Государь не хотел худа своей Отчизне, содрогающейся в мятежах и смутах. Старался, но не мог простить в душе своих младших братьев Андрея Большого и Бориса, поднявших перед самым «стояньем на Угре» свои мятежные полки против Москвы и брата-государя. Воспользовавшись затруднительным положением государя, Андрей Большой принудил брата поделиться вымороченным уделом умершего князя Юрия – Можайском и Угличем. Государь знал безмерную любовь своей матери, инокини Марии к Андрею Большому; перед смертью она ему завещала множество своих волостей великой княгини. Но смертью княгини-матери разрывался крепкий узел родства, скрепленный материнской любовью, оставляя недоверчивость, подозрительность братьев.
Государь узнал о сношении брата Андрея Большого с Михаилом Тверским, перед самым изгнанием того из Твери в Литву. Потому и взял в 1486 году клятвенную грамоту с брата не сноситься ни с королем Казимиром, ни с изгнанным тверским князем, ни с Новгородом, ни с Псковом. Государь сильно опасался тайной связи своих братьев Андрея Большого и Бориса с Михаилом Тверским – это было опасно для престола. Андрей Большой догадывался, что могло пугать и терзать государя в установлении такой связи. Прежде всего компрометация великой княгини Софьи с её неприглядной ролью в выдаче тверского приданого сестры Михаила, Марии Борисовны, за свой собственный подарок – византийское приданое – племяннице Марии Палеолог с Василием Удалым.
Как велики были недоверчивость и подозрительность между братьями, лучше всего доказывает одно печальное происшествие, случившееся за полтора года до трагической смерти Ивана Младого. Тогда в 1488 году Андрею Большому его боярин Образец неожиданно объявил, что государь хочет схватить его, возможно, прослышав про его тайные сношения с Михаилом Тверским. Андрей Большой тотчас же собрался бежать в Литву к королю Казимиру, но одумался и связался с главой боярской думы Иваном Юрьевичем Патрикеевым, умолял спросить у государя: «Чем он заслужил гнев его?». Патрикеев не дерзнул вмешаться в дело столь деликатное, сколь и опасное, в хрупких братских взаимоотношениях, подпорченных многими взаимными подозрениями и упреками.
Тогда Андрей Большой набрался смелости и сам явился к брату, желая лично от него знать его вину. Кроткий и растерянный вид потрясенного младшего брата поразил государя. Как писали о том происшествии летописцы, «государь поклялся Небом и Землёю и богосильным Творцом всей твари, что у него и в мысли того не было». Поразило младшего брата, как внимательно старший брат вглядывался в его глаза, словно выпытывая, – знает ли он что-то тайное и нелицеприятное про великую княгиню от литовских изгнанников Михаила Тверского, Василия Удалого, Марии Палеолог?.. Облегченно удостоверившись в неведении Андрея Большого, государь лично велел доискиваться, откуда разнесся такой слух, требовал найти клеветника.
Андрей Большой вынужден был указать на своего боярина Образца. Когда стали допытывать Образца, тот указал на сына великокняжеского боярина Татищева. Последний под страхом казни признался, что, желая подшутить над Образцом, да и подозрительным Андреем Большим, сболтнул, не думая о таких последствиях. Государь, успокоив брата, на этом не успокоился: велел отрезать Татищеву язык, чтобы тот так зло не шутил больше. Однако за шутника стал печалиться митрополит, ходатайство митрополита спасло несчастного; ему не стали вырывать язык, просто высекли кнутом в назидание потомкам: «Нечего зло шутковать и трепать языком, как грязным помелом».
