Вот и кончились «последние времена», только вместо запланированного ортодоксами «конца света» в июне 1492 года в Литве случилась не менее значимая для Руси Московской большая перемена: в Гродно скоропостижно скончался старый 65-летний враг её, король Казимир, правивший Литвой 52 года, а Польшей 45 лет…
Казимир оставил после себя несколько сыновей. Старший из них, Владислав был королем Богемии с 1470 года, а с 1490 года стал королем Венгрии; через полтора года он удовлетворился условиями выгодного Польше и Литве заключенного мира с римским государем Максимилианом, заставив того забыть о северном союзе с Москвой и употребить все свои усилия против Франции.
Что же касается других младших сыновей Казимира, то Яна Альбрехта сразу же после смерти Казимира избрали королём Польши, а следующий по старшинству 32-летний Александр волей судеб стал великим князем литовским. В результате династическая связь между Польшей и Литвой прервалась почти на десять лет. Эта связь на радость литовских иудеев возобновится только в конце 1501 года, когда после скоропостижной смерти Яна Альбрехта королем Польши станет Александр Казимирович, оставаясь великим князем литовским, а через два года – во время победы консервативно настроенного православного духовенства над жидовской ересью! – наконец-то, в Литве были отменены все антисемитские законы… Причём здесь радость иудеев от династического объединении Польши и Литвы под началом одного властителя?.. Дело в том, что Александр, став великим князем Литвы, сразу же запретил жить иудеям в Ковно, а после своей январской женитьбы в 1495 году на Елене, дочери московского государя, изгнал всех проживающих иудеев из Великого княжества Литовского, поскольку считал чуть ли не все иудеев агентами Москвы, конфисковал всю их собственность, вынудив большинство их перебраться в Польшу.
Польша даже при покойном короле Казимире не оказывала Литве ощутимой поддержке в её противостоянии с Москвой государя Ивана и Крымом хана Менгли-Гирея; теперь же, в результате разделения двух государств Литва как противник государя и хана стала значительно слабее. Правда, несмотря на старую взаимную ненависть между государем Иваном и королем Казимиром, ни одна из сторон не хотела «большой войны». Иван Великий был хитер и расчетлив в своих многоходовых комбинациях против своего соперника, а старый малодушный Казимир в последнее время уже просто боялся своего удачливого соперника, твердого и деятельного, увенчанного чередой славных побед и на востоке, и на западе.
Казимир, испытавший на собственной шкуре давление в Литве на свою хрупкую власть сдвоенной грозной силы – «русской православной» и «иудейской» партий, что страшней возбуждаемых ими набегов крымчаков Менгли-Гирея – сумел внушить сыну Александру, что все беды в литовских землях от этих зловредных партий.
Собственно, антисемитский запрет нового великого князя Александра иудеям на проживание в Ковно – всего за три года до их полного изгнания из Литвы – совпал с резким демаршем русской партии, в лице родича князя Ивана Андреевича Можайского, верховского князя Семена Федоровича Воротынского.
Семён Федорович и его племянник Иван Михайлович Воротынские вместе с другими князьями, терпели подчинение достаточно сильному королю Казимиру, признавали его своим властителем, обязывались платить ему налоги с тем, чтобы тот был в состоянии оборонять их отчины сначала от войска хана Ахмата, а потом от крымчаков хана Менгли-Гирея. Но когда литовские великие князья фактически после смерти Казимира продали могущество объединенного Литовско-Русского государства за престол польский, то многие князья «русской православной» партии в лице самых первых – знатного рода Воротынских – решили искать себе другого защитника-господаря. Таким, естественным образом стал для них русский православный государь Московский Иван Великий.
Когда-то король Казимир сделал непростительную промашку: не поддержал претендента на московский престол Ивана Можайского, за которого ходатайствовал перед королём его тесть Федор Львович (отец воротынского князя Семена Федоровича). На эту обиду наслоились многие другие, что король отказал князьям Воротынским в защите их земель от войск ханов Ахмата и Менгли-Гирея. После того, когда великий князь Александр отказал им в поддержке в их землях, послав ему «прощальную грамоту» и сняв с себя клятвенное крестное целованье дядя и племянник Воротынские отъехали в Москву, где били челом государю Ивану своею отчиною. Чтобы показать свою преданность Москве и Ивану Великому, они заняли приступом на имя государя литовские города с русским православным населением: Серпейск, Опаков, Мещевск.
