Вздрогнув всем телом, он мучительно открыл глаза, посмотрел на холодную, равнодушную белизну потолка и испугался ее мертвого молчания. Крепко чертыхнувшись, он протянул руку к десертному столику, подцепил недопитую, плоскую, как раздавленная дыня, бутылку шерри, и сделал несколько жадных глотков. Неразбавленное бренди обожгло нутро, но облегчения, как и следовало ожидать, не принесло. Отчаяние и горечь засели в душе Рональда основательно; ему казалось, что навсегда. Перед глазами —уж в который раз за эти шесть суток! – с фотографической ясностью всплыло лицо Далтона: холеная борода, глубокий омут артистически-выразительных глаз, восхищающих и пугающих одновременно. Понимая, что уснуть всё равно не удастся, Бэркли не без натуги уселся и, скрестив на груди руки, стал восстанавливать их встречу.
Ярким пятном промелькнул Дворец Конгресса: сияние зеркал, молочный мрамор ступеней, огонь начищенной бронзы, матовые блики позолоты на скульптурах, черные фраки, белые воротнички служащих,– безупречно одинаковых, как пингвины… Словом, всё как обычно, всё как каждый день. Точно со стороны Рональд увидел и себя. Вот он идет по одному из многочисленных коридоров Дворца, устланному персидской дорожкой, идет после плотного обеда, знакомясь по диагонали с утренней прессой. Да, это, несомненно, он – мистер Бэркли, конгрессмен от штата Миннесота. Вот его остановил, легко придержав за локоть, полный, с роскошной бородой господин. Бэркли узнал его тотчас: забавный толстяк Далтон, дока в политике, старый ловелас-неудачник. С чего он начал? Рональд потер виски. Ах, да! Он сказал: “Вы не забыли, старина, мы с нетерпением ждем ваших поправок к докладу на следующем заседании? Тысячи свободных американцев ждут от вас категоричного “да”. Монтана, как и вся Америка,– для американцев, дорогой Бэркли! Вы просто обязаны убедить Конгресс проголосовать за очистку штата от краснокожих 32. Ручаюсь головой, голоса консерваторов будут ваши…”
Рональд вспомнил, как улыбнулся тогда, и не задумываясь, согласно кивнул. “Кстати,– продолжал Далтон, любовно оглаживая бороду (Бэркли не раз ловил себя на мысли, что ему тоже хочется погладить ее или… поджечь).– Держу пари, что уже в следующем году территории Монтаны и Вайоминга не будут белыми пятнами. Они обязаны стать новыми нашими штатами. Как вы думаете? Ведь вы же, старина, представляете штат Миннесота —значит, соседи?” Далтон мазнул лисьим взглядом по вытянувшейся физиономии собеседника. “Именно так, соседи”,—по-прежнему с улыбкой, но уже без энтузиазма ответил Бэркли. Прикинул, какого черта Далтон начинает издалека, и заметил: “Но я бы не стал торопиться на вашем месте. Согласен, колонизация Монтаны идет на редкость успешно: только на прошлой неделе туда отправились три партии переселенцев, закладывается новый форт на реке Милк, но… есть и сложности…” Далтон собрал морщины на лбу. Черты его живого лица стали необыкновенно серьезными. Всем видом он показывал, что настроен на доверительный лад и что ему действительно необходим разговор по душам.
Вместо ответа Бэркли невозмутимо протянул ему свежий номер газеты. Старый лис с живым интересом захрустел им, долго близоруко щурился, делая вид, что читает,—словом, валял дурака. Конгрессмен терпеливо ждал. Он знал Далтона как облупленного и не спешил на помощь. Наконец, терпение толстяка лопнуло, он сдался и сердито буркнул в усы: “Что именно, Бэркли? Не тяните кота за хвост!” – “К сожалению, там водятся не только олени… Индейцы…” – Рональд сделал многозначительную паузу.