В 1491 году, узнав, что на союзника Менгли-Гирея идут татары с востока, государь выслал свои московские полки к нему на помощь, веля и братьям своим, Андрею Большому и Борису отправить своих воевод с войсками, как было ранее предусмотрено по договорным грамотам. Борис послал свои полки и участвовал в великокняжеском походе в помощь союзнику Москвы. Однако Андрей Большой преднамеренно стал тянуть с отправлением своего войска в помощь полководцам Ивановым, князьям Оболенским и Репне, а также крымскому царевичу Салтанану, сыну Нордоулата. Собственно, поход закончился ничем, татары осколков Золотой Орды уклонились от боя с московским войском и рассеялись в степях. Зато стратегический союзник Москвы хан Менгли-Гирей ещё раз получил зримые доказательства верности союзническому долгу от государя
Однако своим поступком Андрей Большой вновь возбудил подозрение и недоверчивость государя, не терпевшего от своих подданных, тем более от родных братьев подобного злонамеренного ослушания. Поначалу государь некоторое время скрывал досаду. Но в один прекрасный момент решился поговорить с младшим братом по душам и расставить всё по местам в их братских напряженных отношениях.
Приехав в Москву из Углича 19 сентября 1491 года, Андрей Большой был вызван к государю. Целый вечер братья были у всего двора на глазах, дружески беседовали, лучась добротой и искренностью. На прощанье государь с улыбкой, но со значением сказал брату:
– Надо поговорить с тобой, брат, подальше от чужих глаз… Выговориться, наконец… Чтобы никогда больше промеж нас черная кошка не пробегала…
– Воля твоя, государь… – промолвил Андрей Большой. – Как скажешь… Когда?..
– Я тебя завтра извещу, брат… Жди…
– Буду ждать, государь…
На другой день утром Иван Васильевич послал к Андрею Большому своего дворецкого, князя Петра Шастунова, и позвал брата к себе во дворец на обед. Тот кликнул своих углических бояр и тотчас отправился во дворец. Там Андрея Большого предупредили: государь ждет его одного в столовой палате. Оставив своих бояр, он с тревожно бьющимся сердцем шагнул в палату.
С братом государь поздоровался тепло и искренне, как будто между ними никогда и не пробегала черная кошка.
– После щей начнём разговаривать… Без медов, на трезвую голову… – с улыбкой предупредил брата государь.
– После щей, так после щей… – глухо пробормотал с упавшим в пятки сердцем Андрей Большой.
Неожиданно внутренняя дрожь к стыду Андрея передалась рукам. Что- то внутри трясло и колотило его с первого мгновения, как он только вошел в столовую палату. Но об этом государь мог только догадываться, как и о сердце брата, упавшем в пятку… Но дрожащие руки могли выдать его тревожное состояние… И это одно мучило Андрея Большого больше всего… Он почему-то боялся поднять глаза на брата, отводил их.
– Ну, чего же ты… – сказал государь со смешком в голосе. – Так, брат, и щи остынут… А щи-то не простые… С большим намёком по особому сварены, для размышления…
Наконец-то Андрей Большой взял серебряную, тяжелую ложку, – рука предательски дрожала, когда нёс ко рту капающие на краюху черного душистого хлеба щи. Всё-таки донёс до рта первую ложку, и тут же удивился царапнувшей мозг мыслишки куцей – «щи-то постные и несолёные… к чему бы это».
Давясь, кое-как машинально поднёс ко рту несколько ложек капающих уже на стол постных щец. С дрожащими руками есть было невмоготу, и он отставил тарелку. Государь к удивлению Андрея навернул полную тарелку и со смеющимися глазами обратился к нему:
– Не думай, что у меня были другие щи… Такие же постные и несолёные, как и у тебя…
Андрей Большой неопределенно пожал плечами, мол, постные так постные. Государь полюбопытствовал:
– Чего руки-то дрожат?..
– А кто его знает…
– Испытанье тебе и мне Господом послано – дружбу братскую сохранить, устоять против соблазнов измены…
– О чём ты, государь? – неожиданно тоненьким голоском спросил Андрей Большой и стыдливо отвёл глаза.
– Не боишься греха измены, брат? – государь пронзил Андрея тяжелым испепеляющим взглядом.