Александр Казимирович Литовский попытался разыграть «родственную карту»: с помощью родича Воротынских, сына Ивана Можайского, князя Семёна Ивановча, вместе со смоленским воеводой Юрием исправить ситуацию, отбить у Воротынских занятые ими земли и города. Действительно, Семён Можайский прогнал свояков, дядю и племянника Воротынских. Но государь Иван уже вошел во вкус «царской привычки: не любил уступать кому бы то ни было занятых на его имя городов и земель; он послал сильное московское и рязанское войско, которое отбило у Семёна Можайского города Серпейск с Опаковым. А Мещевск, так и не дождавшись подкрепления от великого князя Александра, сдался на милость государя без боя.
Семён и Иван Воротынские были не первыми отъезжими князьями в их роде Москву. Еще при Казимире, враждовавший с королем их свояк, князь Воротынский отъехал в Москву. Его примеру тут же последовали князь перемышльский и князь белевский с двумя братьями. Но то были «тихие» отъезды, когда государю московскому не доставались отчины литовские русских православных князей. Отъезд же Семёна и Ивана Воротынский из Литвы был громкий, они чуть ли не впервые в истории заняли на имя государя лакомые литовские земли и знатные торговые города.
«Вот тебе и год конца света!» – радостно воскликнул государь Иван, обнимая дядю и племянника в Москве, отломивших ему от Литвы первый знаковый кусочек древнерусской земельки. Сразу же по приезде князей Воротынских в Москву, государь послал своих воевод московских добывать – под кураж! – за можайской границей Вязьму, и воеводы легко её добыли и привели в Москву князей Вяземских. Но государю было очень важно, чтобы русские православные князья, владетели старинных отчин, не боялись московских завоеваний. Потому государь милостиво пожаловал князей вяземских отнятыми у них землями, возвратил их им с клятвенным обязательством служить ему, государю московскому, также, как прежде они служили господарю литовскому…
Такое щедрое великодушие не было без выгоды для Ивана Великого. В год «конца света» явился к нему на службу князь Михаил Мезецкий, приведя с собой в качестве пленников двоих совестливых братьев, хотевших остаться верными Литве, из-за своей клятвенной присяги королю.
Иван Великий тут же послал Александру послание со следующим содержанием:
«Что служили тебе князь Семен Федорович Воротынский, да князь Андрей, да князь Василий Белевский, да князь Михаил Романович Мезецкий, да князь Андрей Юрьевич Вяземский, и они нынеча били челом служити со отчинами: и тобе бы то ведомо было. Чтоб еси приказал своим князьям и всим своим людем, чтобы нашим слугам – вышепоименованным князьям – и их отчинам обиды от них никоторые не было».
Государь знал, что Литва, избрав после смерти Казимира в год «конца света» нового властителя Александра, уже не может располагать силами Польши, которая не имела вражды с Москвой. Потому чуть ли не сразу с вестью о громком отъезде князей Воротынских посла своих послов к своим союзникам хану Менгли-Гирею и господарю Стефану молдавскому, убедить их воспользоваться смертью короля Казимира и княжескими смутами в пользу Москвы, и воевать Литву. Пока союзники собирались, государь начал неприятельские действия против Александра: его отряды взяли и разорили Мценск, Рогачев, Хлепен, причем лично князья воротынские лег и без кровопролития завоевали Мосальск.
Жалуясь на набеги в земли великого княжества Литовского, за «шкоду» там чинимую с ведома государя Ивана Васильевича, Александр Казимирович уже желал долгого мира с Москвой, с юных лет наслышанный о величие и победах её самодержца. Важнейшим шагом на пути мира между Литвой и Москвой казалось ему супружество с одной из его дочерей. Тем более, что великий князь Александр от своих вельмож был наслышан, что устройство брака княжны Елены с королем римским Максимилианом в силу неизвестных никому причин расстроилось.
