В 13:50 Адамберг, пришедший немного раньше назначенного часа, ждал встречи с профессором Пюжолем, арахнологом: он напоследок сверился с записью в блокноте, чтобы не ошибиться. Восемь ног. Loxosceles rufescens. Накануне вечером Данглар по дороге домой размышлял вслух о происхождении термина Loxosceles, хотя его никто об этом не спрашивал. От loxo – “неискренний”, в расширительном смысле, “тот, кто ходит окольными путями”, “порочный”. Также, вероятно, от celer – “тот, кто прячется”. Порочная тварь, которая прячется? Такое толкование Данглару не понравилось, ведь в нем смешивались греческий и латинский корни.
Комиссар сидел на шаткой деревянной скамейке, вокруг витали запахи старого паркета, пыли, формалина и, пожалуй, грязи. Он думал о том, как объяснить свое появление здесь, и ему в голову ничего не приходило.
К скамейке подошла, опираясь на трость, низенькая полноватая женщина лет семидесяти. Не то беспокойная, не то подозрительная, она уселась как можно дальше от комиссара, в метре с лишним. Она прислонила к себе трость, но та тут же упала. Все трости скользят, все трости падают, подумал Адамберг, мигом подобрал ее и с улыбкой протянул женщине. Она была одета в слишком длинные для нее, подвернутые джинсы, серые кроссовки, цветастую блузку и старомодный кардиган. Хотя сам Адамберг одевался небрежно, он легко распознавал стиль, который в огромном каменном городе именовали провинциальным. Женщина напомнила ему мать, которая носила кофты с пуговицами, перешитыми заново, вручную, толстой ниткой, чтобы точно не оторвались. Невзрачная, лицо доброе, почти круглое, волосы выкрашены в светлый оттенок, одежда помятая, тяжелые очки, которые ей совершенно не идут. И, как и у матери, у нее были две прямые вертикальные морщины между бровями, оттого что она слишком часто хмурилась, – у нее тоже был, видимо, очень серьезный подход к воспитанию детей.
Адамберг гадал, почему она сидит здесь, на этой скамейке, зачем приехала сюда издалека. У нее на коленях лежала небольшая черная сумка, она открыла ее и достала маленькую пластиковую коробочку, осмотрела и снова убрала. Она четырежды проверяла, не забыла ли коробочку. Из-за нее она, видимо, и приехала.
– Извините, – заговорила она, – будьте любезны, скажите, который час?
– Я не знаю, который час.
– А у вас на руке – это что, разве не часы, причем целых две штуки?
– Это часы, но они не ходят.
– Зачем же вы их носите?
– Не знаю.
– Извините меня, это не мое дело. Простите.
– Ничего, не страшно.
– Просто я не люблю опаздывать.
– А на какой час у вас назначена встреча?
Они вели себя словно два пациента в приемной у стоматолога, которые изображают оживленную беседу, чтобы обмануть страх. Но поскольку они пришли не к стоматологу, то оба очень хотели узнать, зачем сюда явился другой. И беспокоились, как бы не лишиться своей очереди.
– На два часа.
– У меня тоже.
– А с кем?
– С профессором Пюжолем.
– У меня тоже, – нахмурившись, сообщила она. – Значит, он примет нас вместе? Но так же не делается!
– Он, наверное, очень занят.
– А зачем вы пришли, позвольте спросить? Чтобы починить свои часы?
У нее вырвался смешок, веселый, без издевки, но она тут же его подавила. У нее были красивые зубы, очень белые для ее возраста, так что, когда она смеялась, сразу молодела лет на десять.
– Извините, простите, пожалуйста, – сказала она. – Иногда ни с того ни с сего сболтну неведомо что.
– Ничего, не страшно, – повторил Адамберг.
– Но все-таки зачем вы пришли?
– Скажем так: я интересуюсь пауками.
– Само собой разумеется, если вы обратились к профессору Пюжолю. Вы арахнолог-любитель, так, что ли?
– Именно так.
– И какой-то из них доставляет вам неприятности?
– Вроде того. А вы?
– А я им принесла одного. На случай, если понадобится. Этого, кстати, раздобыть очень трудно.
Казалось, женщина задумалась, глядя прямо перед собой и взвешивая все за и против. Потом внимательно оглядела своего соседа – как она надеялась, не слишком бесцеремонно. Невысокий темноволосый мужчина, худой, жилистый. Лицо… что можно сказать о его лице? Совершенно неправильное, выдающиеся скулы, впалые щеки, нос слишком большой, с горбинкой, а улыбка какая-то странная, но удивительно приятная. Увидев его улыбку, она наконец решилась, вынула из сумки свою драгоценную коробочку и протянула ему.