– Грех тебе, государь, напраслину на родного брата возводить… – с помутившимся взором вывел ангельским, тихим и певучим голоском Андрей Большой.
– Коли греха и укоров совести не бояться, тогда жить легко и просто. А мы, вестимо, православные христиане обязаны греха бояться, и неловко нам живётся с нечистой совестью… Нутро может задрожать, рукам дрожащим тяжело будет ложку ко рту двигать…
– Вон ты куда, государь, повернул, руками дрожащими брата устыдил, усовестил… – Криво усмехнулся и дерзко с бесовскими огоньками поглядел на спокойного брата, печально скрестившего руки на груди. – Может, чтобы меня со свету сжить, заставил припасть к горяченькому…
Хотел Андрей Большой добавить «к горяченькому пойлу, ядом сдобренному», с открытым вызовом насчёт отравления супруги Марии Тверской, да вовремя прикусил свой поганый язычок. На его веку за подобную лихую шуточку Татищеву чуть язык не укоротили…
– Это ты зря, брат, никто тебя не собирается сживать со свету… Чего удумал… Скажи-ка, как тебе щи государевы?..
Почувствовав, что руки уже его не дрожат, нутро его успокоилось, Андрей Большой подумал: «Раз ты требовал, брат, откровенного разговора, что ж, ты его получишь!». Вовремя вспомнил подвернувшиеся под руку народные поговорки и присказки, и прохрипел:
– Государь, твои постные щи из Царьграда пеши шли… А пришли к столу постные щи, хоть порты полощи…
Не обиделся на брата государь Иван Васильевич, спокойно улыбнулся и, глядя прямо в глаза брату, сказал:
– Слава Богу, что ты, брат, успокоился, шутить изволил мне на радость. Не гневайся понапрасну на брата за постные щи, скоро подадут тебе разносолы отменные – натешишься. – но тут же подобрался и серьёзно сказал. – На Руси воины испокон веков говорили: «Постны щи да каша – жизнь такая наша». Иль воином государевым давно не был, постных щей не вкушал? Вот тебе и напомнил о твоём воинском долге перед государем.
– Вон ты куда повернул с постными щами… Укорил, что сам не пошел на татар и войско не дал… Так ведь без толку прогулялись полки московские под началом Оболенских и царевича Салтагана…
– Почему без толку?.. Хан крымский ещё раз получил убедительные свидетельства надежности Москвы в старом военном союзе…
– Всё равно Крым когда-нибудь изменит Москве… Вот посмотришь, государь… Не надежные союзники все эти ханы… – срывающимся голосом пробормотал Андрей Большой.
– На моём веку не будет Москве более верного и надежного союзника, чем хан крымский Менгли-Гирей.
– Что верно, то верно… – Андрей дерзко сверкнул очами. – Только сам знаешь, если Дмитрия-внука венчаешь на царство на радость Елене, останется Менгли-Гирей с Москвой, потому что со Стефаном Молдавским давно дружит, как и с тобой… А коронуешь Василия на радость Софьи, скорехонько отвернётся хан и останется Москва без своего стратегического союзника наедине с королём литовским…
Недовольно покачал головой государь, ненадолго предавшись каким-то своим мыслям. Снова поднял государь глаза на брата и ещё раз посмотрел твёрдо и прямо – в упор.
– Вот мы и до короля дошли, до наших запутанных литовских дел… Теперь поясню, почему тебе поданы были несоленые щи… Чтобы напомнили тебе, что не должно быть в русском братстве слёз после ослушания государю, переманки к себе государевых людей, измен и предательств, и как следствие всего этого наказаний тяжких и пролитых слёз. А с тобой, брат Андрей, связано и ослушание, и переманка на свою сторону моих людей, к сожалению, слабых и неверных, что только возбуждает нашу обоюдную недоверчивость и подозрительность. – Иван поднял на брата свои грустные глаза, в которых застыл испытующий вопрошающий взгляд. – Так вот, брат, не отводя глаз, скажи честно: сколько раз сносился с тобой изгнанник Михаил Тверской, мой враг и твой друг?