Именно в «последние миги последних времён», на грани «конца света» или даже уже за гранью «конца света» открылось в Москве гнусное злоумышление и преступление, справедливо или несправедливо приписанное виновнику Казимиру Литовскому, уже истлевающему в гробу в сырой земле.
Из литовской земли, якобы по тайной воле короля Казимира, к государю Ивану Великому был подослан князь Иван Лукомский с тем, чтобы злодейски отравить его. Лукомский поклялся неким темным силам исполнить их адское поручение и к «концу света» отправить на тот свет государя, словно принеся его в жертву божеству Хроносу, пожирающему своих детей, отсрочивая всеобщий «конец света».
Лукомский внутренне дрожал от причастности к «инферно» изменить ход времен и развития государственности, смеялся над теми нравственными устоями, положенными в основу гуманной цивилизации, когда ничто не может оправдать злодеяния в нарушение тех или иных государственных устройств.
С привезенным в Москву варшавским ядом для государя Лукомский поступил здесь на службу, уже входил в круг лиц, имевших доступ к государю. Он уже мыслил и видел себя, приносящим торжественно жертву государя Хроносу. Иногда что-то в затравленном существе Лукомского переворачивалось, когда он физически представлял умирающее существо человеческое от его варшавского яда. Ужас видения охватывал его, такая желанная для него гибель в мучениях государя, которая прославила бы его – жертвенника – в рядах врагов государя, вдруг оборачивалась болью души Лукомского. Ведь православная душа – хрупка и ранима; душа потенциального злодея и изверга тоже испытывает борения и страдает от укоров совести, её потрясений всей человеческой сущности. Ещё бы: на глазах одного живого существа исчезает в мучениях сущность живого, вдруг это только что живое существо человеческое уничтожается, исчезает – перестаёт быть живым…
Ведь варшавский яд Лукомкого был не из разряда медленнодействующих… Сам Хронос Лукомский в Варшаве отказался от «аква тофини», инфернальные силы подтолкнули его к страшному выбору и поступку: он должен лично и контактно отравить государя, чтобы тот умер в считанные мгновения на его глазах, а не довольствоваться ролью соглядатая, подмешавшего или подсыпавшего яд в вино или пищу, и ждать где-то в стороне факта гибели государя от отравления.
Для мгновенного контактного отравления были готовы комплексные средства – порошок и капли в миниатюрных сосудах, которые можно было легко спрятать в рукаве на запястье руки, отравленные шипы на кольце мизинца, и даже отравленные острия на подошвах сапог, – ими можно было бы невзначай коснуться или ударить по икре или голени государя. И тот даже не осознал бы, что его отравили.
Но мучения в душе Хроноса Лукомского нарастали с каждым днём и часом по мере приближению того финального действа, когда государь должен быть в мгновение ока отправлен на небеса приведенным в исполнение злодеем актом ритуального убийства. Причем к своей роли жертвенника Хронос Лкомский относился философически – так надо инфернальным силам, они выбрали его, причём он догадывался, что он только одно звено в цепочке жертв и злодеяний ради мистических актов «в последних мигах последних времён». До него доходили смутные слухи о подобном ритуальном убийстве сына государя, великого князя Ивана Молодого, и принесении в жертву самого отравителя-лекаря Леона Жидовина… И его, как и Леона, пошедшего на собственное жертвоприношение, тоже должны были казнить… Какая разница – отрубать голову, как Леону, или топить, вешать, сжигать, всё равно, главное Хронос – Победитель… Пусть для истории останется, что якобы Казимир послал Хроноса на ритуальное убийство и добровольное принесение в жертву фанатика Лукомского… Чудаки, разве такое мероприятие дело куцых королевских старческих мозгов, – то ужасное и святое дело инфернальных сил, со сметкой, превосходящей даже возможности ветхозаветных пророков Моисея, Авраама, Илии, Соломона и прочих…
Всё было замешано на ритуальных убийствах и жертвоприношениях в этих смутных последних временах. И всё это во имя чего-то таинственного, большого и важного – для проявления сути жреческих инфернальных сил, стоящих над схваткой добра и зла, но блюдущих какие-то, только им известные, интересы библейских времён, быстротекущей и новейшей истории.
