спрашивать меня о ней, но дело в том, что сейчас я еще сам не уверен и не знаю, все ли было так, как утверждала моя бедная мать, или же все это только плод больного воображения. Если бы это оказалось действительной правдой, я с радостью поделюсь с вами этой непосильной тяжестью, но едва ли вы поблагодарите меня за это. Но сейчас я ничего не могу и не должен говорить вам; я должен сделать свое; дело, должен один войти в эту ненавистную комнату и сам убедиться во всем.

– Ты не чувствуешь страха, сын мой?

– Нет, отец, страх мне не знаком, на мне лежит долг, который я обязан исполнить, страшный, тяжелый долг, я сознаю, но молю вас, не спрашивайте меня ни о чем: я чувствую, как и моя покойная мать, что всякие расспросы способны пошатнуть мой рассудок.

– Нет, нет, Филипп, я не хочу настаивать! Быть может, придет время, когда я тебе понадоблюсь, и тогда ты обратишься ко мне, а теперь прощай! Но прошу тебя, прекрати, сын мой, эту неподобающую в настоящий момент работу: я должен сейчас прислать сюда женщин – убрать покойницу, душу которой Господь призвал к себе!

Говоря это, патер смотрел на Филиппа и увидел, что мысли юноши были где-то далеко; взгляд его, лишенный всякого выражения, блуждал как-то бесцельно по сторонам, ни на чем не останавливаясь, а лицо выражало недоумение, и старик отвернулся от него, озабоченно покачав головой.

«Он прав, – подумал Филипп, оставшись один, – не следует так спешить с этим делом! – И, взяв шкафчик, он повесил его на прежнее место. – Несколько часов раньше или позже не составит никакой разницы; лучше я прилягу и отдохну; голова у меня тяжела».

Филипп прошел в смежную комнату, кинулся на свою постель и почти тотчас же заснул тем крепким, тяжелым сном, каким обыкновенно засыпают за несколько часов до казни приговоренные к смерти преступники.

Пока он спал, пришли соседи и приготовили все, что требовалось к похоронам бедной вдовы Вандердеккен. Они всячески старались не разбудить ее сына, зная, что должны разбудить его на горе.

В числе других после полудня явился и мингер Путс; он знал уже о смерти своей пациентки, но, имея свободный час времени, решил все-таки побывать у Вандердеккенов, рассчитывая на то, что это принесет ему лишний гильдер вознаграждения. Прежде всего он прошел в комнату, где лежала покойница, а оттуда в комнату Филиппа, которого потряс за плечо, желая его разбудить. Проснувшись, Филипп сел на постели и увидел стоящего перед ним доктора.

– Итак, мингер Вандердеккен, – заговорил бессердечный маленький человек, – все кончено! Я и знал, что это так будет! Но не забудьте, что мне теперь следует с вас еще один гильдер, и что вы обещали непременно уплатить мне за все; все, вместе с лекарством, это составит три с половиною гильдера, при условии, что вы вернете мне склянку из-под лекарства!

Филипп, который в первую минуту по пробуждении не мог дать себе вполне ясного отчета в том, что происходит, постепенно очнулся.

– Вы получите ваши три с половиною гильдера и вашу склянку тоже, господин Путс, – сказал он, вставая с кровати, – можете быть спокойны!

– Да, да… Я знаю, что вы намерены уплатить мне, если только будете в состоянии. Но вот, видите ли, мингер Филипп, это может быть будет еще не так скоро; неизвестно, когда еще вам удастся продать ваш домик. Вы, может быть, не скоро найдете на него покупателя. Но я не желаю слишком налегать на людей, когда у них нет денег, и вот что предложу. На шее у вашей покойной матушки есть маленькая вещица; она не имеет никакой ценности, решительно никакой, но для доброго католика это все-таки святыня. Так вот, желая вам помочь в вашем затруднительном положении, я готов взять эту вещицу, и мы с вами будем квиты! Я буду считать, что вы мне уплатили сполна, и дело будет с концом.