Андрей Большой не отвёл глаз, и государь понял, на этот раз он врать и запираться не будет.
– Я человек маленький… Грех такого обижать… А обидишь, всё снесу, государь, не привыкать мне стать… – Защебетал Андрей, почему-то размашисто перекрестился, словно клянясь, призывая брата верить своим словам, и выдохнул. – Было такое дело всего пару раз… Как на духу скажу… Один раз до того, как меня боярин Образец напугал тем, что ты намереваешься взять меня под стражу… Так пустяки – списались… Ни о чём серьёзном, Боже упаси, против государя… А второй раз после наушничества Образцова… Когда я чуть было в Литву к королю не побежал спасаться от брата-государя, оковать меня вздумавшего, по словам дурака-боярина, поверившего шутнику Татищеву… – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла какая-то жалкая, тухлая. – …От шуточки шута этого скабрёзного… Мунта Татищева… которому чуть язык за то в задницу не засунули… я лыжи в Литву навострил… Но одумался, к тебе для выяснения обстоятельств явился, головой рискуя… Помнишь?
Государь снова сокрушенно покачал головой и перепросил всё тем же спокойным голосом:
– Помню, брат, помню… Как такое не помнить…А больше с Михаилом Тверским не сносился?..
И вдруг Андрей Большой сознался самому себе, что он чуть ли не поклялся брату-государю, нет, уже поклялся, – что таких сношений было два. С ужасом и страшным сердцебиением внутри и сотрясением всех своих поджилок признался прежде всего самому себе – а ведь на самом деле сношений было гораздо больше с тех пор, когда Михаил Тверской приезжал к нему в Можайск и говорил с ним о скрепления их тайного союза против государя. Неспроста укорил брата государь вопросом… Укорил, как ударил, почуяв фальшь в словах брата…Как после таких слов можно верить, вообще. разговаривать дальше, когда всё было: и переманка государевых людей на свою сторону, и сеяние подозрений к государю, и близость к кругу людей, плетущих заговоры против государя… Но ведь пока не было ничего существенного, опасного для брата, так всё – дым, туман, пустое…
И так вдруг захотелось Андрею Большому хоть чем-то тоже укорить государя. Открыв ему глаза на недостойное поведение его супруги, надутой от собственного величия царевны греческой Софьи в деле с тверским приданым князя Бориса Александровича Тверского, подаренном первой супруге государя Марии, впоследствии с его, Ивана, ведома отравленной. Так захотелось устыдить и усовестить братом и его неправым деянием, и корыстолюбием великой княгини Софьи, опустившейся до презренного подлога с тверским узорочьем отравленной соперницы на своём династическом пути…
«Черт возьми, Иван сейчас заставит меня оправдываться, запутает меня и выведет на чистую воду, докажет, что не дважды, а многажды я сносился с Михаилом Тверским и королем Казимиром, то востря лыжи в Литву, а то готовясь выступить с ними в союзе и заговоре изнутри земель русских… И хитрый старший брат, пользуясь своим положением более сильного, заставит меня ловчить или каяться в содеянном, загнав меня в ловушку злокозненного грешника, которого он когда-то простил… А я на его прощение ответил новой