Когда Хронос Лукомский уже шёл отправлять государя на кончике «конца света» Ивана Великого в мир иной с помощью безотказного варшавского яда и комплекса всевозможных средств на его жертвенном теле, в его душе случилось странное потрясение. Душа Хроноса Лукомского была вся, как открытая духовная рана, пронизывающая своими мучениями и страданиями от осознания своего убийственного предназначения всё тонкую живую материю. Словно открытые разрывы и раны души пронизывали всё вокруг, вопило и взывало: «Вот идёт одно живое существо убивать другое существо! остановите ритуального убийцу и фанатика, готового принести себя в жертву ради торжества инфернальных сил! Не дайте совершить злодеяние великое убийце государя Руси святой, княжья воля которого практически равна Божьей в эти последние миги последних времён!»
Но толстокожие стражники из государевой охраны были глухи к воплю души убийцы-фанатика, толстокожие бояре и ближние дьяки во дворце не ощущали ничего страшного и зловещего, вели свои обычные дела и беседы, когда мимо них плыла вопиющая душа Лукомского. Он ничего не мог сделать с собой: он был нацелен на ритуальное убийство, а душа его содрогалась и вопила…
Только этот вопль души убийцы и тревога за государеву душу, которой скоро суждено было отделиться от отравленной плоти, дошел до живого существа, ради которого и были замыслены инфернальными силами и убийство ритуальное государя и принесение в жертву фанатика-убийцы, отравителя варшавским ядом Лукомского. То был хрупкий, нежный, добродушный и милосердный Дмитрий-внук…
Волей судеб Дмитрий-внук в эти последние миги последних времен оказался тоже во дворце, неподалеку от государевой палаты, где-то должен был принять своего отравителя Хроноса Лукомского. Наверняка Дмитрий-внук почувствовал приближение шагов убийцы к его любимому деду Ивану и на большем расстоянии… Только из-за этого большого расстояния он не сумел бы донести до деда спасительное известие: что к нему приближается ритуальный убийца с варшавским ядом, и жизнь его висит на волоске. Но не было этого непоправимо большого расстояния между дедом Иваном и Дмитрием-внуком. Значит, можно было спасти государя-деда, что не было дано многим толстокожим стражникам и боярам, само предназначение которых заключалось в жизни государства в сохранении жизни его государя. Но тонкая чувствительная душа юного отрока, к тому же первого претендента на престол царский отреагировала мгновенно…
Когда мимо Дмитрия-внука, которого держала за руку мать Елена Волошанка, прошествовал важно, спокойно и независимо, как подобает настоящему знатному, служилому князю из близкого государева круга, девятилетний Дмитрий вздрогнул всем своим хрупким тельцем. Он даже не попытался запечатлеть телесный облик этого незнакомого ему мужа, только ощутил мучительный вопль души Хроноса Лукомского, вопиющей о своём скором ритуальном убийстве деда-государя с принесением в жертву плоти убийцы, надутого, внешне самоуверенного князя.
Наверное, Елена Волошанка тоже что-то почувствовала, то ли тревожное состояние сыны, мучение, исходящее из пространства, в котором только что прошел представительный князь с важным непроницаемым лицом и напряженной прямой спиной.
Дмитрий сорвался стремглав за только что прошедшим мимо них с матерью князем… Хотел опрометью с ходу наброситься на него сзади, но что-то, какая-то сила оттолкнула его от ритуального убийцы и жертвенника мыслью – «…так ведь не спасешь деда, только себя раньше времени погубишь…» – и он, опередив Хроноса, ворвался в палату деда-государя с криком:
– Остановите, остановите убийцу-отравителя государя… он сейчас войдёт сразу же за мной в эти двери…
На глазах деда-государя, схватив его за руку Дмитрий-внук показал пальцем на двери, в которые должен был войти Хронос Лукомский, и упал без чувств в глубоком эпилептическом припадке…
Конечно, князя Лукомского, недавно обласканного государем и принятым на государеву службу в его ближний круг, тут же по приказу Ивана Великого схватили, обыскали. Подозрения чувствительного Дмитрия-внука оказались оправданы: по счастливой случайности Лукомскому не удалось привести в действие заготовленный для скоропалительного убийства государя варшавский яд.