Филипп слушал внимательно; он знал, на что намекал это маленький негодяй: – на ту священную реликвию с частицей Животворящего Креста, над которой его отец произнес свою страшную клятву. Никакие миллионы не могли бы заставить его расстаться с этим предметом.

– Уходите отсюда! – резко произнес Филипп. – Уходите сейчас же! А деньги свои вы получите.

Но мингер Путс отлично знал, что оправа святыни, представлявшая собою небольшой квадратный ящичек из чистого массивного золота, стоила в десять раз более того, чем ему следовало получить; кроме того, ему было известно, что и самая святыня стоит громадных денег, и так как в то время такие святыни ценились очень высоко, то был уверен, что выручит за нее очень почтенную сумму. Прельстившись ею в тот момент, когда он был в комнате усопшей, он снял ее с шеи покойницы и спрятал у себя на груди. А потому он продолжал уговаривать Филиппа:

– Мои условия выгодные, мингер Филипп, и вам лучше было бы согласиться на них. Ну, какая вам может быть польза от такого хлама?

– Я сказал вам, что нет! – крикнул Филипп, выведенный из себя.

– Ну, в таком случае вы оставите у меня эту вещицу впредь до уплаты мне вашего долга, мингер Вандердеккен! Это будет справедливо! Ведь вы сами понимаете, что я не могу терять своего. Как только вы принесете мне следуемые с вас три с половиной гильдера и склянку из-под лекарства, я возвращу вам вашу безделушку.

На этот раз негодование Филиппа не знало уже границ: он схватил мингера Путса за шиворот и вышвырнул его за дверь.

– Вон! – крикнул он. – Сию минуту вон!.. Не то… Ему не пришлось докончить своей угрозы, потому что маленький доктор с такой поспешностью постарался убраться, что скатился кубарем с половины ступеней лестницы и теперь ковылял уже через мост. Он почти жалел в эту минуту, что святыня была в его руках, но его поспешное отступление помешало ему вернуть реликвию, даже если бы он имел к тому желание.

Естественно, что вся эта сцена привлекла внимание Филиппа к упомянутой святыне, и он отправился в комнату матери, чтобы снять с ее шеи реликвию и взять ее себе. Когда он отдернул полог и протянул руку к черной ленте, на которой висела золотая коробочка, ее уже больше не было.

– Исчезла! – воскликнул он. – Они никогда не решились бы снять с нее реликвию, никогда! Это, без сомнения, сделал этот негодяй Путс! Все равно, я не оставлю у него нашу святыню, я отниму у него, даже если бы он проглотил ее! Вырву ее, хотя бы мне пришлось для этого разорвать его самого на части!

С этими словами Филипп сбежал вниз по лестнице, выбежал из дома, одним прыжком очутился по ту сторону канавы и без шляпы и камзола помчался что есть мочи по направлению к одинокому жилищу доктора.

Соседи, видя, как он несся мимо них с быстротой ветра, только качали головой. Между тем Мингер Путс был всего на полпути, так как зашиб себе колено и не мог бежать особенно скоро. Предчувствуя, что должно было случиться в случае, если его похищение обнаружится, он время от времени оборачивался и оглядывался назад. И вот, к великому своему ужасу, он вдруг увидел Филиппа Вандердеккена, в некотором расстоянии бежавшего за ним. Испугавшись чуть не до потери сознания, несчастный похититель не знал, что ему делать: «Остановиться и вернуть похищенную вещь», – мелькнула у него мысль, но страх перед бешеным нравом молодого Вандердеккена остановил его в этом намерении, и он решил бежать, что есть сил, надеясь успеть укрыться в своем доме и забаррикадироваться в нем.