изменой тайной – переманкой людей, сношением с его врагами, плетением заговоров, пусть пока эфемерных, туманных… Только пусть теперь он передо мной оправдывается, передо мной, грешником, которого он сгноить хотел… А сейчас прямо за этим столом он заставит меня каяться в отступничестве, как заставил меня каяться на Угре и после Угры, чтобы кинуть шубейку с государева плеча в виде двух скромных уделов, Можайска и Углича… И он снова хочет моего унижения, жалкого лепета объяснения, моих покаянных слов… И снова милостиво простит, и снова будет держать меня на крючке, и я, как рыба, на воздухе на государевом крючке, буду задыхаться, раздувая жабры, в словах мольбы о прощении и слезах покаяния…. Хорошо, братец, тебе тоже придётся пройти через испытание для души… Приготовься держать мой удар… Мне ведь так давно хотелось увидеть глаза потрясенного Ивана, пусть будет то, чему суждено быть…
– Помнишь, брат Иван… – начал он с закрытыми глазами. – Ты нам с Борисом и Андреем Меньшим признался, что никогда не будешь способен убить своих братьев, вообще, даже за дело, не говоря уже о том, чтобы без дела, тем более исподтишка, ударом в спину…
– Помню… – сказал тихим ровным голосом государь. – Но ты, брат уклонился от ответа…
– Мой ответ, по сути, ничего не решает… – ответил также тихим и ровным голосом Андрей Большой, по-прежнему не открывая глаз. – …Есть вещи поважнее моих сношений с несчастным Михаилом Тверским, братом твоей первой загубленной супруги Марии… Так или иначе о ней, о её тверском приданом скоро пойдёт речь… – Он поднял глаза на брата и увидел, как тот вдруг заметно побелел. – …Я всегда гордился тобой, старший брат, за то, что нам, своим младшим братьям, ты признался от всей души, что категорически против братоубийства… Из уст старшего брата-государя это много стоит… Это сильней иной вынужденной клятвы на кресте…
– На вопрос ты так и не хочешь отвечать… – печально выговорил изменившимся голосом государь с усталым бледным лицом.
– Хорошо, скажу, были… Были, были сношения с Михаилом Тверским кроме тех двух раз, о которых я уже говорил. Мы меньше всего в наших сношениях говорили о тебе, тем более враждебных действиях против тебя… Мы сносились по поводу только тверского приданого Марии и византийском подлоге твоей второй супруги, римлянки Софьи, ненавидящей нас с Михаилом Тверским и Борисом…
Андрей Большой поглядел в глаза брату и понял, что в его душе творится смятение только от одной мысли, что его младший брат Андрей Большой и враг-изгнанник Михаил Тверской, всё зная о подлоге Софьи, все эти годы, тайно от государя сносились друг с другом, словно щадя щепетильность и гордыню государеву, непререкаемую уверенность в жене – византийской царевне…
Бледность на лице Ивана стала просто смертельной… Действительно, когда-то он, старший брат взывал к совести младшего. А теперь младший брат взывает к совести старшего… И тут в голосе Андрея Большого зазвучали металлические нотки:
– Речь пойдет о родовом драгоценном саженье из приданого твоей первой супруги… Из-за него ты изгнал своего лучшего воина Василия Удалого вместе с Марией Палеолог – не жалко?..