Только, когда вязали, всем скопом навалившись на злодея, кто-то из стражников поранился то ли шипом на кольце мизинца, то ли острием отравленным, заделанным около мыска в подошве сапога, – только тот стражник мгновенно отдал Богу душу за жизнь Ивана Великого на испуганных глазах государя
Некоторые из потрясенных бояр и воевод в суматохе, сразу по горячим следам машинально стали спрашивать помятого и связанного тут же князя Лукомского
– Кто же всё-таки попытался твоими мерзкими ядовитыми руками пресечь славное течение жизни нашего государя?..
– Не покойный ли король Казимир задумал такое при жизни такое злодеяние – отравить государя?
Лукомский молчал и ничего не отвечал, душа его уже не вопила и не мучилась. Он уже спокойно смирился с ролью жертвенного князя, раз не удалась – и слава Богу! – роль ритуального убийцы-отравителя. Казнить-то, глядишь тоже будут публично при скоплении душевного народа русского, – вот тогда его душа уже не возопит, но возликует. Наплевать ему было вопросы про венценосца Казимира, посмевшего послать убийцу к другому, не менее славному венценосцу Ивану Великому… Ничего никто до поры до времени не узнает… И пытками у него никто признания никакого не вырвет о задумке инфернальных сил ритуального убийства и принесении в жертву самого убийцы. Пусть нет жертвы-государя, зато есть вторая жертва покушавшегося на убийство… Чем он, православный Хронос Лукомский хуже ученого иудея Леона Жидовина?.. Того хоть казнили за дело – он отравил великого князя Ивана Младого, запутав своей смертью все концы для истории, пусть думают про Софью, пусть… Вот и здесь никто никогда не узнает о таинственных инфернальных силах, пекущихся о новом Царстве… Только как-то странно распорядился его Величество случай: убийство государя, которое инфернальные силы совершили ради возведения на престол царевича Дмитрия, предотвратил сам внук, ценой собственного умопомрачения, ценой кошмарного эпилептического припадка – спасительного…
Некоторые из ученых ближних дьяков и бояр талдычили молчащему, пребывающему в тяжких раздумьях Лукомскому:
– …понимаешь ли ты, что когда венценосец Казимир присвоил себе право тайно убить смертельным ядом другого венценосца, то это приведёт к непоправимым последствиям для двух держав, Руси и Литвы…
– …таким способом нарушается связь между гражданскими обществами Литвы и Руси, обрекая их на вечную войну, подозрения, страх, беспорядки и взаимную непреходящую ненависть…
– …ведь такими средствами не достигаются мир государств, их спокойствие и безопасность…
Не было настоящих мастеров пристрастного допроса, потому и велись такие речи в присутствие государя лишь потому, что он ещё не повелел прекратить распросы и не отвести в темницу покушавшегося на его жизнь князя.
Наконец, государь, обрадовавшись тому, что на его глазах бледная мать Елена Волошанка привела в чувство сына, Дмитрия-внука, спросил своих бояр и дьяков:
– Что, признался, хмырь болотный, ядовитый?..
Кто-то пробасил:
– Мы его спросили про Казимира по разному, с подходцем, с разных сторон… Молчит… Насчёт Казимира не отрицает… Значит, своим молчанием подтвердил своё согласие насчёт Казимира…
– Так что ли, Иван Лукомский, – Казимир?.. – переспросил государь спокойно с брезгливым выражением лица.
Тот молчал, отвернувшись от государя, всем видом показывая, что они недооценивают ещё его князя-жертвенника…
– Молчит, значит, молчанием соглашается с Казимировым замыслом… – опять кто-то пробурчал недовольным голосом, мол, чего спрашивать, коли и так всё ясно.