Путс был вынужден бежать очень быстро, и его тоненькие ножки несли его тщедушное тело так быстро, как только могли, но Филипп, убедившись, что похититель старается от него ускользнуть, заключил из этого, что предположение его было верно, и потому ускорил свой бег и стал быстро нагонять старика. Находясь всего в каких-нибудь ста шагах от своего дома, Путс услышал за собой совершенно близко шаги нагонявшего его юноши; обезумев от страха, он стал делать невероятные для его роста прыжки; отчаяние удваивало его силы; но погоня все ближе и ближе; он слышал даже порывистое дыхание юноши.

Не помня себя от страха, старик пронзительно крикнул, как заяц, схваченный гончими. Филипп был всего в нескольких шагах от него, он протянул даже руку, чтобы схватить его, как вдруг старик рухнул, как подкошенный, прямо под ноги молодому человеку, который в силу инерции не смог удержаться и, перескочил через него, пробежал еще несколько шагов вперед, спотыкаясь и стараясь вернуть себе утерянное равновесие, но не мог и, запнувшись за камень, покатился на землю, перевернувшись раз, другой. Это обстоятельство спасло маленького доктора; тот успел вскочить на ноги, и прежде, чем Филипп успел подняться на ноги и догнать его, он уже вскочил в дом и засунул двери тяжелыми железными болтами и засовами изнутри.

Но Филипп решил во что бы то ни стало вернуть себе свою фамильную святыню и, добежав до дверей жилища врача, стал искать глазами средства ворваться в него и в стенах дома расправиться с маленьким негодяем.

Однако в виду того что жилище доктора стояло одиноко, им были приняты все меры предосторожности, чтобы оградить его от возможного вторжения воров и грабителей. Все окна нижнего этажа были плотно заперты железными ставнями и укреплены крепкими засовами, а окна верхнего этажа были расположены слишком высоко, чтобы до них можно было добраться снаружи.

Здесь мы должны сказать, что хотя мингер Путс пользовался общей известностью как весьма искусный врач, имевший обширную практику, – с другой стороны, он был всем известен как человек черствый, бессердечный и неприветливый, и никто никогда не переступал порога его дома, да никто и не имел к тому ни малейшего желания. Он стоял так же одиноко среди своих сограждан, как и его жилище за чертою города. Его видели только у постели больных и умирающих, и даже люди, пользовавшиеся его услугами, не знали, как он живет, и из чего состоит его помещение. Когда он впервые поселился в этой местности, то на стук в его дверь нередко отвечала старая дряхлая женщина, но ее схоронили несколько времени тому назад, и с тех пор дверь приотворял посетителям сам мингер Путс, когда он был дома, или же, если его не было, дверь так и оставалась запертой, сколько бы в нее ни стучали. На этом основании полагали, что старик живет совершенно один, будучи слишком скаредным, чтобы держать прислугу. То же самое думал и Филипп, и как только он немного отдышался, то стал сейчас же измышлять средство, как бы добыть похищенное сокровище, да еще, кроме того, порядком отомстить старому негодяю.

Но дверь была тяжелая, массивная, и взломать ее не представлялось никакой возможности. С минуту Филипп размышлял, и по мере того, как он обсуждал положение, гнев его спадал, и он решил, что достаточно будет вернуть себе реликвию, не прибегая к насилию, и потому, не предпринимая никаких враждебных действий, он крикнул достаточно громко, чтобы быть услышанным:

– Мингер Путс, я знаю, что вы меня слышите! Отдайте мне то, что вы взяли у меня, и я не сделаю вам никакого зла! Если же вы не отдадите добровольно, то пеняйте на себя за последствия. Предупреждаю вас, что я не сойду с этого места прежде, чем вы не поплатитесь жизнью за ваш поступок!

Действительно, Путс слышал каждое слово Филиппа, но теперь этот жалкий человек успел уже оправиться от своего испуга и, чувствуя себя в безопасности за крепкими стенами и запорами, никак не мог решиться вернуть реликвию без борьбы. Ввиду этого доктор ничего не отвечал, рассчитывая, что терпение Филиппа истощится, и тогда путем известного соглашения, например, уступкой Филиппу, взамен святыни, несколько гильдеров, ему удастся удержать в своих руках реликвию, которую он надеялся продать за весьма высокую цену.