Под пожелтевшей пластиковой крышкой Адамберг увидел крошечное скрючившееся существо. Мертвый паук – нечто невзрачное, незначительное. Вы раздавили большого домового паука – и от него почти ничего не осталось. Сегодня во время разговора о пауках он не почувствовал ни малейшего волнения. Как и накануне, когда они сидели за ужином. Он не пытался понять почему. Наверное, привык, и все.
– Не узнаёте? – спросила женщина.
– Я не уверен.
– Наверное, вы никогда не видели его мертвым?
– Не видел.
– Вам ничего не напоминает его головогрудь?
Адамберг застыл в нерешительности. Он что-то об этом читал. Другое название паука-отшельника – паук-скрипач. У него на спине рисунок, похожий на скрипку. Но напрасно комиссар изучал фотографии: ничего общего со скрипкой он не заметил.
– Вот этот рисунок, да?
– Хотите, скажу вам прямо? Вы такой же арахнолог, как я – римский папа.
– Вы правы, – согласился Адамберг, возвращая ей коробочку.
– И какой же паук вас интересует?
– Отшельник.
– Отшельник? Значит, вы такой же, как все? Вы боитесь?
– Нет. Я полицейский.
– Полицейский? Погодите, дайте соображу.
Маленькая женщина снова какое-то время смотрела прямо перед собой, потом перевела взгляд на Адамберга.
– Как только кто-то умирает, сбегаются полицейские. Не собираетесь же вы арестовывать пауков за убийство?
– Нет.
– Кстати, им будет очень неплохо в камере, если туда принести небольшую кучку дров. Извините, это шутка. Опять я болтаю невесть что.
– Ничего, не страшно.
– Погодите, дайте соображу. Ага, понятно. Как только начинается паника, сбегаются полицейские. Чтобы навести порядок. Значит, вы пришли навести справки, а потом рассказать вашим коллегам, нижестоящим и вышестоящим, как себя вести, чтобы успокоить людей.
Адамберг понял, что маленькая женщина только что подсказала превосходное объяснение его появления у профессора Пюжоля.
– Именно так, – подтвердил он, улыбаясь. – Приказ начальства. Как будто нам делать больше нечего.
– Надо было мне позвонить, сэкономили бы время.
– Но я с вами не был знаком.
– И то верно. Вы со мной не были знакомы. В коробочке у меня как раз паук-отшельник. На тот случай, если им потребуется яд.
– Он опасен?
– Да что вы! Нет, у стариков, конечно, от него могут быть неприятности. Но это если сидеть и ждать несколько дней. Люди ведь совсем в этом не разбираются. Не знают, что, когда появляется маленький пузырек, значит, их укусил паук. И лучше пойти к врачу и попить антибиотики. Но куда там, они сидят и ждут, особенно старики! Укус припухает, раздувается, а они говорят: “Я укололся, само пройдет!” Вообще-то они правы. Если мы станем бегать к врачу с каждым прыщиком, вообразите, что из этого выйдет! Но укус паука-отшельника не всегда проходит сам собой. И вот там все распухает и чернеет, и они отправляются наконец в больницу! Иногда уже слишком поздно.
– Вы хорошо его знаете, этого паука.
– Конечно, у меня дома есть несколько экземпляров.
– И вы не боитесь?
– Еще чего! Я знаю, где они находятся, не беспокою их, и все. Я никаких пауков не беспокою. Я люблю живность, любую. Нет, всех, кроме жуков-медляков. Знаете, что это такое? Слушайте, профессор опаздывает, не очень-то он с нами церемонится. А я, между прочим, на поезде сюда долго ехала. Так вот, эти мерзкие медляки – вы знаете, что это такое?
– Нет, не знаю.
– Да наверняка знаете! Это такие здоровенные черные жесткокрылые, грязно-черные. Как ботинки, которые никто никогда не чистил. Их еще называют жуками-могильщиками, вонючками или вестниками смерти.
– И чем они заслужили такие прозвища?