Далтон хохотал открытым ртом – без комплексов, от души. Рональд Бэркли стоял и молчал. Он был уничтожен в один миг. Индейцы… Боже, какая нелепость! С таким же успехом он мог заявить, что там водятся медведи и индюки… Обычно Рональду нравилось, как смеется коллега: взаправду, как стопроцентный американец, у него самого так никогда не получалось. Но в тот момент он ненавидел этот оскал, ему было противно видеть розовый, точно отварная колбаса, язык, белые, как сахар, вставные зубы и задранную кверху, причесанную волосок к волоску бороду.
“А вы шутник, Бэркли! Простите, старина, вы не пробовали пытать счастье на Бродвее?” – толстяк, как сытый кот, зажмурил один глаз. “Но там убивают американцев, сэр”,– подчеркнуто официально, с ледком парировал Бэрк-ли. “Глупости, дружище, не берите в голову. Наших парней достаточно там. А то, что убивают… – хитрющий взгляд из-под пшеничных бровей гвоздем вонзился в Рональда,—это даже весьма и весьма недурно, коллега… Не будьте простофилей. Наша молодая страна нуждается в крови, чтобы ее… больше любили. Угу? И полно, полно морщить болезненно лоб, любезный! – Далтон был явно в ударе.—Я же не предлагаю вам заложить ваш участок… Напротив, там, на Западе, лежит земля! Много земли, дорогой Рональд,– сияющей и открытой, ждущей, видит Бог, своих покорителей. Это банальная диалектика… Прогресс, наступление цивилизации! Вспомните, как еще недавно нашими отцами и дедами был покорен Средний Запад! Вспомните, их дороги – это были могучие, пенные реки – артерии этой страны. Они строили плоты и лодки, и, заметьте, смело пускались вниз по стремнинам, которые влекли их к сердцу опасностей и бессмертию! Вы думаете, они мучались вашими вопросами? Ломали головы? Ну, что же вы молчите, мой друг? Хватит быть наивным философом и пацифистом, когда богатства неразбуженной земли на Западе ждут, как прежде, смелых и сильных американцев! И хватит слюнтяйства, Бэркли, в конце концов своими настроениями вы лишаете молодую нацию ее ориентиров и великой мечты. Кто еще в мире смог людям подарить такую мечту равных возможностей, как мы? Короли, цезари, лживые лягушатники со своим псевдобратством? Нет, уважаемый коллега. Это людям дала Америка… Ну, разве что еще Христос, но, знаете ли… я всё же приверженец того, что можно пощупать и продать…”
День был отравлен. Бэркли проклинал себя за то, что, как тряпка, сносит издевательства авантажного джентльмена, но таким уж создал его Господь. Не найдясь с ответом, он только тяжело вздохнул и запустил левую руку в карман.
“Скоро от краснокожих не останется ровным счетом ничего. Вы, кстати, в курсе, что в плен взят Черный Орел? Надеюсь, слышали о таком соседе? Убежден, теперь дикари охотнее уберутся с юга Монтаны,– напористо сыпал Далтон.– Вы только вообразите, старина: эта обезьяна находится на пути в Вашингтон! Увы, то, что не смогла сделать армия, должны будем сделать мы. Президент желает, чтобы туземцы мирным путем отдали свои земли”.—“Но пожелает ли этого Черный Орел?” – Бэркли устал от разговора; он мечтал о холодном морсе, сигаре и тишине. Далтон громко засопел и с раздражением резюмировал: “Если откровенно, мне так надоело всё это ребячество. Моя б воля, слюней бы не было. Я выжег бы весь этот сброд в оленьих шкурах… Боже мой, как трещит голова!” – ни с того ни с сего воскликнул он и, болезненно закатив глаза, сдавил что есть силы виски.
Рональд ничуть не удивился столь резкой перемене. Он действительно хорошо знал старого ловчилу и без труда сообразил, что выпад с головой – элементарный трюк, так сказать, обходной маневр, рассчитанный на то, чтобы через изъявление сочувствия легче склонить собеседника к желаемой точке зрения. Бэркли по простодушию уже неоднократно попадался на подобную приманку. Но сейчас он с тайным удовольствием обманул ожидания Далтона и, вместо выражения сочувствия, собравшись с духом, едко спросил: “Вы так ненавидите индейцев? Они украли у вас лошадь?” Далтон сделал вид, что не расслышал иронии. “Помилуйте, Бэркли, я еще ни разу не видел живого индейца! – с наигранной простотой воскликнул он и тут же перешел к открытой атаке.– Так что? Ударим по рукам? Не подкачаете, старина, при докладе?”