Молодой человек, видя, что не получает никакого ответа, прибегнул сначала к крепким ругательствам и довольно убедительным увещаниям, затем решился принять меры, сами по себе весьма не похвальные, но действительные. Неподалеку от дома находился свал сухого валежника, а у стены дома была сложена маленькая поленница дров, припасенных для отопления дома. Этими матерьялами и вздумал воспользоваться Вандердеккен с целью поджога, – и тем если не вернуть себе своей святыни, то по крайней мере дать полное удовлетворение своему чувству мести.

Притащив несколько охапок хвороста, он навалил их перед дверью дома, а на него наложил несколько полен и старого строительного хлама, валявшегося поблизости, так что завалил им всю дверь до верха. Затем он высек огонь с помощью трута и огнива, которые каждый голландец всегда имеет при себе.

Спустя несколько минут костер запылал. Дым целыми столбами стал подыматься под крышу, тогда как внизу свирепствовало пламя. Самая дверь загорелась, и пламя жадно лизало ее со всех сторон, а Филипп шумно радовался успеху своей затеи.

– Ну, негодный святотатец, надругавшийся над покойницей, ограбивший мертвую, жалкий, подлый вор, теперь ты испытаешь на себе мое мщение! – кричал Филипп. – Если ты не выйдешь, то погибнешь в огне; если же попытаешься выбежать, то умрешь от моей руки! Слышишь, негодяй!

Едва только он успел выкликнуть эти последние слова, как окно верхнего этажа, наиболее отдаленное от горящей входной двери, распахнулось.

– Ага, теперь ты начнешь молить и просить о пощаде; но нет!.. – Вдруг Филипп прервал свою речь, пораженный тем, что он увидел в окне, и что он принял за видение: вместо безобразного маленького старикашки он увидел чудной красоты юное существо, девушку лет шестнадцати или семнадцати, ангельской красоты, с выражением невозмутимого спокойствия и полного решимости самообладания среди грозящей опасности. Ее длинные черные волосы красиво обрамляли изящной формы головку; большие, очень темные глаза светились мягким, добрым выражением; высокий, белый лоб, прекрасно закругленный подбородок, украшенный кокетливой ямочкой, и яркие, красивого рисунка губы при тонком и прямом небольшом носике с нервными подвижными ноздрями делали из нее редкую красавицу, прелестнее которой трудно было даже вообразить.

Среди проносившегося мимо окна густого дыма и языков пламени, временами взлетавших до второго этажа, это прелестное видение, невозмутимо спокойное, напоминало художественное изображение какой-нибудь святой мученицы на костре.

– Чего ты хочешь здесь, буйный, неукротимый юноша? За что обрек ты на смерть обитателей этого мирного дома? – спросила девушка сдержанным спокойным тоном.

Некоторое время Филипп молча смотрел на нее, не будучи в силах ничего ответить; затем вдруг понял, что в своей слепой мести он готов был принести в жертву эту красоту, и, забыв о всем, кроме грозившей девушке опасности, принялся растаскивать горючий материал воздвигнутого им костра, пока от него не осталось ни одного прута, кроме горящей и тлеющей входной двери дома. Но и эту последнюю он поспешил затушить комьями сырой земли. Во все время этой деятельной работы Филиппа девушка молча наблюдала за ним.

– Теперь опасность миновала! – сказал Филипп. – Да простит мне Бог, что я, сам того не зная, покусился на столь драгоценную жизнь. Я хотел отомстить одному лишь мингеру Путсу!

– А какой повод мог этот человек подать вам для столь ужасного мщения? – спросила девушка все так же спокойно.

– Какой повод, спрашиваете вы! Повод такой, что, придя в мой дом, он святотатственно ограбил покойницу, сняв с тела моей усопшей матери священную реликвию громадной ценности.

– Ограбил покойницу?! Нет, этого не мог он сделать; вероятно, вы ошиблись, молодой человек, или говорите на него напраслину!