– Они любят всякие темные закоулки, причем погрязнее. Да и сами они грязные. Когда кто-то находит медляка, тот, вместо того чтобы бежать, поднимает свою жопу – ой, извините, мне так неловко, простите, пожалуйста, – он поднимает свой зад и выстреливает вам в нос зловонной струей. Она вызывает сильное раздражение. У нас они достигают четырех сантиметров в длину, это не так мало. Вы наверняка их видели. Да точно видели! Откуда вы родом?
– Из Беарна. А вы?
– Из Кадерака. Это недалеко от Нима. Вы точно этих жуков видели: повсюду, где есть дерьмо, есть и эти вонючки. Ой, извините, простите, пожалуйста.
– Ничего.
– Этих я давлю поленом или камнем, не дожидаясь, пока они в меня выстрелят. Меня беспокоит, что за последнее время я видела уже двух медляков, причем не в подвале, а в доме. Мне это не нравится.
– Потому что они вестники смерти?
– Насчет смерти не знаю, но они предвещают несчастье. Эти жуки-вонючки никому не нравятся. Первый выполз на меня из-за газового баллона. А второй – из моего сапога. Честно. А знаете, чем они питаются? Крысиным дерьмом. Честно.
К ним вышел профессор Пюжоль в распахнутом белом халате – крупный лысый мужчина с бородой, в очках в тонкой оправе, с хмурым лицом, всем своим видом показывая, что его оторвали от важных дел. Сначала он протянул руку Адамбергу:
– Комиссар Жан-Батист Адамберг?
– Он самый.
– Должен признать, я удивлен тем, что не последний человек в полиции наносит мне визит из-за пары укусов пауков-отшельников.
– Я тоже, профессор. Но у меня приказ.
– И вы обязаны подчиняться. Такая профессия. У вас там нет места для свободной мысли, и поверьте, мне вас жаль.
“Отвратный”, – подумал Адамберг.
Потом Пюжоль оглядел с головы до ног маленькую женщину, которая с трудом поднялась со скамьи: ей мешали дорожная сумка и трость. Адамберг помог ей, осторожно поддержав под локоть и взяв у нее из рук сумку.
– Извините меня, простите, пожалуйста, это все из-за артроза.
Профессор даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь, просто ждал, когда женщина встанет, и только потом протянул ей руку.
– Ирен Руайе-Рамье? Прошу вас, следуйте оба за мной.
Пюжоль стремительно понесся по длинным коридорам, а Адамберг, который поддерживал под локоть женщину, передвигался медленно и не мог его догнать.
– Не торопитесь, – сказал он ей.
– Надо же, какой неотесанный! Но может быть, я ошибаюсь и сужу слишком поспешно. Я не знала, что вы комиссар, и говорила с вами слишком вольно. Извините, простите, пожалуйста.
– Подумаешь! Это пустяки, я ведь сам назвался просто полицейским.
– Да, верно.
Путь до маленького кабинета профессора Пюжоля по длинным коридорам со скрипучим паркетом, запахом формалина, стеклянными банками на стеллажах занял – в удобном для Ирен Руайе темпе – семь минут.
– Можете задавать свои вопросы, – произнес профессор, не успев еще сесть. – Должен предупредить вас, что я специалист по Salticidae[5], а они не имеют ничего общего с вашими отшельниками. Тем не менее я о них осведомлен, само собой разумеется. Речь идет об истории с укусами в Лангедок-Руссильоне? Да, комиссар?
– После пяти укусов за три недели и трех смертельных случаев с людьми преклонного возраста по сети поползли разные слухи, поднялась полемика, затем возникла паника, а она порождает насилие.
– К тому же отсюда, из Парижа, вы не можете дать правильную оценку происходящего, – добавила Ирен Руайе. – А там уже началась охота на ведьм. Выросла продажа пылесосов: все хотят вытащить пауков из укрытий.
– Весьма благоприятно для торговли, – заметил Пюжоль, вооружился зубочисткой и стал ковыряться во рту.
– Охота на ведьм распространяется во всех направлениях. Например, у меня в деревне знают, что я не убиваю пауков.
– Очень хорошо.
– Да, очень хорошо, только мне уже камень в окно прилетел. Я сообщила в жандармерию, но у них самих голова кругом: то ли помогать убивать пауков-“мутантов” и сокращать “опасное увеличение” их численности, то ли вообще этим не заниматься. Они не знают.
– Поэтому мы здесь и встретились, – сказал Адамберг. – Моему начальству требуется мнение ученого, чтобы решить, какие давать распоряжения местным властям.
– Мнение о чем, комиссар?