Государь ответил странно и без полагающегося в подобных случаях напора и уверенности в себе:
– Тебя, брат, жалко…
Андрей Большой отрезал:
– Нечего меня жалеть… Нечистый с левого плечика плюнул в сторону корыстной римлянки… – Андрей понял, что он переходит последнюю грань, за которой неизвестно что будет, может, смерть, может, заточение и медленное или быстрое умерщвление… и он перешел эту грань. – …И твоя вторая супружница Софья, покушаясь на память твоей отравленной первой супруги Марии Тверской, вдруг, в тайне от супруга-государя, выдаёт тверское приданое Марии за своё византийское приданое… Не понимая, что позорит, унижает супруга перед его близкими, потомками… Выдавая «тверское» приданое Марии за своё – «византийское» – для своей племянницы и несчастного, ничего не подозревающего Василия Удалого…. Слава Богу, что твой покойный сын Иван при жизни не узнал, как жадная царевна осмелилась выдавать ожерелье тверской законной династии, его отравленной матери, за своё – византийское приданое племяннице Марии. Узнай он об этом сейчас, после моих слов брату-государю, он в гробу бы перевернулся…
Государь, из груди которого словно воздух выкачали, опустошенно молчал, не глядя на брата. На него жалко было смотреть, и Андрей Большой отвернулся…
Но государь всё же взял себя в руки, меньше всего думая о судьбе брата, а больше о судьбе престола. Сердце его клокотало от ненависти к Софье. Больше всего убивало государя, что о Софьином подлоге знал брат его жены Марии, враг его Михаил Тверской. Знал, пошел в изгнание, но не ударил словом изгнавшего его государя – пощадил. И пощада тверского князя, и пощада младшего брата Андрея унижала Ивана Великого. Ударяла прямо в незащищенное сердце, убивала такая очень унизительная пощада…
Неожиданно для Андрей Большой государь встал, сказал, что его ждут дела, и что сейчас ему принесут закуски и горячее и, не прощаясь, вышел в другую комнату…
Князь Андрей Большой подумал: «Вот и всё… Радушие исчерпано… Обед завершен… Высокая честь оказана…»
Андрей Большой уже догадывался, что его углических бояр, пришедших с ним во дворец, взяли под стражу. Подумал: «Когда же меня возьмут?», видя, как к нему приближается князь Семён Ряполовский с несколькими вельможами.
Действительно, к Андрею Большому как-то неуверенно подошел хорошо знавший его Ряполовский с несколькими боярами и весь в слезах в сердцах сказал, как своему лучшему другу:
– Государь, князь Андрей Васильевич! Пойман ты Богом, да государем Великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим.
Усмехнулся про себя Андрей: «Хоть на такое дело брат послал не какого-нибудь замухрышку. Радуйся, князь Можайский и Углический, твой арест осуществил один из самых видных на Руси приближенных государя, глава думы, получивший одним из первых, если не первым на Руси, титул «князь-слуга» Семен Ряполовский».
Андрей Большой старался держаться мужественно, не стал суетно звать брата-государя и объясняться, только горько вымолвил:
– Волен Бог, да государь брат мой старший; а Всевышний рассудит нас в том, что лишаюсь свободы безвинно…
Андрея Большого свели на Казенный двор, оковали цепями и приставили к нему многочисленную стражу из князей и бояр. Вскоре были брошены в переяславскую тюрьму и сыновья Андрея Большого, Иван и Дмитрий, правда, дочерей не тронули. Удел их несчастного родителя перешел к великому княжению. Андрей Большой будет уморен в тюрьме через два года, сыновей, правда, по смерти отца государь выпустит в 1494 году.
В одной старинной русской летописи сохранены слова государя митрополиту Зосиме, когда тот по просьбе боярской думы стал печалиться о заключении князя Андрея Большого и его невинных сыновей. Иван Великий сказал то, что у него давно наболело на душе: «Жаль мне очень брата, но освободить я его не могу, потому что не раз замышлял он на меня зло, потом каялся, а потом опять начал зло замышлять и людей моих к себе притягивать. Это бы еще ничего, но когда я умру, то он будет искать Великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять и дань опять наложат и кровь христианская будет литься, как прежде, и весь мой труд останется напрасным, и все будут рабами татар».
Горьки слова «и весь мой труд останется напрасным» 51-летнего государя, познавшего фунт лиха во время ослепления своего отца, Василия Темного, во время собственного пленения в малолетстве со своим братом Юрием, претендентом на престол Шемякой, освобождения благодаря трудам епископа Рязанского Ионы, помолвки в семь лет с Марией под давлением её отца Бориса Тверского, супруга княгини Анастасии Можайской.
Горьки слова – «когда я умру, то он будет искать Великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих» – старого государя, познавшего в своей длинной нелёгкой жизни череду измен и предательств близких ему людей. Очевидно, что сразу после времени ареста брата Андрея Большого 8-летний Дмитрий-внук стоит у Ивана Великого на первом месте в династической иерархии. Его государь мыслил сделать своим соправителем и великим князем, как когда-то сына Ивана Младого после того, как брат открыл ему глаза на корыстную супругу Софью, пошедшую на низкий подлог с тверским узорочьем и мечтавшую возвести на трон византийскую династию в лице своего отпрыска Василия.