Выждав некоторую паузу, государь приказал:
– Увести… Пусть допросят хорошенько этого князя и его латинского толмача, поляка Матиаса, с кем он ко мне в Москву на службу приехал от короля…
К удивлению допрашивающих дьяков и даже добровольцев пытающих Лукомский ничего не говорил. Выносил терзания, как и подобает жертвеннику, с невообразимой твердостью и стойкостью. Зато быстро раскололся при пытках поляк Матиас, его единомышленник. Оговорил князя Федора Бельского, якобы сей легкомысленный родственник Казимиров хотел тайно уехать из Москвы к королю сразу после того, как удастся покушение на жизнь государя. Через косвенные признания Матиаса открылись и другие преступники, имеющие отношение к заговору и покушению. То были подданные короля, смоленские граждане Алексей и Богдан Селевины; будучи московскими пленниками, они передвигались свободно, имели тайный канал связи с Александром Литовским и посылали тому разные агентурные сведения.
Но государь, желая приблизиться к истине, узнать нечто сокровенное в «последних мигах последних времён» сам пожелал сам поговорить перед казнью с Иваном Лукомским с глазу на глаз. Когда он зашел к тому в темницу, то увидел насколько славно поработали его палачи-дознаватели, так и не выудившие из него ни одного слова признания. Из под черной, окровавленной повязки сломленного Лукомского выбивались свалявшиеся, седые вихры, а ведь бросили его в темницу до пыток абсолютно здоровым, без единого седого волоска.
– Здравствуй, Иван! – промолвил государь, присаживаясь на скамью напротив того.
– Здравствуй, государь… – прошамкал беззубым ртом тот, который всего несколько дней тому назад мог похвалиться белозубой улыбкой.
– Вижу… Вижу… прослышал я про твоё упорство… Сам к тебе приехал на ум, на разум наставить… Говорили, что ты словечка не вымолвил… Спасибо на том, что хоть со своим государем говоришь… Не нужна мне твоя казнь ни капельки… Но, раз я чуть концы не отдал Господу, хочу знать, чем такой чести быть отравленным удостоился от покойного короля Казимира?.. А ведь ты мне крест целовал, Иван…
Усмешка и внутренняя обида прозвучала в последних словах государя, и что-то проняло Лукомского.
– Нет во мне силы, государь, каяться в том, что крест тебе целовал, да нарушил клятвенную присягу, покусился на жизнь твою драгоценную… Прости… Грешен я перед государем, приютившим меня, и перед всей землёй Русскою, родившей такого государя Великого…
– Заспесивился ты, Иван… – опять после недолгой паузы заговорил государь. – Своим молчанием упорным заставил моих подданных грешить на покойного Казимира и сына его Александра, нынешнего великого князя, подговоривших тебя устроить «конец света» государю московскому… Хочешь, скажу я тебе, Иван, как на духу одну вещь, важную для нашего с тобой доверительного разговора?..
– Скажи, государь… – глухо промолвил Лукомский, держа очи в землю потупленными.
– Так вот… Не верю я ни в «конец света», ни в то, что тебя подослали ко мне литовские великие князья – отец Казимир или сын Александр… Скажешь, почему не верю?.. Не верю, потому что не верю – и точка… – с омраченным думой лицом величавым добавил. – Не гордиться бы тебе надо в своём надменном вызывающем молчании, а во прахе лежать, плакать слезами покаянными…
– Успеется… на том свете отплачу…
– Неужто свою тайну так и унесёшь с собой… Сотвори крестное знамение, отгони духа лукавого, Иван… Скинь с себя силу неведомую, что враг рода человеческого смутил твою душу гордыней сатанинской… Ведь душа чурается прикосновения сатанинского, возопила, когда ты травить меня шел… И внучок мой на вопль души твоей откликнулся – не дал ни ей, грешной, пропасть, и меня спас от погибели…
– То правда, государь… – прошелестел одними разбитыми в кровь губами Лукомский. – Шел отравить тебя видом спокойный, а с душой, тревожной, противящейся злодейству, вопиющей…
Задумался государь, остановив свой взгляд выжидающий на князе. Поражало упорство того не выдать единомышленников, пославших его на верную гибель. Ведь, отравив его, – яд-то мгновенный оказался! – попался в момент всё равно, тех же пыток лютых и казни удостоился.