– Стали ли мы свидетелями внезапного роста численности пауков-отшельников? Например, по причине глобального потепления?
– Никоим образом, – заявил Пюжоль с таким презрительным видом, словно говорил с невежами или слабоумными. – Пауки – это вам не грызуны, у них не случается всплесков численности популяции, как, например, у сусликов.
– Некоторые выдвигают предположение, – продолжал настаивать Адамберг, – что значительное сокращение количества птиц, вызванное загрязнением окружающей среды и использованием инсектицидов, позволило выжить значительно большему числу пауков.
– Это касается всех животных: как только одних становится меньше, другие пользуются этим, чтобы занять их место. Допустим, вдвое уменьшится количество воробьев, вьюрков, синиц, их нишу сразу же оккупируют более живучие птицы. К примеру, вороны. Соответственно, все равно будет уничтожено столько же пауков. Есть еще вопросы?
Адамберг стал быстро записывать.
Отвратный.
– Теперь о гипотезе мутации, – начал он. – Говорят…
– Говорят! Где – в соцсетях, на форумах, в чатах?
– Да, это так.
– Иначе сказать, необразованные, глупые люди, которые набивают себе цену, строя туманные гипотезы касательно того, о чем не имеют ни малейшего представления.
– Но именно в соцсетях, профессор, рождаются и плодятся слухи. А мое начальство не любит слухов. Поэтому, как я вам уже говорил, оно хочет знать, как обстоят дела в действительности, прежде чем давать официальное опровержение.
– Я уже три недели сражаюсь в этих сетях, – вмешалась Ирен Руайе. – Но все напрасно. Все равно что…
“Все равно что ковшом море вычерпывать, хотела сказать она”, – подумал Адамберг.
– Все равно что пытаться наполнить бездонную бочку, – продолжала она. – Только высказывание ученого может это остановить.
– А что вы пишете в этих сетях, мадам Руайе?
– Руайе-Рамье, – поправила она, – но просто Руайе – это, конечно, короче. Так все меня и зовут. Я объясняю, что пауки-отшельники прячутся и что встретить их – большая редкость. Что они не агрессивны и ни на кого не прыгают, ничего такого. Что их яд не смертелен, ну разве что иногда, только для стариков, у которых иммунитет стал слабым…
– У которых наблюдается иммунодефицит, – встрял Пюжоль.
– И еще потому, что они слишком долго не идут к врачу. Потому что не умеют распознавать укус паука-отшельника.
– В общих чертах все так и есть, только я сказал бы это другими словами.
– Но вы ни словом не обмолвились о гипотезе мутации, – вмешался Адамберг. – Она вызывает страх, но также гипнотизирует, пугает и притягивает одновременно. Люди настойчиво твердят, что пауки способны пожирать огромное количество насекомых.
– Это точно.
– А насекомые сегодня напичканы пестицидами, и пауки питаются этой отравой, из-за которой, вероятно, изменился и их яд.
– Мутации, иначе говоря, изменения информации, содержащейся в ДНК, происходят постоянно. Вирус гриппа мутирует каждый год. И тем не менее остается гриппом. Не встречается мутаций, способных полностью изменить живой организм.
– Но рождаются ведь детишки с четырьмя руками, – заметила женщина.
– Это индивидуальная хромосомная аномалия, совсем другое дело. Надеюсь, вы не воображаете, мадам Руайе, будто паук-мутант с восемнадцатью ногами и сверхмощным ядом отправился на охоту за людьми? Не путайте генетическую реальность и кинематографический вымысел. Вы следите за моей мыслью? И чтобы закрыть тему, скажу: пауки, разумеется, напичканы пестицидами, как и мы. Как и насекомые, которые от этого гибнут, как птицы, которые тоже гибнут. С пауками происходит то же самое. Скорее нам угрожает сокращение численности их популяции.
– Значит, никаких мутаций? – уточнил Адамберг, что-то строча в блокноте.
– Никаких мутаций. Комиссар, если хотите привлечь солидные силы, потребуйте, чтобы Министерство внутренних дел провело анализ яда, который присутствует в крови тех, кто погиб от локсосцелизма.
– Локсосцелизма? – переспросил Адамберг, держа ручку наготове.
– Так называется состояние, вызванное укусом паука-отшельника. И запросите в ЦТ…
– ЦТ?
– Это марсельский Центр токсикологии.
– А, понятно.