– Нет, нет, клянусь вам всем святым, что это правда. Эту реликвию я должен во что бы то ни стало вернуть себе! Вы не знаете, что от этого зависит для меня и для других!

– Погодите, молодой человек! – проговорила девушка. – Я сейчас вернусь!

Филипп ждал некоторое время, не будучи в силах побороть в себе чувство восхищения и удивления: такая чудесная девушка жила в доме мингера Путса, и никто не знал об этом. Кто могла она быть? И пока он размышлял об этом, серебристый голос той, о которой он думал, неожиданно окликнул его из окна, причем у девушки в руке была черная лента, а на ней висела неоцененная святыня, из-за которой произошла вся эта сцена.

– Вот ваша реликвия, сударь, – сказала молодая девушка, – возьмите ее! Я очень сожалею, что мой отец решился на такой поступок, который мог действительно возбудить ваш гнев! Но вот я возвращаю вам вашу святыню, – добавила она, роняя ее к ногам Филиппа, – и теперь вы можете идти с миром.

– Ваш отец! Неужели этот человек ваш отец? – воскликнул Филипп, забывая даже поднять с земли лежащую у его ног реликвию.

Девушка собиралась отойти от окна, не удостоив его ответом, но он заговорил снова, обращаясь к ней:

– Подождите, сударыня, подождите всего еще одну минуту, пока я испрошу у вас прощения в своем необузданном и диком поведении! Клянусь вот этой святыней, – продолжал он, подняв золотой ящичек с земли и держа его перед собой, – что если бы я знал, что в этом доме находится безвинное существо, я никогда бы не решился на мой безумный поступок, – и как благодарю я Бога теперь, что никакого несчастия от этого не произошло! Однако опасность не совсем еще миновала; надо отпереть дверь и затушить порог ее, который все еще тлеет, и от которого может загореться весь дом. Не бойтесь, сударыня, за вашего отца: если бы даже он причинил мне во сто раз больше зла, вы могли бы отстоять каждый его волос. А что я всегда держу свое слово, это он может вам удостоверить; так позвольте же мне исправить то зло, которое я причинил вашему дому, затем я уйду!

– Нет, нет… не верь ему! – закричал из глубины комнаты Путс.

– Ему можно верить! – твердо и спокойно возразила молодая девушка. – И его услуги могут быть нам очень полезны. Подумай, что могу в данном случае сделать я, слабая девушка или ты, еще более слабый старик? Отопри дверь, отец, и позволь ему обезопасить наш дом от возможного несчастия! – Затем, обращаясь к Филиппу, она добавила: – Отец отопрет вам дверь, и я спущусь и поблагодарю вас за ваши услуги! Я всецело доверяюсь вашему слову, молодой человек, и полагаюсь на него!.

– Никто не может сказать, чтобы я когда-нибудь не сдержал своего слова! – сказал Филипп. – Но пусть отец ваш поторопится: пламя снова выбивается из-под двери!

Дрожащими руками отпер мингер Путс дверь и поспешно отретировался наверх. Теперь только стало ясно, как прав был Филипп; ему пришлось вылить не одно ведро воды на порог, прежде чем удалось окончательно залить огонь. За все время, пока он работал, ни отец, ни дочь не показывались.

Когда дело было сделано, Филипп запер дверь и, выйдя на улицу, взглянул на окно второго этажа. Из него тотчас же выглянула молодая красавица, и юноша покорным тоном успокоил ее, что теперь всякая опасность миновала.

– Благодарю вас, молодой человек, – сказала она, – хотя ваше поведение было несколько необдуманно и безрассудно сначала, но зато впоследствии вы были вполне благоразумны и добры! Еще раз благодарю вас.

– Передайте вашему отцу, барышня, что я не имею против него никакой злобы и вражды, и что дня через два зайду к нему и принесу свой долг!

Окно закрылось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совершенно иными чувствами, чем те, с какими он явился сюда, направился теперь к своему дому.

Загрузка...