После государева унижения откровениями Андрея Большого для Ивана Великого уже в первой половине 1490-х годов важнейший династический вопрос: «Кому наследовать престол – внуку Дмитрию или сыну Василию?» однозначно решался в пользу Дмитрия внука на радость Елены Волошанки и на горе Софьи Палеолог…
Но, если бы Иван Великий захотел бы сосредоточить государево внимание на старинных русских лествичных обычаях, если бы он справился с киевскими, владимирскими и московскими летописями, то практически везде нашел одно и то же. Что всегда внук должен быть отстранен от старшинства, потому что отец его умер прежде своего отца, потому что внук не являлся уже старшим в княжеском роде. Следовательно, после смерти своего сына-соправителя Ивана Младого, его сын Дмитрий уже не был братом своему дяде Василию, но только племянником, или «сыном», несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте.
Но, государь, негодуя на жену «корыстную римлянку» Софью, после откровений брошенного в темницу брата Андрея Большого пытался найти и другие логические объяснения своего предпочтительного выбора в пользу возведения на престол Дмитрия-внука в обход Василия Софьиного. Прежде всего, с одной стороны таким выбором сохранялись прежние политические выгоды военного союза против короля Казимира вместе с дедом Дмитрия-внука, господарем Стефаном, а также с ханом Менгли-Гиреем. С другой стороны, обожаемый государем отец Дмитрия-внука, Иван Младой был при жизни отца уже великим князем, соправителем, равным государю, следовательно, старшим в роде. Потому даже по прежним лествичным правилам скоропостижная смерть обожаемого в Москве Ивана Младого, по разумению старого государя, не лишала его сына Дмитрия права на старшинство в великокняжеском роде.
К тому же государю, когда ему открыл глаза родной брат, такой же претендент на престол, на недостойное поведение супруги Софье, представлявшей всю византийскую династическую ветвь, не было нужды дотошно следовать старым родовым счетам. И при этом отдавать должный пиетет коварным византийским традициям, цепляться за большую знатность Палеологов по сравнению со знатностью господаря Стефана Молдавского. Со времён московских предков, многие великие князья шли наперекор изжившей себя лествице старинной, отдавая преимущество племяннику над дядей. Вот и Иван великий, верный новым московским преданиям и традициям в начале 1490-х годов готов был отдать, нет, просто и прямо отдавал преимущество племянника Дмитрия над дядей Василием, своим сыном от Софьи, нечистоплотностью которой он был уязвлен…
Но в 1491 году, за считанные месяца до «конца света» в последних временах, когда Дмитрию-внуку не было ещё и восьми лет, а Василию-Гавриилу было всего тринадцать лет, больше всего следовало опасаться непутевых родных братьев, Андрея Большого и Бориса, особенно первого. Государь, действительно, при малолетних Дмитрии и Василии, больше всего боялся «неисправления» и измены претендента на престол брата Андрея Большого в 1491 году, как раньше удельного князя Ивана Можайского. Он боялся замыслов Андреевых после своей смерти, проницательно предвидя, что тот сам может взойти на престол. Что с его заговорами и переманкой государевых людей с его ведома могут случиться страшные разрушительные усобицы между Дмитрием-внуком и сыном Василием, когда Андрей Большой сможет играть на чувствах тщеславных матерей-царевен Софьи и Елены, используя ту же историю с «тверским приданым» – узорочьем покойной Марии Тверской – в своих корыстных интересах…
«…и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять и дань опять наложат и кровь христианская будет литься, как прежде…» Не хотел государь, чтобы было, как прежде… Потому и брата бросил умирать в темнице, чтобы после гибели его остаток жизни каяться…