– Попросите их сделать сравнительное исследование яда пауков-отшельников в прошлом году и в этом на предмет увеличения его токсичности. У пациентов, вероятнее всего, сохранились результаты анализов. Вы следите за моей мыслью? Пусть они это сделают. И мы вместе посмеемся, поверьте мне.
– Что ж, тем лучше, – сказал Адамберг, закрывая блокнот. – Ни роста популяции, ни мутации. Какое объяснение вы можете дать тому факту, что ко второму июня у нас уже пять укусов и три смерти?
– Касательно трех смертей я, как и мадам, считаю причиной слишком позднее обращение к врачу и иммунодефицит у этих индивидов, ставших жертвами гемолиза или вторичной инфекции. Что касается остальных двух случаев, то они публично заявили о том, что с ними произошло, потому что их натолкнули на это расползающиеся слухи и волна паники, поднятая местной прессой и соцсетями. Если бы из-за этих самых слухов в прошлом году все не начали бить тревогу по поводу якобы наводнивших Францию коричневых пауков-отшельников из Америки, до этого не дошло бы. Обычно у большинства пострадавших наблюдается сухой укус, без яда или с незначительной дозой яда. В тех редких случаях, когда паук впрыскивает весь свой яд, человек идет на прием к врачу, и тот прописывает ему антибиотики. И никто никому об этом не докладывает. Ну что, мы закончили?
– Не совсем, профессор. Допустим, у кого-то имеются дурные намерения. Может ли он запустить сразу нескольких пауков-отшельников в дом другого человека?
– Чтобы его убить?
– Да.
– Вы решили меня рассмешить, комиссар?
– У меня приказ.
– Я забыл. Ваш приказ. Кому, как не вам, знать, что существует тысяча других способов убить человека, несравнимо проще этого. Если – это в порядке шутки, разумеется, – если ваш ненормальный все-таки пожелает прибегнуть к животному яду, пусть уж тогда выберет змеиный, пес его задери! Гадюка, когда ей придет охота, выпускает пятнадцать миллиграммов яда. Уже не говоря о том, что у нее ЛД50, то есть эта доза смертельна лишь для половины мышей весом двадцать граммов каждая. Вы следите за моей мыслью? Вот и прикиньте: для того чтобы убить человека при помощи гадюки, нужно, чтобы его укусили одновременно четыре, а то и пять особей. Если вы знаете, как заставить их это сделать, поведайте мне об этом. И мы вместе посмеемся. А теперь представьте себе паука-отшельника. Он вырабатывает ничтожно малое количество яда. Допустим, что он впрыснет человеку яд, опустошив сразу обе железы, что случается, повторяю, крайне редко, тогда вам понадобится… дайте подумать… мы не располагаем точными расчетами смертельной дозы, только можем примерно прикинуть объем желез…
Пока профессор совершал подсчеты в уме, все молчали.
– Вам понадобится, – вновь заговорил профессор Пюжоль, радостно улыбаясь, – содержимое примерно сорока четырех желез паука, чтобы наверняка умертвить человека. То есть чтобы на него напали разом двадцать два паука, а это было бы для них настоящим подвигом, принимая во внимание их любовь к уединению и миролюбивый характер. Считайте, шестьдесят особей, с учетом сухих и полуукусов. Итак, на троих – сто восемьдесят отшельников! Вашему безумцу придется изрядно постараться, чтобы отыскать двести пауков, выпустить на свои жертвы и уговорить их покусать – а с какой стати они станут кусаться, я вас спрашиваю? Две сотни пауков! Напоминаю вам, что выманить их из укрытия очень трудно. Неспроста они получили такое имя.
– Очень трудно, – подтвердила Ирен Руайе. – Или застать их врасплох, даже когда знаешь, где они обитают. Знаете, что мне однажды посчастливилось увидеть? Огромное скопление новорожденных паучат, которых уносило ветром вместе с их паутиной.
– Вам повезло, мадам, это очень красиво. Но позвольте мне вернуться к гипотезе комиссара о коллективной атаке. Вам не кажется, что после трех укусов человек проснется и решит посмотреть, что творится у него в кровати? Или, думаете, он будет дожидаться, пока его укусят шестьдесят раз? Полноте, комиссар. Но если поймаете вашего злодея, прошу вас, приведите его ко мне, – сказал профессор, поднимаясь.
– И мы вместе посмеемся, – закончил за него Адамберг. – С моей стороны вопросов больше нет, благодарю вас за то, что уделили мне время.
Он встал, Ирен Руайе сделала то же самое.