– Я жду, Иван… – недовольно посмотрел на него государь и грозно вымолвил. – Услышу ли раскаяние твоё и признание: Казимир с Александром или кто иной надоумил тебя отравить государя московского?..
– Причём здесь Казимир… Его самого тайные иудеи отравили медленным ядом… А тебя мгновенным от имени Казимира отравить вздумали… – начал было говорить Лукомский, но тут же осекся.
– Что?… – тихо молвил государь и почувствовал лёгкое головокружение. – Зачем?..
– Не знаю…
– Ты хоть уверен в том, что сказал?..
– Конечно, нет, государь… Впрочем, какая разница… Истина всегда недостижимая и ускользающая…
– И этой ускользающей истиной ты не хочешь поделиться со своим государем?..
– Не могу я всего знать… И сказать всё, государь, не могу, поскольку слово честное дал… Поскольку повязана душа моя… Куплена с потрохами… Да и меня всего с потрохами купили и молчать для спокойствия моих близких обязали…
– Но ты же мне крест целовал…
– Нету моей силушки оправдываться перед тобой за крестоцелование тебе, государь, после других моих измен и предательств… – в сердцах произнес Лукомский и рванул нательную рубаху на груди, обнажив страшные кровавые раны. – …Только душе вопиющей изменять не буду, ни при жизни непутевой, ни при казни заслуженной…
– Есть какая просьба ко мне…
– Думаешь, за жизнь цепляться буду… Без надобности мне она… Впрочем, сожги меня вместе с моим несчастным Матиасом… Как когда-то твой дядя Иван Можайский сжег за лжеволшебство супругов Мамонов в граде Николы Меченосца… Этой смерти многие боятся… А напрасно… Мамоны показали всем, как надо уходить из жизни… Пусть все считают их еретиками, а они так не считают – они свободны в выборе ухода из грешной жизни, отрешения, исчезновения… Пойми, не хочу говорить ничего о твоём отравлении, о собственном жертвоприношении, потому что судьба твоя и престола русского в твоих руках, больше ничьих… И жизнь твою Дмитрий-внук спас, а ты его жизнь не спасёшь… Не я, а ты потому будешь перед смертью каяться и просить его о прощении… Впрочем, всё это домыслы… Я ни в чем не уверен… Прости, государь… Не я, грешник, буду каяться за содеянное – благодаря душе вопиющей и твоему Дмитрию-внуку, спасителю твоему… А тебе, праведнику Ивану Великому, княжья воля которого равна Божьей, придётся каяться… прости, государь…
Крута была лестница – за шестьдесят ступенек, как лет – в сии «последние миги последних времён», на грани «конца света» или уже за гранью «конца света», по которой государь уходил из темницы от Хроноса-Лукомского, узнав что этот «конец света» был предназначен для короля Казимира и него одновременно, ради чего неизвестно… Может, ради Царства Дмитрия-внука?.. «Так ведь ещё успеется, повенчаю его на Царство Шапкой Мономаха на зло римлянке… – думал государь. – Слава Богу, что лютые враги литовские, Казимир и Александр на отравление пошли… А что, может, правда, выдать дочку Елену за Александра Литовского… Вот это поворот, достойный государя, пекущегося о собирании русских земель и народов… Никто не ждёт такого, ни великие княгини Софья и Елена, ни будущие великие князья Дмитрий-внук и Василий-сын… Именно в таком порядке, великие князья Дмитрий и Василий… После четверти века последних времён в своей личной судьбе – только конец света отменяется! Править надобно и о Руси Святой печься…»
Попавший в подозрение Федор Бельский отделался легким испугом – его милосердный государь сослал в Углич…. Изменников и отравителей, не исправившихся в грехе гордыни, государь велел сурово наказать, чтоб другим было не повадно. Богдана Селевина засекли до смерти кнутом, его брату Алексею отрубили голову. Лукомского вместе с его нестойким единомышленником, поляком Матиасом сожгли публично в клетке на берегу Москвы-реки. Матиас страшно, не человечески орал и требовал пощады и снисхождения, а Лукомский был спокоен и всемогущ в своём спокойном жертвенном величии, как Хронос Всесильный…