Рональд брезгливо покосился на вновь брызжущего здоровьем коллегу, нырнул в черный омут его глаз и тихо, но твердо сказал: “Я воздержусь. Индейцы упрямы, и, боюсь, они еще доставят нам ой, как много хлопот… А главное, уясните, коллега… Наши солдаты воюют не с бандами конокрадов, а с целым народом… Индейский узел – это ахиллесова пята политики Вашингтона… И рубить здесь сплеча я бы не советовал…”
Он постарался поклониться как можно вежливее и хотел удалиться, но цепкие пальцы Далтона словно приросли к его рукаву: “Прошу прощения, дружище… У вас занятная точка зрения на этих живодеров, но, увы, такой кислый вид, точно вы не получили страховку компании за сгоревший дом. Вот! На память о нашем разговоре. Прошу, не откажите, извольте…” Налившись жаром, он извлек из несессера небольшой сверток, напоминающий по форме завернутое в блестящую фольгу рождественское яблоко, и с видимым удовольствием протянул его недоумевающему Бэркли. Тот озадаченно взглянул в лукаво ухмыляющиеся глаза и полюбопытствовал: “Что это?” – “Мой презент,– прогнусавил Далтон и насильно вложил сверток в руку Рональда.– Занятная штучка, смею уверить, с фронтира… солдат какой-то подобрал при Сэнд-Крик 33.
“Угу…” Он уважил свою бороду миниатюрным карманным гребешком и, дружески подмигнув, раскланялся.
– Да, именно так всё и было,– почему-то вслух заключил конгрессмен и отхлебнул еще шерри.
Презентом оказалась пропитанная ржавыми пятнами крови тряпичная индейская кукла, вернее, оторванная от нее голова. Узкая полоска сине-черного бисера шла вместо волос, глаза, нарисованные углем, почти стерлись, носа и рта не было видно, в центре лба, как третий незрячий глаз, зияла дыра от пули.
Бэркли внутренне содрогнулся: от нее веяло дымом Запада и смертью. Ночью эта страшная, изуродованная голова индейской куклы явилась к нему во сне и напугала его немым воплем ужаса. А когда, не на шутку перепуганный, он присмотрелся к ней, то сам закричал на весь дом: перед ним была оторванная голова его дочери Долли – перепачканная кровью, с дырой от пули в центре лба, которая зияла, как третий незрячий глаз.
Сквозь сон ощущая, как дико токают виски, несчастный застонал. В основании черепа раскаленной точкой сосредоточилась боль. Трясущейся рукой он тронул парящую у его лица голову дочери, и когда отнял пальцы, они стали сырыми и липкими. Он через силу заставил себя посмотреть на них: пальцы были покрыты бордовыми сгустками крови…
Бэркли открыл глаза: рядом с его постелью стояли перепуганные слуги. Рональд припомнил, как дернулся в одну, затем в другую сторону, громко задышал и что-то крикнул, чтобы доказать самому себе, что он не мертвец. Потом приказал прислуге петь и двигать стульями. Он окружил себя живым шумом, щипал кожу до красноты и всё не мог окончательно утвердиться в том, что жив.
Да, именно так всё и было, и повторялось вот уже шесть ночей кряду. Повторилось и сегодня.
Бренди осталось на два пальца. Измученные губы растянулись в глупой улыбке. Бэркли вновь поднял бутылку и опрокинул ее вверх дном.
– Нет, я не выступлю завтра с докладом… – пьяно погрозил он себе в зеркало.– К черту Далтона! К черту тысячи американцев!.. Я не могу и не желаю выносить приговор… детям… Ясно вам, сукины дети?!