– А вы, мадам? Вы тоже удовлетворены?
– Тоже. Спасибо. Извините нас, простите, пожалуйста.
Когда они шли обратно по коридорам, Адамберг сказал Ирен Руайе:
– Вам совершенно незачем было извиняться перед этим типом, таким… – Тут Адамберг задумался, какое слово употребил бы Данглар. – Самовлюбленным. Самовлюбленным, грубым и наглым. Но это не важно, главное, он дал нам ответы на наши вопросы.
– На ваши вопросы, а я получила ответы благодаря вам. Я совершенно уверена, со мной он не счел бы нужным разговаривать. А вот с… с комиссаром полиции ему приходится считаться. Это более или менее нормально и, в общем, понятно. Правильно я сделала, что не отдала ему свою коробочку. Он только посмеялся бы.
– Минутку внимания, мадам Руайе. Прошу вас, не вздумайте рассказывать на своих форумах, что начальство дало мне такое поручение.
– Наоборот! В кои-то веки полиция решила сделать хоть что-нибудь полезное! Почему об этом не рассказать?
– Потому что это неправда. Никто мне не давал такого поручения.
Они только что вышли из Музея естественной истории, и женщина остановилась как вкопанная на тротуаре улицы Бюффона.
– Может, вы вообще не полицейский? И все это было ложью? Нет, это нечистоплотно, совсем нечистоплотно.
– Я полицейский, – подтвердил Адамберг, показав удостоверение.
Женщина долго и подробно его изучала, потом подняла голову.
– Значит, вы пришли просто так, сами по себе? И вам не давали никаких приказов. У вас появилась идея – я права? Вот почему вы задавали все эти вопросы про яд, не боясь выглядеть дураком?
– Меня это не смущает, я привык.
– А меня ужасно смущает. Я сама могла бы вам объяснить, что при помощи пауков-отшельников убить невозможно. Они не хотят кусать, я же вам говорила. Я не могла бы рассказать со всеми цифрами, которые упоминал профессор, но в конечном счете все свелось бы к тому же самому. Невозможно, невозможно.
– Но я не был с вами знаком.
– Да, правда, вы не были со мной знакомы.
– Мадам Руайе-Рамье, а не выпить ли нам кофе в “Звезде Аустерлица”? – предложил Адамберг, крайне озабоченный тем, чтобы его поступок и его имя не стали предметом обсуждения в сетях. – Это здесь, в конце улицы. Там все и выясним.
– Мадам Руайе, – уточнила женщина. – Это проще, и все меня так зовут. Но я не люблю кофе.
– Тогда чай? Или чай с молоком? Горячий шоколад?
– Ладно, мне все равно по пути.
Когда они медленно шли по улице – Адамберг держал маленькую женщину под руку, а ее сумку нес на плече, – позвонил Вейренк.
– Ничего подозрительного, – сообщил ему Адамберг. – Парень противный, но дело свое знает.
– Еще бы не знал, ведь это его работа, разве нет? – сердито пробормотала рядом с ним Ирен Руайе. – Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы слушать всякие небылицы?
– Нет, Луи, – продолжал Адамберг, – ни роста численности, ни изменения состава яда. И ни малейшей возможности убить при помощи этих тварей. Это проясняет дело.
– Ты разочарован?
– Нет.
– А я немного разочарован. Так, пустяки.
– Твоя “тень”?
– Вероятно. Но можно ошибиться тенью, ты же знаешь.
– Как и заблудиться в тумане.
– Значит, будем считать, что тема закрыта.
– Она не закрыта, Луи. Не забывай: сколько человек в год умирает от укусов пауков во всем мире? Десять. А во Франции – ни одного.
– Но ты ведь только что сказал: “Ни малейшей возможности”.
– Если так посмотреть, то несомненно. Но давай предположим, что можно взглянуть и с другой стороны. Помнишь, как мы поднимались на пик Балайтус? С одних троп можно упасть, по другим достигнуть вершины.
– Мне они известны, Жан-Батист.
– Вопрос в том, какую дорогу выбрать, Луи. Какой угол. Взлетную полосу.
Ирен Руайе, сидевшая за столом с чашкой шоколада, показала на мобильник.
– Вы странно разговариваете, – сказала она. – Извините, пожалуйста, меня это не касается. “Тень”, “дорога”, “взлетная полоса”.
– Это друг детства. И коллега.
– Значит, тоже беарнец, как вы?
– Совершенно верно.
– Говорят, тамошних парней с мысли не собьешь, потому что они родились в горах. Как бретонцев, потому что те родились у моря. Малейшая ошибка – и гора сбросит, море утащит. Это слишком мощные стихии для человека, поэтому нужно закалять голову, мне так кажется.
– Вполне возможно.
– Но вот тут, я думаю, вы и собираетесь сделать эту маленькую ошибку. Вы слишком крепко цепляетесь за свою скалу, она вот-вот обвалится, и вы рухнете вниз.
– Нет, я спущусь с этой скалы и заберусь на другую.
– Ведь ваше начальство не в курсе? Того, что вас беспокоит этот паук-отшельник? Непонятно почему.
– Не в курсе.
– И если бы они знали, вам бы досталось.
Адамберг улыбнулся и кивнул.
– Потому-то вы и угощаете меня шоколадом. Чтобы я не рассказала на форумах о том, что у одного комиссара внезапно поехала крыша, а его начальство об этом не знает. И вы стараетесь быть со мной обходительным.
– Но я и вправду обходительный.
– И очень упрямый. Все из-за гордыни. У вас появилась одна мыслишка, но вы ровным счетом ничего не знали о пауках, не больше малого ребенка, а профессор доказал вам, что все не так, как вы думали. Он вам это доказал?
– Да.
– Но вы сказали своему другу, что тема закрыта и что она не закрыта. Хотя все вам разжевали и в рот положили. Это гордыня, да, другого слова не подберешь.
Адамберг снова улыбнулся. С этой маленькой женщиной ему было хорошо. Она быстро соображала, быстро делала выводы. Он тронул пальцем ее за плечо.
– Знаете, что я вам скажу, мадам Руайе? Я не гордый. У меня была одна мыслишка, как вы говорите, вот и все.
– Вот и у меня тоже, представьте себе, была мыслишка. Потому что пауки-отшельники не убивают. Потому что трое умерли. Но у нас во Франции никто не умирал от укуса отшельника. Потому что были и другие мыслишки. Ну и что? У всех у нас возникают всякие мысли, особенно когда ночью ворочаешься в кровати, разве нет? Но я-то не сумасшедшая, как вы. Раз невозможно, значит, невозможно, и все.
– Погодите-ка, а какая еще была мыслишка? – спросил Адамберг, откинувшись на спинку диванчика и скрестив ноги.
– Так, одна глупость, – сказала она, пожав плечами. – А шоколад здесь, надо признать, действительно вкусный.
– Ну так какая еще мыслишка, мадам Руайе? – настаивал Адамберг.
– Знаете что? Зовите меня Ирен, так будет короче.
– Спасибо. Ну скажите, Ирен, чем мы рискуем? Вы никогда меня больше не увидите, а потому можете все рассказать. Я люблю всякие-разные мыслишки, особенно когда они приходят внезапно, среди ночи.
– А я не люблю. Они тревожат.
– Так передайте ее мне, я тревожусь очень редко. Иначе она так и будет вас донимать.
И Адамбергу, естественно, вспомнились слова старика Лусио: “Нужно всегда дочесать укус до конца”.
– Ерунда. Просто в какой-то момент, когда умер второй, я подумала, что за всем этим что-то скрывается, как угорь под камнем.
– Или мурена под скалой.
– Что?
– Извините. Так, кое-что вспомнил.
– Хотелось бы знать, вам интересно, что я подумала, или нет?
– Конечно, интересно.
– Дело в том, что два первых старика, которые умерли, были друг с другом знакомы. С детства.
– Надо же.
– Прежде чем выйти на пенсию и уехать в Кадерак, я жила в Ниме.
– И они тоже?
– Не перебивайте меня на каждом шагу, а не то этот угорь выскользнет у меня из рук.
– Простите.
– Мы жили через две улицы друг от друга. В семь часов вечера я приходила в кафе выпить рюмочку портвейна. Извините, если я вас шокировала, но это все, что я пью за целый день. “Хлебнул глоток, тоска – наутек”, – говорила моя мать, но, по-моему, это чушь собачья. Ой, извините меня, простите, пожалуйста.
– Ничего, не страшно, – в который раз за этот день повторил Адамберг.
– Но на артроз он точно не действует, – сказала она, поморщившись. – Воздух здесь влажный, на Юге я лучше себя чувствую. Так вот, они ходили в то же кафе, что и я, – “Старый погреб”. Потому что рюмочка портвейна в семь часов – это хорошо, но только не в одиночестве у себя дома, надо это понимать. Как все время твердил профессор Пюжоль, вы следите за моей мыслью? Думаю, я это навсегда запомню. А вы что обычно пьете?
– Пиво после ужина, со стариком соседом, под деревом.
Адамберг видел, что “мыслишка” удаляется, угорь проскальзывает между камнями, мурена прячется в темной дыре. Но он чувствовал, что нельзя прерывать эту болтовню, что она вернется к теме. Или эта мысль будет зудеть постоянно, так что Ирен было бы лучше избавиться от нее, передав комиссару.
– А вот я не под деревом, а в “Старом погребе”. И эти двое там тоже постоянно сидели. И я вам гарантирую, что пили они точно не по одной рюмочке портвейна. Пастис, стакан за стаканом, разговоры за разговорами. Часто так бывает: когда люди пережили ад, они о нем все говорят и говорят, как будто его нужно убивать в себе каждый день. Вы следите за моей мыслью? Хотя говорят о нем со смешками, как будто это был рай. Старое доброе время, сами понимаете. А их адом был сиротский приют. Они называли его “Милосердием”. Недалеко от Нима. Это соединяло их прочно, словно пальцы на одной руке, и больше всего они любили вспоминать всякие мерзкие выходки, всякие безобразия. Насколько я слышала, а я тут же неподалеку разгадывала кроссворды, даже однажды выиграла одеяло с подогревом, такое дерьмо оказалось, ой, извините, простите, пожалуйста.
– Ничего, не страшно.
– Я хотела сказать, что его придумали, чтобы устраивать пожар в постели. Они вспоминали всякие гадкие проделки, которых только и можно ждать от приютских выродков. Оставить лужу – это они так говорили – в шкафу у директора, сходить по большому в его портфель, выстроиться стенкой и никого не пропускать, привязать младшего простыней к кровати, стащить у кого-нибудь штаны, сдернуть с малыша трусы во время урока физкультуры, поколотить одного, запереть другого – и все в таком духе. Выродки, которые вели себя как выродки. И не поодиночке – похоже, они собрали небольшую банду. Однако они, знаете ли, не были там счастливы, бедные дети. Вот и говорили без конца. И все подливали друг другу и хохотали, попивая пастис. Иногда ржали во весь голос, а иногда усмехались еле слышно. Наверное, когда вспоминали какие-то более серьезные эскапады.
– И вот вы, ворочаясь в постели, сказали себе: наверное, кто-то решил им отомстить.
– Да.
– Подстроив все так, чтобы решили, будто это укус паука.
– Да. Но через шестьдесят лет это уже бессмысленно, правда?
– Но вы ведь сами сказали: был ад, и они о нем говорят каждый день. Пусть даже прошло шестьдесят лет.
– Вот только умерли они от некроза тканей, вызванного ядом. И мы приходим к тому же, от чего ушли: паука не заставишь укусить.
– А если посадить его в кровать, в ботинок?
– Не сходится. Потому что первого укусили во дворе, около дровяной кучи. Второго тоже снаружи, когда он открывал входную дверь. Наверное, паук сидел себе спокойненько, спрятавшись среди гравия.
– Не получается.
– О чем я вам и говорю.
– А третий? Вы его знаете?
– Никогда его не видела. Не скажете, который час?
Адамберг показал два браслета с часами на своем запястье.
– Я забыла, – сказала она. – Дело в том, что мне нужно ехать к подруге, у которой я ночую.
– Я на машине, могу вас отвезти.
– Но это далеко, набережная Сен-Бернар.
– Ну и ладно, я отвезу.
Адамберг высадил Ирен Руайе у дома подруги, подал ей сумку и трость.
– Выкиньте-ка все из головы, – посоветовала она, прежде чем с ним расстаться.
– А вы не называйте мое имя в интернете.
– Я не собираюсь портить вам карьеру, даже не думайте. Ведь я не выродок.
– Не согласились бы вы дать мне свой номер? – спросил Адамберг, включая мобильник.
Ирен подумала в свойственной ей манере, уставившись прямо перед собой, потом продиктовала ему цифры, подглядывая в маленький список.
– Скажем так: на случай, если у вас будут новости, – уточнила она.
– Или у вас.
Адамберг снова уселся за руль, когда маленькая женщина постучала в стекло.
– Дарю его вам, – сказала она, протягивая ему коробочку из пожелтевшего пластика.